– Во-во.
– Никогда бы себе не простила, – отрезала Надя. – Свят, тебя убить мало! Дайкири на бортике…
Все-таки правильно я сделал, что похвалил женскую логику только в уме. Я о дайкири и не заикался.
– Хорошее у тебя воображение.
– Лучше, чем хотелось бы.
– Думаешь, без тебя мы пропали бы?
– Я бы без вас пропала. Свят, помолчи, пожалуйста, мне говорить трудно.
Уважительная причина. Иначе черта с два я бы заткнулся. Почему-то все только и делают, что пытаются заткнуть мне рот. Даже Надя.
Очень скоро над пологим холмом обозначилось легкое облачко пыли. Локальное какое-то. Наверное, бредущее к водопою стадо было не очень большим и держалось кучно.
Немного напрягало то, что облачко заметно приближалось. Зебры, гну, канны – ну какое мне дело было до того, какие именно копытные двигались нам наперерез. Если бы через холм перевалили дикие верблюды, я нисколько не удивился бы. Пожалуйста! Разрешается. Хоть о трех горбах. Пусть даже плюются, если слюна у них не отравлена. Только бы не муравьи ростом с волкодава. Хотя, кажется, таковых, вопреки Обручеву, не бывает – что-то там не клеится у насекомых с крупными размерами…
Кому как, а мне нисколько не жаль.
– Ой! – растерянно воскликнула Надя. – Ты гляди!
Переваливая через холм, в нашу сторону двигалось не стадо копытных – колонна двуногих приматов.
Но не людей.
Человеком был только один из них, и он-то как раз вышагивал вне колонны – оборванный, бородатый, как Робинзон, без лохматого зонтика, зато с аристократическим стеком в руке. Он помахивал им, как дирижерской палочкой, и выкрикивал во всю силу легких:
– Раз-два!
– Три-четыре! – невнятно выла в ответ колонна волосатых нелюдей.
– Три-четыре!
– Раз-два!
– Кто шагает дружно в ряд? – грозно вопрошал человек со стеком.
– Голожопый наш отряд! – вопила колонна.
С дикцией у них было не очень. С речевым центром в небольшом мозгу, наверное, тоже. Чувствовалось, что им больше хочется лаять и подвывать. И сами они были… как бы это сказать? Возьмите крупного шимпанзе, распрямите его, слегка обрейте, стешите рубанком с лица наиболее выступающие углы, поднимите чуть-чуть лоб – получите примата, которому непонятно зачем очень хочется стать человеком, и ломится он, бедняга, в сапиенсы без достаточных на то оснований.
Впереди, исподлобья зыркая по сторонам, выступали матерые самцы, сзади тащилась мелочь – самки и молодежь. Но даже самый рослый самец не достал бы макушкой до плеча человека со стеком. В первую минуту он показался мне гигантом – теперь я видел, что он невысок.
– Твою бабушку! – ахнул потрясенный Аскольд. – А ведь это австралопитеки!
Стерляжий его не услышал. Отчаянно пыля, путаясь ногами в сухой траве, он бежал к бородатому Робинзону со стеком и орал громче, чем вся австралопитечья банда:
– Ванька-а!..
Я уже и сам понял, что бородатого звали Иван Песков, да и что тут было не понять.
Мы тоже приблизились.
– Живой! – ревел Стерляжий, сгребая и комкая Пескова медвежьим захватом. – Ванька, живой, собака!
– Сейчас задушишь, и буду мертвый, – сипел Песков.
Походная колонна замялась. Задние налетали на передних, передние заворчали, показывая нам желтые, никогда не чищенные клыки.
– Вадик, отпусти! – взмолился Песков. – Ведь кинутся сейчас! Ты их не знаешь…
Мысль была дельная. Взмахнув стеком, выпущенный из объятий Песков гаркнул:
– Продолжать! Ногу выше! Ать! Ать!
Начавшая было рассыпаться походная колонна сомкнулась и грянула строевую песню. Со стороны это походило на помесь рэпа с похоронными завываниями:
Бьют часы на Спасской башне —
Мы идем на водопой.
Кто-то лязгнул зубом страшно
Над моею головой!
Провожая строй умильным взглядом, Песков взял рукой под рваный козырек влачившего жалкое существование кепи.
– Дисциплинка-то, а? – похвастался он.
Мы не разделяли его восторга. Он сейчас же обиделся:
– Иначе-то как? Ну молодежь фишку не рубит, это как всегда, но ты-то, Вадька, должен понимать простые вещи! Я с ними полтора года живу! Тут так: или ты наводишь порядок, или тебя съедают…
Тут только я заметил острые камни, зажатые в лапах большинства марширующих.
– Они хищники?
– Падальщики, если грифов опередят. Любят, когда мясо с душком. Но кто им мешает убить и немного подождать?
– А речевкам дурацким зачем научил? – спросил Стерляжий.
– Не знаю, – развел руками Песков. – От скуки, наверное. А может, от злости. В детстве в пионерлагере я их сам орал – ненавидел люто, а орал. А этим нравится, хотя языка они не понимают. Зазубрили.
– Давай-давай, – подначил Стерляжий, – выводи их в светлое Завтра. – Верной дорогой идете, товарищи! – заорал он австралопитечьей орде. Орда ответила воем восторга. – А куда, кстати, идете?
– В котловину. В ту самую. Туда сейчас стада подались, ну и мы за ними. Маршируем, значит. Никого не трогаем. Слышу – пальба, потом пушка бабахнула. Даю команду: левое плечо вперед…
– Там танк застрявший…
– Знаю, знаю, – сказал Песков. – Я было хотел с него пулемет снять – как же! Пришлось уносить ноги.
– Белый вихрь и большие черви? – спросила Надя, передернувшись.
– Они самые. Шустрые, сволочи.
– Как они извивались… – вспомнила Надя. – Бр-р…
– Как вибрионы, – подал голос Аскольд и идиотски хихикнул.
Я сделал вид, что не расслышал.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯЧЕРЕНКИ
– Пошел! Пропал! Исчез!
Глава 1
Ты что приволок? Ты что мне принес, скотина?..
Я перевернулся на другой бок и попытался уснуть. Негодующие вопли Пескова повторялись каждое утро, когда наступала пора взимать с австралопитечьего стада ежедневную дань пищевыми продуктами. Чаще всего в роли оных выступали дурно пахнущие объедки какой-то падали, дохлые вороны, пригоршни мертвой саранчи, жирные белые личинки и грязные, малосъедобные на вид корешки. Изредка, впрочем, австралопитеки приносили что-нибудь действительно съедобное вроде плодов авокадо, их мы ели, но чаще на подношения не хотелось и смотреть. Не говоря уже о том, чтобы нюхать.
– Вот это унеси отсюда подальше и сам сожри или закопай, урод ушастый, а это не забирай, это оставь… А ну, положь на место, я кому сказал! А почему так мало принес? Тут мне одному не хватит, а нас теперь пятеро. Пятеро, понял, бестолковый? До пяти считать умеешь? А ну сей момент марш за добавкой!..
Сначала я думал, что Песков был у местных псевдолюдей на положении царька. Потом понял, что царьком была как раз та особь, которая ежеутренне карабкалась на утес, сгибаясь под тяжестью собранной для нас снеди. Иван Никанорович Песков и не помышлял о царизме – он был местным богом, не более и не менее, причем богом суровым, а нередко и наказующим. Хлопот у него был полон рот. В узкие лбы австралопитеков религиозные идеи вмещались с трудом, и Песков на первых порах усердно вколачивал их туда дрыном, гладким от частого употребления. Со временем религиозный опиум начал действовать, гоминиды усвоили, что в бога не надо швыряться камнями и калом, от верующих потоком пошли подношения (чаще всего отвратительные на вид и запах, но зато искренние), время от времени «бог» позволял себе расслабиться, а зря: тут же в австралопитечьи массы проникали разрушительные идеи богоборчества, и тогда можно было видеть, как Песков гоняется с дрыном за очередным вольтерьянцем. Для пресечения мелких нарушений порядка годился и стек.
Были, хотя и в небольшом количестве, и другие верующие – по словам Пескова, более продвинутые, – эти страстотерпцы сами подставляли под стек мозолистые ягодицы, полагая, что именно так можно подольститься к богу, и добрый бог никому не отказывал. Меня во всем этом безобразии забавляло то, что, кажется, впервые была найдена единица измерения благодати. Даже две единицы, большая и малая – удар дрыном и удар стеком.
Больше всех новым порядком был доволен царек – немолодая плешивая особь с благородно упитанным чревом, которой, естественно, выпала роль верховного иерарха. Не будь Пескова, царька, наверное, уже сверг бы кто-нибудь помоложе. Царек был себе на уме и легко смирился с присутствием божества. Ежедневно таскать на утес подношения – невелик труд, зато велико почтение паствы!
Кроме того, он немедленно пожирал отвергнутую нами снедь. Должность у вождя была выгодная.
Когда Пескову становилось скучно, он снисходил к нуждам стада: пытался врачевать страждущих, вправлял вывихи, научился отгонять хищников камнем, метко пущенным из пращи, наглядно показывал, что оббитый кремень много лучше необбитого, не раз пробовал изготовить каменный топор и даже учил австралопитеков пользоваться добытым трением огнем – без всякого, впрочем, успеха. Огня они боялись до истерического визга, и становилось ясно, что до неандертальцев им еще далеко.
– Я вас выведу в люди, сукины дети!
В люди австралопитеки выходить не желали. Им и так было хорошо. На зуб хищникам они попадались редко, знали опасные места наперечет и не совались в них, боролись за основы санитарии методом выкусывания блох, пропитание находили без труда. Маршировки походной колонной по двое и по четверо в ряд они воспринимали как безобидные причуды божества. По-настоящему жизнь им портило только одно: на дальней скалистой гряде и вокруг оной жило большое стадо австралопитеков другого вида – горная модификация двуногих, ловко карабкающихся по скалам. Неизвестно почему с ними шла война не на жизнь, а на смерть. Более многочисленные равнинные австралопитеки устраивали набеги на горных, и тем приходилось солоно, если они не успевали вскарабкаться на неприступные кручи. Время от времени горные гоминиды отвечали равнинным партизанскими вылазками – словом, международное положение было шатким.
Тот факт, что количество богов увеличилось с одного до пяти и в той же пропорции возросли их аппетит и привередливость, озадачил австралопитеков, но не напугал. Вероятно, они решили, что пятерым богам нипочем не ужиться на одном утесе и с нетерпением ожидали решающей битвы между нами, великой битвы, достойной войти в австралопитечий эпос, битвы, в результате которой боги-слабаки будут низвергнуты и с воплями полетят с утеса вниз головами, а наверху останется один сильнейший бог, он же царь горы, и все вернется на круги своя.