Дойдя до строений, Дема повернул к дровяным сараям. Дверь одного из них оказалась без замка. Путиловец открыл ее и, войдя в сарай, свалил свою ношу на опилки.
Придавив сыщика тяжелыми козлами и пожелав ему спокойной ночи, Дема запер дверь на засов и ушел,
Аверкин некоторое время не шевелился. Куда его бросили? Он ничего не понимал. Может, вернутся опять, будут выпытывать: кого он выследил, какие сведения передал охранке? А что им сказать? Кто поверит, что он ни слова не говорил начальству об Алешиной?
«Как же я глупо попался. И главное— кому! — злился на себя Аверкин, ворочаясь на мерзлых опилках. — Позор, если в охранке узнают!»
Набрав полную грудь воздуху, Аверкин напрягся и услышал треск разрываемой материи. Сжав зубы, он напружинился еще больше. Сукно тягуче затрещало… Вскоре Аверкин почувствовал приток свежего воздуха.
Пальто треснуло в нескольких местах, пуговицы были вырваны с мясом. Освободившись от пут, Аверкин огляделся. Слабый свет проникал откуда-то сверху. Вокруг было тихо, только издалека доносились гудки паровоза.
По груде поленьев сыщик вскарабкался на сеновал, там было небольшое полукруглое окно, выходившее на крышу. Он открыл его и, с трудом протискавшись, выполз на заснеженный скат.
Сарай был невысоким. Его обступали деревья. Соскользнув, как на салазках, вниз, Аверкин без труда выбрался на дорожку.
В парке сквозь ветви деревьев светила луна. Аверкин вытащил из кармана часы. Стрелка показывала второй час ночи.
ЖЕНСКИЙ ДЕНЬ
Утро было морозное и ясное.
Вася Кокорев не выспался: он очень поздно вернулся с Выборгской стороны, а чуть свет Дема его разбудил.
— Ну как, проводил? — не терпелось ему узнать.
— До самых дверей. Даже окно свое показала.
— А обо мне она не говорила? — поинтересовался Дема.
— Как же! Ну, говорит, и силища у вашего друга, как котенка, сыщика поднял. Мы условились встретиться сегодня на Литейном часов в пять. Она обещала подружку захватить для тебя.
— Почему это для меня?
— Ну, пусть будет для меня. Не станем же мы с тобой из-за девчонки ссориться?
— Верно, — согласился Дема. — Пошли ребят собирать. Савелий Матвеевич велел женский митинг охранять.
Они вместе обошли знакомые дворы в Чугунном переулке и собрали девятерых самых отчаянных и задиристых парней. Вооружившись кто железной тростью, кто гаечным ключом, всей ватагой вышли на Петергофское шоссе.
По пустырям и переулкам уже двигались шумные вереницы рабочих. Они шли к площади у Нарвских ворот с песнями и выкриками.
— Смотрите, и тетки какие-то топают! — с удивлением сказал Дема, показывая на разношерстную толпу домашних хозяек, размахивающих пустыми кошелками и корзинками.
Это шли намерзшиеся за ночь жительницы деревни Волынки, зря простоявшие с вечера у продуктовой лавки. Злые, невыспавшиеся, они шагали с таким видом, точно собирались разнести по пути все магазины и хлебопекарни.
Городовой, стоявший на углу, видимо, заметил приближавшихся к нему разъяренных женщин, потому что как-то обеспокоенно стал оглядываться по сторонам, а затем, подхватив болтавшуюся на боку шашку, рысцой поспешил в чей-то двор.
— Тикает!
— Теток испугался! — засмеялись парни.
— Ату его!.. Бей корзинками!
И один из них, заложив два пальца в рот, оглушительно свистнул.
— Перестаньте хулиганить! — строго сказал Кокорев. — Попусту не задевайте городовых.
У площади парни разделились: одни остались невдалеке от Триумфальных ворот, а другие отправились к трактиру, где могли засесть полицейские.
На площадь со всех сторон стекались все новые и новые людские потоки. Пришли женщины с очень бледными лицами. Ботинки у них были испятнаны кислотой и на юбках темнели словно дробью пробитые дырки.
— С «Химика», — определил Вася. — А вон те девчонки определенно с тряпичной фабрики, а дальше — текстильщицы.
Опрятных текстильщиц нетрудно было узнать по белым пушинкам, прилипшим к одежде.
В этой огромной толпе женщины осмелели, высказывали то, что накипело на душе у каждой.
— Хуже нашей доли нет! — заговорила работница с глубоко запавшими глазами. — Работай, в очереди стой. Недосыпаем, живем в холоде…
Солдатка поддержала ее:
— Наших мужей на фронте бьют и калечат, а мы здесь как проклятые маемся. Ночь простояла у пекарни. А что детям несу? Слезы да злость свою. Разве этим накормишь? Мужчины, а вы-то чего молчите? На что надеетесь? Довольно терпеть!..
Катя проснулась с таким чувством легкости на душе, какое бывает, когда ждешь радостных событий. «Что же случилось? — не могла понять девушка. — Почему так хорошо? Неужели оттого, что он проводил до самого дома и вновь захотел встретиться?..»
Кого же она захватит с собой? Ведь близких подруг у нее нет. На заводе Катя знает девушек, но все они только знакомы ей, не больше. Может, Наташу позвать?
Наташа Ершина — небольшая, кареглазая девушка, удивлявшая всех своим низким, грудным голосом, — занималась в подполье технической работой. Она выдавала листовки, печатала на машинке для гектографа прокламации, отправляла секретные письма и на память знала шифры. Не раз они вместе выполняли срочные поручения и поздно ночью расходились по домам.
Недавно Наташа даже сказала в шутку:
— Быть нам вековушами. Мы так законспирировались, что не только парней, но и подруг растеряли.
«Позову ее», — решила Катя. Соскочив с постели, она быстро оделась, схватила полотенце и побежала на кухню мыться.
Шипящая струя воды била из крана с такой силой, что брызги разлетались во все стороны. «Значит, заводы бастуют, — определила Катя. — Иначе напор воды был бы слабей».
Потом девушка поставила на плиту чайник и вернулась в комнату.
Стоя перед зеркальцем, она придирчиво вглядывалась в свое отражение. От холодной воды лицо у нее немного зарумянилось и казалось свежим, но под глазами кожа слегка набухла и приобрела синеватый оттенок. Такие синяки появлялись у нее на лице после каждой ночи, проведенной в сыром подвале, и исчезали только днем на свежем воздухе.
В окно постучали. Со двора заглядывала Наташа Ершина.
— Вот, легка на помине! — открыв форточку, сказала Катя. — Заходи, попьем чаю.
— Некогда. И ты собирайся быстрей, дело есть.
— Ну, хоть на минутку.
Наташа спустилась в подвал.
— Нам с тобой поручение, — сказала она. — Пройти вдоль Сампсониевского и узнать, все ли фабрики бастуют.
Она даже не позволила выпить чашку чаю и поговорить о путиловцах.
— Все расскажешь по пути, одевайся!
В это утро Выборгская сторона была неузнаваемо шумной. У закрытых булочных, пекарен и продуктовых магазинов толпились домохозяйки. Они требовали хлеба. Всюду слышались злобные крики. Городовые с трудом сдерживали разъяренных женщин.
Сампсониевский проспект был заполнен народом. Бастующие подходили к работавшим предприятиям, устраивали у проходных митинги и требовали:
— Кончай работу! Все на улицу!
Наташе с Катей то и дело приходилось проталкиваться сквозь толпу.
— Такого еще не было, — раскрасневшись от ходьбы и волнения, сказала Катя. — Кажется, началось. Ой, даже сердце замирает! Неужели сбудется?
— Сбудется, — заверила ее еще более раскрасневшаяся Ершина. — Надо скорей сообщить нашим.
Девушки поспешили к трактиру «Долина», но из райкомовцев они застали только дежурного, сидевшего у телефона.
— Все пошли к народу, — сказал он. — Будут прорываться в центр. Нарвцы уже вышли… Идут к Невскому.
Катя с Наташей решили пробиться к Литейному мосту, но едва они завернули за угол, как попали в толпу, которую теснили конные полицейские.
Откормленные, рослые лошади надвигались на людей, приплясывали, разгоряченно били копытами мостовую и, мотая мордами, роняли с удил пену.
Кто-то из мужчин, прижатых к забору, хлестнул коня по крупу. Конь взвился на дыбы. Осаживая его, полицейский сбил с ног нескольких демонстрантов. Послышались стоны. Кто-то уцепился за ногу конника, пытаясь стащить его на мостовую…
На помощь полицейскому ринулись другие конники. И у забора завязалась свалка.
— Пошли в обход, — оттянув Катю в сторону, сказала Наташа. — Здесь задавят.
Они с трудом вырвались из толпы, вместе с группой работниц через пролом в ограде пробрались в сад, прошли вдоль клиник Медицинской академии, прячась за деревьями от полицейских, и вскоре очутились на набережной Невы.
Во всю ширину заснеженная река была усеяна темными фигурами людей, перебегавших по льду на другой берег.
Девушки тоже спустились по откосу на лед и, прикрывая лица от колкого ветра, побежали по тропинке, петлявшей среди торосов.
Аверкин добрался домой почти под утро. Он долго не мог уснуть, а когда забылся на некоторое время, его разбудили свистки и шум на улице.
Босиком он подбежал к окну и, увидев городовых, разгонявших у магазина возбужденных женщин, с досадой подумал: «Олухи, бабье без шума разогнать не могут». Но, вспомнив, что сегодня Международный женский день, стал торопливо одеваться.
В малоприметном сером полупальто, простой шапке-ушанке сыщик вышел через соседний проходной двор на Загородный проспект и подозвал извозчика, стоявшего на углу:
— На Выборгскую! Полным ходом.
Пока они ехали по Загородному, лошадь бежала хорошо, но ближе к Невскому извозчику то и дело приходилось покрикивать. Люди, шагавшие по мостовой, расступались неохотно.
Скоро пешеходов стало столько, что невозможно было пробиться дальше. Расплатившись с извозчиком, Аверкин свернул к Фонтанке, по набережной пешком добрался до Невского и растерянно остановился на углу. Ему еще не приходилось видеть, чтобы рабочие так открыто несли красные флаги и безбоязненно требовали: «Мира! Хлеба! Долой войну!»
Он пристроился к потоку демонстрантов, двигавшихся от Садовой улицы в сторону вокзала.
На Аничковом мосту конный полицейский, пытаясь вырвать из рук женщины красный флаг, ударил ее шашкой. Разъяренные рабочие стащили его с лошади и прямо с моста бросили на лед.