Кукурузник выпучился на визитера – видать, даже вообразить не мог, как это его, любимого руководителя, кто-то захочет убрать. А шеф главной спецслужбы страны принялся развивать свою мысль:
– По всей видимости, Данилов после того, как вы отвергли его советы, и в особенности после своего ареста затаил лично на вас, дорогой Никита Сергеевич, лютую злобу и решил поквитаться путем террористического акта. В настоящее время он сколачивает террористическую ячейку, привлекая подельников для вашего физического устранения. И это не липовая организация, – решил он сыграть на любимом поле кукурузника, – какие при Сталине придумывали, а настоящая боевая группа. Но они сейчас действуют под нашим плотным и неусыпным контролем.
– Так почему вы немедленно их не возьмете?! Зачем рисковать?!
– Не волнуйтесь, дорогой Никита Сергеевич, мы с них ни на минуту глаз не спускаем. Но они ведь, к сожалению, находят все новых соратников, запасаются оружием, поэтому, когда от болтовни перейдут к реальным действиям, мы их немедленно накроем, всех и разом – и с полной доказательной базой готовящихся преступлений.
– Ты смотри у меня, Шурик! Играй – да не заиграйся! Сам понимаешь, чья жизнь на кону. Да ведь я стар, свое отжил, а не станет меня, тут и тебя возмущенный народ линчует.
– Что вы, Никита Сергеевич! Во-первых, какой ваш возраст! Шестьдесят пять лет – вам еще жить и жить, работать и работать, на радость и во благо всем нам! А во-вторых, все возможные террористы под плотным контролем и, повторяю, круглосуточным наблюдением.
– А почему раньше не докладывал? Я обо всем околицей должен узнавать, сам из тебя информацию тянуть?
– Не хотел беспокоить, дорогой Никита Сергеевич! У вас и так забот-хлопот выше крыши. Хотел сюрприз сделать, преподнести заговорщиков на блюдечке с голубой каемочкой.
– Ладно, хорошо. Теперь скажи: что у тебя там с Бандерой?[49]
– Готовим спецоперацию, Никита Сергеевич.
Данилов
После перестрелки на Тайнинке к Варе на Ленинский ехать ему было нельзя.
Он наверняка находится в розыске, без документов, без паспорта, а там милиция, допросы, протоколы. Ах, Варя, Варя, бедная девочка! Жертва похищения, явно одурманенная сейчас каким-то препаратом. Убили ее названых родителей – маму, отчима. Менты будут терзать расспросами. А он не сможет быть рядом. Обнять, утешить, прошептать ласковые слова.
Зачем он вообще здесь? Какая это была глупость – испытать на себе препарат олигарха Корюкина! И зачем только Варя последовала за ним в прошлое?!
Но теперь уж ничего не попишешь. Может быть, Петренко сумеет вернуть их в свое время – как обещал? Но он – подлый и хитрый человек, настоящий чекист! За возможность вернуться он требует множество разнообразных услуг и, верно, подлостей. Как не хочется с ним иметь дело! А как иначе? Ладно, Данилов сам – свободный и гордый человек. Он может от возвращения отказаться и сгнить здесь, в прошлом, в тюрьме. Но Варя-то, Варя! Она с Петренко прочно связана. Она – его подчиненная и вынуждена выполнять его повеления.
Занятый невеселыми мыслями, молодой человек двигался за рулем своего собственного (но фактически угнанного) «Москвича» в сторону области. Ярославское шоссе было двухполосным – один ряд в Москву, другой – в противоположном направлении, и чтоб обогнать пылящий грузовик или телегу, приходилось выезжать на встречную. Вдоль дороги тянулись телеграфные столбы, мелькали подмосковные поселки: Тарасовка, Заветы Ильича. После Пушкино он свернул с трассы налево и поехал куда глаза глядят.
Асфальт тут же сменился проселком. Вечерело. Он проезжал подмосковные села. Пастухи гнали домой колхозные стада. На телеге везли на дойку доярок. Мальчишки босиком гоняли в пыли резиновый мячик. Под единственной на всю деревню телевизионной антенной толпился народ, покуривал: видать, гордый хозяин пригласил соседей подивиться на обновку – мерцающий голубой экран, – а теперь все вывалили и обсуждают, как широко шагнул прогресс.
Без карт, схем и навигатора Данилов зарулил куда-то к каналу имени Москвы. Удалось доехать до самой воды. Он выключил движок, разомкнул контакты, потушил фары. Совсем стемнело. Чуть слышно плескала вода. На противоположном берегу мерцали огоньки. По каналу шла груженная углем или песком баржа, из рубки разливалась радиотрансляция. Волны, дошедшие от баржи, заплескали на бетонный берег. За забором белели одноэтажные корпуса – похоже на пионерлагерь. У воды горел костерок. Там хихикали и пели под гитару – видать, вожатые развлекались.
Данилов разложил передний диван «Москвича» – он был сплошной и откидывался, образуя вместе с задними сиденьями полноценное спальное место. Ночь стояла теплая, поэтому мотор и печку можно было не раскочегаривать.
Петренко
Постепенно он привык выходить в ночную смену.
Беда заключалась в том, что и днем поспать не всегда удавалось. Шумела огромная коммунальная квартира на Чернышевского. Галдели, несмотря на увещевания Ольги, в ее коммуналке на Соймоновском. К тому же днем приходилось работать: осуществлять спецоперации, чтобы нейтрализовать Кордубцева, уничтожить его предков.
И вот первая цель оказалась достигнута: Семен Кордубцев, носитель сущности своего внучка Елисея, арестован ментами за тройное убийство. Остальные предки Елисея ликвидированы. Умерла в больнице Людмила Жеребятова. Зарезаны в своей квартире Вера и Александр Чигаревы.
Теперь можно было сосредоточиться на задании номер два: государственном перевороте. Устранении несчастного болтуна Хрущева. Но тут от него теперь мало что зависело. Оставалось быть в полной боевой готовности – и ждать.
Каждодневно к пяти вечера он приходил на работу в Большой театр. За все время, пока он исполнял роль такелажника Николая Белошвеева, удравшего торговать клубникой на Болшевском рынке, никто не проверил его личность. Перед вахтером, сидевшим на служебном входе, Петренко всякий раз взмахивал чужим пропуском с переклеенной фотографией и спокойно проходил.
В семь тридцать (а не ровно в семь, как в привычную ему эпоху) начинался спектакль. Опера «Мать» композитора Хренникова сменялась балетом «Легенда о любви», за прокофьевской «Войной и миром» следовал «Каменный цветок».
Они, такелажники, находились на низшей ступени здешней иерархии, где царили дирижеры, режиссеры, композиторы, примы и солисты. Ступенью ниже, чем упомянутые, шли хор и кордебалет. Еще ниже – костюмеры, гримеры, пошивочные мастерские, реквизиторский и столярный цех. А уж потом – они.
Зато такелажники были – Его величество рабочий класс. Они ни перед кем не кланялись, на всех смотрели свысока и могли послать на три, четыре или пять букв любого режиссера, дирижера или солиста.
Но и работать, конечно, приходилось. Менять декорации в антракте, а то и после каждой картины. После спектакля разбирать их и опускать на склад. Монтировать заново те, что предназначены назавтра.
Хорошо еще, когда «утренника» (то есть дневного спектакля) или генеральной репетиции не было. А то ведь и после них приходилось декорации ворочать.
Но главное за время работы своей в Большом сумел Петренко рассмотреть, разведать здесь укромные места, убежище себе углядеть и собрать потребный для акции реквизит.
И вот наконец наступил день, к которому он так долго готовился.
В квартиру на Чернышевского позвонил Шаляпин и произнес в трубку одно-единственное слово: «Завтра».
Данилов
Он утешал, конечно, Варю как мог. Постепенно она стала восстанавливаться и после смерти родителей, и своего похищения. Даже пересдала наконец несчастную историю КПСС.
Петренко их больше не трогал, и они продолжали жить в квартире Вариного отчима на Ленинском. Летние дни проходили в ожидании, пока однажды Петренко не позвонил Варе домой и не сказал: «Пора!»
Они, все трое, встретились в Нескучном саду, и первое, что изрек Варин начальник:
– Сразу после операции мы все вместе, втроем, немедленно отправляемся в оговоренное место – для переброски в будущее. Но сперва нам требуется совершить следующее.
Петренко
В магазине музыкальных инструментов он приобрел футляр для контрабаса. Держал его в квартире Ольги, под кроватью. На расспросы любовницы, зачем он ему, отвечал:
– С контрабасисткой одной из оркестра познакомился. У нее скоро день рождения, хочу подарить. Хорошая девушка. Зоя Штерн. Яркий типаж.
Классический прием переключения внимания. Разговор, подогреваемый Олиной ревностью, ушел от футляра в сторону мифической контрабасистки: молодая ли она, хорошенькая, да что их с Петренко связывает.
В тот же день, когда он услышал от Шаляпина заветное слово «завтра» и провел с Варей и Даниловым совещание в Нескучном саду, полковник уложил в футляр от контрабаса гранатомет и сумку с тремя гранатами, оставшийся у него пистолет «ТТ» (второй конфисковали менты после перестрелки в Тайнинке) и запасной магазин к нему, а также две армейские фляжки с водой, плитку шоколада и пустой бидончик из-под молока. А еще – одеяло. Переложил все газетами, чтоб не звенело.
Оля занималась в исторической библиотеке, работала над докторской. Он оставил ей на столе записку: «Сегодня и завтра не жди, не приду».
«Впрочем, – подумал он, – не приду я больше никогда в любом случае».
Он приоделся, вскинул контрабас на плечо и отправился пешочком с Кропоткинской на проспект Маркса.
Летняя зеленая Москва была великолепна. Синие старорежимные троллейбусы и красные автобусы рассекали пространство. Сновали «Победы», «Волги» и «Москвичи» – в виде таксомоторов, персоналок и частнособственнического парка. Поливалки шли строем, прибивая к земле пыль. Веселые (или же озабоченные) прохожие бежали по тротуарам. В толпе только и слышались разговоры об открывшейся в Сокольниках американской выставке, о «Кадиллаках» и «Шевроле», внутри которых даже можно посидеть, о диковинной выставочной кухне, где есть диво-дивное – посудомоечная машина, и о странном заморском напитке «пепси-кола», который «ничего, но хуже нашего кваса». Говорили, что прибыл на открытие даже ихний вице-президент Никсон.