– Олееег!!! – услышал я и обернулся.
На пригорке показалась женщина. Она была одета в домашнее платье, и все в ее облике выдавало растерянность и даже страх. Волосы ее были взъерошены, и нижние пуговицы на одежде, кажется, отсутствовали. Кроме того, она была босая и задыхалась, как от быстрой ходьбы. Я молчал, а женщина снова закричала, долго и протяжно, вытягивая каждую букву:
– Аааалееееег!
Она стала спускаться. Я предположил, что имела место семейная ссора, потому что на лице ее, землисто-серого цвета, алели хаотичные красные пятна. Я хотел обратиться к ней, но она опередила меня. Подбежав ко мне, она выкрикнула, громко, будто я был глухим:
– Здесь был мужчина? Вы видели тут мужчину? Большой такой, без рубашки, в штанах… – в голосе я уловил панику.
Я ответил, что, кажется, видел кого-то. Теперь я припоминал, что действительно видел мужской силуэт у воды. Это было, когда я почти заснул. Она, услышав это, вскрикнула и схватилась за лицо.
– Пьяный он, нельзя было отпускать, нельзя, нельзя… – повторяла она как заведенная и побежала к воде. Я поднялся и пошел за ней, стараясь не поддаваться ее волнению. Уж не думает ли она, что…
И тут мы оба заметили их. Справа от берега, возле невысокой песчаной отмели лежали резиновые шлепанцы, большие, явно мужского размера. Женщина ускорила шаг, я тоже, но, не успев добраться до них, она вдруг упала на песок и закричала в голос. Страшный звук до сих пор стоит у меня в ушах, когда я вспоминаю секунду, в которую она узнала обувь своего мужа, одиноко лежащую у воды. Я бросился было успокаивать ее, но она, будучи в истерике, оттолкнула меня прочь. Она хотела одного: кричать, бить руками по песку и, в бесплодной надежде, взывать. Она умоляла озеро вернуть ей мужа, она хотела, чтобы он вернулся к ней целым и невредимым. Вернулся живым.
Я смотрел на озеро, к которому с исступленной мольбой взывала женщина, и оно уже не казалось мне мирным. Теперь темнота его вод казалась мне зловещей. Я ощущал, как ветер, взявшийся вдруг ниоткуда, пробежал по моей спине, вызывая дрожь. Я поежился. Солнце почти село, а я так хотел, чтобы оно еще хоть немного погрело эту, не помнящую себя от горя, несчастную. Да и меня в придачу, ведь я был действительно потрясен. Но светило все же скрылось, и приветливая поляна накрылась тенью, а озеро потемнело. Теперь это была черная, смоляная лужа, на дне которой спал вечным сном человек.
Я потерянно стоял неподалеку и думал о том, как быстро все меняется в этом мире! Дело лишь в том, какими глазами мы на это смотрим. Минуту назад передо мной была умиротворяющая гладь, теперь же она на глазах превратилась в гнетущее, жуткое место, ставшее чьим-то последним пристанищем. А всему виной – эти шлепанцы, лежащие на песке. Старые резиновые шлепанцы, со стоптанной пяткой, купленные на рынке за каких-то сто рублей.
Объявление
– «Потомственная крестьянка желает связать себя узами брака». Нет, ты слышал? – захохотал в голос унтер-офицер Светлищев. В руке его догорала сигарета «от Мичурина» с яблочным вкусом. Пепел от нее упал на китель, но он этого не заметил, так как был поглощен чтением прелюбопытнейшего объявления в «Московских ведомостях». Он вновь повторил, словно его собеседник до того ничего не слышал:
– Потомственная крестьянка! Ха-ха-ха. Это умора, как есть! Что же это за фортель: обозвать себя потомственной и рядом поставить – крестьянку?
– Любопытные нынче женщины пошли! – отозвался Кирилл Арсеньевич, сидящий на другом конце стола, на котором дымился самовар и источали аромат дивные сахарные плюшки.
– Это же только начало! – продолжил Светлищев. – Слушай дальше, что пишет: «Приданого нет и не предвидится». И как это прикажете понимать? Бери ее как есть, в лохмотьях, с лаптями на босу ногу, да пускай за стол на потеху гостям? Представить смешно, ей-Богу. Коли нет у тебя образования да сословия, то, будь мила, знай свое место. Эк удумала, – крякнул он напоследок.
– Да бросьте вы! В наше время пора бы уже и забыть об этом позорном наследии. Крепостного права уже лет пятьдесят как нет, двадцатый век на дворе, а вы всё туда же. Пишет же, что потомок крестьян, а значит, по всей видимости, женщина трудолюбивая и покладистая.
– Это как посмотреть! Гляди, что еще пишет: «Труд почитаю…»
– Ну я же говорил! – воскликнул Кирилл Арсеньевич, оглаживая бородку.
– Но! «…но хозяйка плохая и не домоседка. Семьянинством не интересуюсь, по душе застолья и увеселения». Вот ведь фифа! Кто ж такую возьмет, ежели сама признается, что чурается работы всякой? На кой, скажи, такая женушка нужна? «Никакого рукоделия не терплю, считаю это безобразием и глазоломанием».
– Ну тут уж не поспоришь! – улыбнулся Кирилл Арсеньевич.
– «Одежду ни мужу, ни детям чинить и готовить не собираюсь, посему ищу спутника себе, чтобы все это мне дозволял и препятствий никаких к моему велению не чинил». Ну какая мадама! Ищет себе, понимаешь, ходячий банковский билет, чтобы платья да бирюльки покупал, а взамен, значится, шиш? Хочу, говорит, «пылкого сердцем, скромного мужчину в летах, во всех степенях положительного, доброго и обеспеченного материально». Такого лопуха будет до скончания века искать! – хохотнул Светлищев.
– Ну-с, и что там еще говорится? – нетерпеливо перебил Кирилл Арсеньевич, отставив чашку и подавшись вперед.
– «Пить моему мужу дозволяется, но только в количестве оговоренном и с обязательной дележкой, так как сама не прочь стаканчика-другого. При взаимном сочувствии предлагаю усладу для души и тела». Другими словами, голубчику, что рискнет на такую клюнуть, одному в ресторацию вход заказан, будет этот «багаж» на горбу везде таскать.
– Отчего ж не потаскать, коли у дамочки язык не сбоку подвешен. Хороший разговор еще ни одно застолье не испортил!
– Верно говоришь, Кирилл, дорогой, вот только пишет она, что собой «достаточно недурна» и «не вполне здорова», что означает, «уродина страшенная, да еще и юродивая».
– Но, позвольте, откуда же вы этот вывод сделали? Пишет же, что недурна, а то, что не совсем здорова, так, знаете ли, много нас таких в Москве водится.
– А оттуда, что ежели дамочка себя превозносит самыми высокими словами, то дели это все, известно, на два. А уж когда сама себя вроде и не уважает, дело плохо. И последнее. По-моему, это просто шедевр: «Даю объявление на последние деньги, а, значит, другому шансу не бывать». Не бывать, а и не надо! – захохотал, уже не сдерживаясь, Светлищев. – На последние деньги, видали?! Не знает барышня удержу, прямым текстом: мол, денежки тю-тю, жду тюфяка, который этим пробелом займется. Такого добра никому не нужно, верно, Кирилл Арсеньевич?
Тот промолчал и подвинул себе газету.
– Чего молчишь? Вспомнил, что самому невесту надо искать? Эх ты, бобылем до древности ходить будешь! Завтра же распоряжусь, чтобы клич по Москве пустили, найдем тебе самую знатную и премиленькую! Доколе тебе самому все искать! Ну, чего в рот воды набрал? Говори, какую невесту хочешь?
– Честную, – ответил Кирилл Арсеньевич и потянул на себя, обрывая, край газеты, где под объявлением стоял адрес для писем: «Москва, Гусятников переулок, дом 16».
Тополя
Она уходила от меня по аллее с тополями. Мне казалось, что во всем мире я остался один. Я видел ее спину, ее светлая рубашка колыхалась от горячего ветра, а вокруг летел и стелился пушистый тополиный пух. Она шагала, и казалось, что она не идет, а плывет по облаку из белого тумана, которое двигалось и взметалось вокруг нее, укрывая от моих глаз. Я ненавидел эти тополя.
Но как она могла? Уйти, оставить меня одного, бросить на произвол жизни. Неужели не обернется? Ее фигура уменьшалась, и мое сердце, казалось, тоже сейчас исчезнет. После всего, что мы пережили вместе… Наши завтраки, обеды и ужины, неужели они ничего для нее не значили? Но ведь она говорила, что любит меня больше всех на свете, целовала в нос и смеялась. Я делал ее счастливой, почему же она уходит?
Не могла же она все забыть! То, как мы вместе смотрели самый скучный фильм на свете, который я терпел только из-за нее. Как мы гуляли по парку и ели мороженое, она шоколадное с сиропом, а я обычное, ванильное? С кем она теперь будет гулять? Она не может просто уйти и забрать с собой свой голос, тепло рук, запах. Я же умру без ее любви!
– Пойдем, Петя! – раздался голос воспитательницы. Она тянет ко мне руку и вытирает мои слезы. Смотрит, улыбается. У нее большое лицо, как луна с огромным кратером рта.
– Пойдем в группу, Петенька. Маме нужно на работу, вечером она тебя заберет.
Но я глядел за окно, на пустую аллею с белым пухом.
Облетали тополя. Я их ненавидел.
На мосту
Корявое, драчливое утро, бессонница и хмарь в голове. Толик сплюнул на мерзлый снег и матернулся. Семь тридцать утра. Е-маё, куда идти? Дома мерзко и тоскливо, а теперь стало и того хуже. «Ну что у меня за жизнь?» – вопрос возник из глубин докучливого мозга; все остальные мысли, бывало, сдавались, топли под градусом, как сливочное масло в каше, а эта не могла, особливая какая-то попалась мыслишка. Ржавой занозой зацарапала лоб изнутри, пришлось слушать.
– Оглянись, – шепнула она.
Толик послушался. Впереди из мрачной, утренней серости торчал мост. Толик выпучил на него глаза и буркнул себе под нос: «Хочешь, чтоб я утопился? А что, пойду и утоплюсь нах». Он потопал вперед, хрустя пожеванными ботинками по мартовскому снегу. Ветер елозил по рваной куртке, шелестя пустыми карманами. «Утоплюсь, ей Богу, утоплюсь», – думал Толик решительно, все больше отдаваясь этой новой мысли. Но на мосту он встал и еще пуще задумался. «Ну утоплюсь, а что мамка делать будет? Эх. Похоронит и забудет, – успокоил он себя. – Не-е, моя не забудет. Заболеет и помрет. И перед смертью пожалеет, что такого сына на свет родила».
– Мамка, я не виноват, милая! – сказал он вслух и заплакал.