– Все билеты проданы, – бросил Йон, резко поднимаясь, собираясь уходить.
Вернувшись домой, он включил свет и сделал себе сэндвич. В темный прямоугольник окна бился осенний ветер, ему, устало поскрипывая, вторили продрогшие половицы. Звуки, что внушили бы тревогу любому, успокаивали Йона. Это были звуки его жизни, привычные, как собственное отражение. «Где-то там, в глубине, сейчас двигают океаны киты, – думал Йон. – Для них не существует этого ветра, в их бескрайней обители всегда спокойно. Спокойно всем обитателям, кроме одного. Люди подобны этому одиночке: мы думаем, что нас слышат, но на наш зов никто не является. Или вовсе: приходят не те. Как много нас таких, живущих на частоте 51,75 и даже не подозревающих об этом? К этому, покинутому сородичами бедолаге, быть может, тоже приходят не те. Возможно, он не перестает удивляться, почему он вечно окружен косяком сельди или лосося. Посылаешь сигналы, которые улетают от тебя в темноту, чтобы никогда не вернуться ответом!»
– Черт, ведь ему просто нужно, чтобы его услышали, – прошептал Йон, пронзенный догадкой. – Он ведь даже не знает, что кто-то слышит его. Что я его слышу! Йон резко поднялся. Минуту он стоял посреди комнаты, напряженно размышляя, затем стремглав направился к ящику с инструментами. Вывалив их прямо на пол, он склонился перед ними, что-то обдумывая. Он подтащил настольную лампу и крепко установил ее посреди разбросанных деталей. И всю ночь маленькое окно его домика не покидал трудолюбивый, желтый свет.
На следующее утро, столь раннее, что еще считало себя ночью, Йон шагал в порт. Он вдыхал холодный воздух, бесстрашный, словно раскаленная сталь. Он вливался в легкие, и выжигал в них все дурное, что только могло накопиться там за ночь. Йон миновал деревянную церковь – символ Хусавика. Она стояла чуть выше, на холме, и Йон привычно замедлил шаг, глядя на нее снизу вверх. В этот ранний час она была заперта.
Йон пошел дальше. Слышался шум океана. Он миролюбиво плескал мелкие волны на каменный мол, плавно покачивая все, что имелось в его владениях. Лодка ждала на своем обычном месте. Она уже проснулась и теперь с гулким стуком толкалась боками со своими соседками. Йон прошел по мостку до самого его конца и шагнул на ее борт. Быстрыми, привычными движениями он отвязал веревку и завел мотор. Тишину пронзил ритмичный звук, затем, вволю высказавшись, мотор заработал тише. Лодка плавно тронулась с места, унося в темноту одинокую фигуру человека.
Йон выставил руль и прислушался к ровному урчанию мотора. Закутавшись покрепче от ветра в плотную куртку, он посмотрел в сторону. Там безмолвной стеной стояли горы. С их, обычно белокурых, а сейчас сереющих во тьме верхушек бросались вниз порывы девственно чистого воздуха. Они ударялись о водную гладь и, нимало не разочарованные этой преградой, игриво вспархивали и неслись дальше, вдаль: к неизменно приветливому, вечно свободному горизонту. Йон запустил руку в карман и нащупал продолговатый предмет, похожий на микрофон. Пальцы ощупали округлые формы, которые нагрелись и теперь будто плавились от тепла его руки. Он вспомнил, как приобрел его, а затем настраивал, и как был поражен, когда в первый раз услышал пойманный звук, как заворожил его голос, исходящий из самых глубин океана. Поначалу он думал, что неверно выставил настройки, потому что, даже находясь в самой близости от поющих гигантов, прибор не издавал ни звука. Йон видел огромные, ребристые бока китов, когда они вырывались на поверхность плотной синевы, падая обратно, они дробили ее в водное крошево. Затем он понял, что прибор способен слышать не всех китов. А лишь одного.
Вдруг гидрофон замигал. Йон прислушался. Сначала он ничего не слышал, но прибор отчетливо выводил данные о присутствии звука. Он торопливо заглушил мотор, и лодка погрузилась в тишину. Лишенная управления, она беспрекословно повиновалась более мощной силе океана, и, двигаясь с ним в унисон, убаюканная, проваливалась в сладкий сон. Постепенно Йон смог разобрать вибрирующий гул. Он мелко дрожал на невероятно низкой частоте, и эта игра низкого с высоким заставляла внутренности Йона нервно пульсировать в ответ. Звук поднимался волнами, наращивая темп и громкость, он шел прямо в уши, минуя старые наушники, лодку, океан. Йон полез в сумку и достал еще один аппарат. Он опустил его в воду и нажал кнопку на конце шнура, который уходил вслед за прибором. Датчик мигал. Это означало, что у него получилось.
Йон в точности не знал, какое послание в этот миг родилось от его самодельного прибора и невидимым пассажиром отчалило от борта его лодки, да это было и не важно. Он был уверен, что тихий клич его непременно достигнет своего адресата. Он должен знать! Каждый должен знать. И он тоже. Без этого нельзя жить на свете. Невыносимо знать, что тебя никто не слышит.
Светлеющий сумрак утра, лелеющего последние пятна темноты, нес его шепот. Он уносил его за бескрайний, запотевший горизонт, за таинственные, северные фьорды, сквозь невидимые извороты темно-лиловой воды, что колпаком укрывает тайны всех океанов на свете. Хранителем оберегая слова, что каким-нибудь, слишком темным и отчаянно одиноким вечером достигнут, наконец, своего назначения на частоте 51,75. Долетят, заставляя замедлить свой вечный поиск и замереть от удивления самого одинокого кита на планете. И навеки свяжутся две затерянные в океане времени души, чтобы разбить вдребезги саму лишь мысль о бесполезности, о случайной ошибке в геноме, о природном недоразумении. Нет никакой ошибки. Частота 51,75 существовала всегда. Она ждала, быть может, миллионы лет, чтобы проявиться в тот единственно возможный момент, когда появится кто-то, сумевший отыскать в глубине своего сердца простые слова, что должен услышать каждый:
– Я тебя слышу…
Почему?
Почему она смотрела на них? Ведь она уже выпила два бокала расслабляющего красного, а после такой дозы ей обычно не хочется ни на чем концентрировать свое внимание. Но, несмотря на терпкий привкус во рту, она продолжала смотреть на них, сидящих напротив, за столиком на двоих с горящей свечой в бокале. Почему?
Ведь они не были похожи на них с мужем. Даже в молодости. Она взглянула влево через стол: так и есть – сидит, носом в газету, даром что вечер субботы и паб забит до отказа. Читает с упоением, словно один. Да, они не смотрят друг на друга, как те двое. Но разве это возможно, смотреть друг на друга тридцать с лишним лет подряд? Не стоит внимания каждая новая морщинка, чтобы вот так с упоением, не отрывая взгляд… Эти были еще молоды… И она все равно на них смотрела. Почему?
Ведь они все равно не заметили бы тетку в удобной, вязаной кофте. Она для них часть стула, на котором сидит. Не стоят внимания те, кто точно знает, во сколько кончится их вечер. А для этих двоих он только начался. Для них он – прелюдия к ночи. Где они проведут ее? Ей было тяжело даже думать об этом. Представлять, что ей пришлось бы принимать любовь, горячим потоком льющуюся из чьих-то глаз, отдавать кусочек души взамен (как же без этого!), позволять вот так же держать свои руки, пока не занемеют… «Как же это, наверное, утомительно!» – думала она. Она сочувственно вздыхала, но не могла оторвать взгляд от столика напротив. Почему?
Ведь что может быть приятнее, чем уснуть и проснуться в собственной постели? Знать, какое блюдо будет подано на стол к ужину, самой об этом позаботиться. Сходить на рынок, выбрать продукты, простоять у плиты два часа, но зато получить благодарность своих близких. В этом и есть прелесть зрелости – когда у тебя много времени, и ты не тратишь его впустую. А что у этих двоих? На уме одни вечеринки, беспорядочный сон и постоянные склоки, необходимость притираться друг к другу, привыкать. Суета. Она бы ее не хотела. И все же она смотрела. Почему?
Ведь есть вещи гораздо интереснее! Например, ее сад. Скоро зацветут пионы и все остальные цветы, и у нее совсем не останется свободного времени. Её наперебой будут приглашать на выставки и конкурсы, она будет принимать заказы и собирать чудесные букеты! Целые месяцы насыщенной жизни впереди. А у них на столе эти жалкие цветы, вянущие без вазы уже битый час. Ясно, что этим двоим не до них! И ей не должно быть дела до этих цветов и этой пары. Ее глазам уже больно, и в носу почему-то защипало. Но она все равно продолжала смотреть на столик на двоих с горящей свечой в бокале. Почему?
Сигареты
Как я любил сигареты! Я бы не соврал, если бы сказал, что просыпался ради того, чтобы с остервенением курить весь день, и, ложась вечером, улыбался, уже предвкушая утреннюю чашку кофе с заветной отравой. Мне было плевать на опасности, о которых меня предупреждали родственники, друзья и Минздрав. Никто и ничто не могло меня заставить отказаться от этой пагубной привычки. Ничто, кроме одного случая.
Я немного приболел, и знакомый врач позвала меня в больницу прокапаться витаминами. Дело было пустяковое, и я, завершив процедуры, хотел уйти домой, но докторша, моя давняя и хорошая подруга, взмолилась, чтобы я остался на ночь. «У нас главврач по головам считает, а я тебя уже оформила. Полежи одну ночь, завтра откапаем, и пойдешь домой». Я согласился, не желая ее подводить.
Меня определили в общую палату, где уже лежали двое мужчин. У одного было ножевое ранение в плечо, а у другого отсутствовали ноги. Запах в палате стоял тошнотворный, то ли дело было в лекарствах, то ли в немытых телах и ранах, как бы то ни было, я лег в постель, уже жалея, что остался. У меня было ощущение, что, переступив порог этого места, я и сам тяжело заболел. Я до скрежета в зубах хотел курить. Но делать было нечего, и я стал знакомиться.
Валентин, мужчина без ног, был, на удивление, бодр. Для человека, потерявшего обе конечности, он казался слишком разговорчивым, но что я мог знать о послеоперационной эйфории! Возможно, пройдет неделя, и человека этого накроет тяжелейшая депрессия. Сейчас же это был вполне обычный пенсионер, покорно подставляющий свою руку под капельницы и терпеливо сносящий мучительные перевязки.