– Даниэль! Ты жив, любимый мой!
– Как остальные? – спрашивает он первым делом. Голос звучит осторожно.
– Погибли, – наотмашь бьет ответ. – Ты один остался. Один! Слава Богам, ты снова с нами! Идем, идем домой, я приготовила твой любимый ахиако. Столько дней в одиночестве! Как мы смогли выжить без тебя?! Луиса, Омайра, Паола, Хуан, Давид и Луис будут на седьмом небе от счастья! И дня не прошло, чтобы они не спросили, когда papi вернется. Как тяжело нам было без тебя, мое сокровище! Хуану нужна новая одежда, Луису – ботинки, сад совсем засох без полива, воду в который раз перекрыли. Запасы еды на исходе, придется брать кредит у Хуаниты. А крыша, крыша обвалилась нам на голову! Слышишь, Даниэль? Прямо во время обеда! Как хорошо, что ты вернулся! Да что же это с тобой?! – вскрикивает она. – Ты словно и не рад?
Даниэль останавливается. Прищурившись за темными стеклами очков, бросает последний взгляд на спасательную клеть, оставленную в пыли у дыры в преисподнюю. Моргает часто-часто, отмахивается от навязчивого видения: тихая каменная комната, книги, свечи, шорох монолитных сводов, потревоженных и снова убаюканных стуком сердца незваного чужака, который никогда им и не был.
Он возвращается к ней. Вспоминает, как дышать:
– Я рад, дорогая моя. Конечно, я рад!
Скорый
– Сагуру сан, вы готовы ответить на вопросы судьи? – спросил помощник судьи у субтильного мужчины, сидящего на скамье подсудимых. В руках у него был белый платок, в который он время от времени натужно кашлял.
– Да. Я готов.
– Ответьте, Сагуру сан, как долго вы работаете на компанию «Шаг»? – произнес главный судья.
– Примерно три года, ваша честь.
– Расскажите, что входит в обязанности сотрудников этой компании.
– Мы должны останавливать самоубийц до того, как они сделают свой последний шаг.
– Как это происходит?
– Я должен незаметно подойти к человеку, вызвавшему подозрение, и быть наготове, на случай, если он решит броситься под поезд.
– Где находится ваше рабочее место?
– Я работаю на станции Тобу, – прокашлял мужчина в ответ.
– Вам уже удавалось предотвратить самоубийство?
– Сагуру сан спас пятнадцать жизней, – вклинился в разговор помощник судьи.
– Это высокий показатель? – главный судья повернулся к коллеге, тот в свою очередь уставился на подсудимого в ожидании ответа.
– Это зависит от места, господин судья. Не все наземные станции имеют ограждения на платформах, – ответил тот и снова закашлялся. – Показатель в пятнадцать душ – довольно средний.
– Вы находитесь здесь по причине преступной халатности. Двенадцатого февраля на станции Тобу произошла трагедия, которой вы не сумели или не захотели помешать. Под скорый поезд бросилась девушка по имени, – судья взглянул на бумагу, – Касуми…
– Аоки. Ее звали Касуми Аоки, – закончил за него допрашиваемый.
– Вы были знакомы?
– Нет. Но я знаю, кто она. Я встречал ее в больнице, куда она приходила навещать своего тяжело больного ребенка.
– Вы считаете, что это посещение и самоубийство как-то связаны?
– Я почти не сомневаюсь в этом, ваша честь.
Судья продолжил:
– В тот день, когда Касуми Аоки стояла на самом краю платформы, вы находились рядом с ней. Неужели вы не заметили ничего подозрительного? Судя по записям с видеокамер, поза ее была напряженной, а кулаки – плотно сжаты, это было видно невооруженным глазом. Даже слепой угадал бы ее намерения. Но вы, с вашим опытом, не сделали ничего, чтобы предотвратить ее смерть. Почему вы пренебрегли своими прямыми обязанностями, за которые правительство Японии платит вам жалование?
– В тот момент я думал о другом.
– Могу я узнать, о чем вы думали, находясь на рабочем месте, Сагуру сан?
– Я думал о дне, когда встретил Касуми в больнице. Ей только что сообщили, что ее ребенок умер. Она была бледнее лилии, в лице ее не осталось ни кровинки. На нее было больно смотреть.
Судья понимающе кивнул. Присяжные переглянулись.
– Вы думали о Касуми, стоя на платформе?
– Нет. Я вспоминал больничную палату и доктора, который сообщил мне мой диагноз. В тот день я узнал, что мне осталось жить не больше месяца. Я не видел Касуми, потому что смотрел на пути и ждал прибытия. Это должен был быть мой поезд.
Комик
Он выходит на сцену, щурясь от ярких огней софитов. Открытый микрофон по пятницам – его личная Голгофа. Как он осмелился прийти сюда, в надежде на успех? Публика нынче привередливая, хватит ли его таланта на то, чтобы в зале раздался хоть один жалкий хлопок? Монолог о собственной жизни, какая вульгарщина! Нужно было придумать что-то особенное, но уже поздно что-то менять.
Мужчина в джинсах и мятой рубашке нервно сглатывает и подходит к микрофону. Из маленького зала на пару десятков столиков не доносится ни звука. Не гремят приборы, никто не пьет пиво. Они ждут его провала, его триумфа, его бегства. «Посмотрим, на что способен этот жалкий неудачник, – думают они, – с лысиной на макушке и странных ботинках, прилетевший на машине времени из далеких восьмидесятых».
Нельзя так долго молчать, все решат, что он забыл текст. Пора. Он начинает. Из пересохшего рта вылетает первая фраза, она со стуком ударяется о микрофон, и по залу разлетается чужой голос. Так скрипят половицы в доме его бабушки, так визжит электропила на лесопилке, так грохочет сушеный горох в жестяной банке. Ах, лучше бы ему быть сейчас дома. Дернул его черт на эту полукруглую сцену, обнажившую свое нутро перед этими оценивающими и пресыщенными взглядами. Но что это, улыбка? Женщина за третьим столиком и вправду улыбается? Или это выдумал он сам, в горячечном бреду ночного кошмара, ставшего явью? Нет, ему не кажется, она улыбается, пусть неуверенно, но все же…
Он видит еще одну, и еще, и уже не может не смотреть туда. Улыбки расцветают по всему залу, как цветы после утреннего ливня. Он слышит смех в конце зала. Не думать об этом. Нужно закончить выступление, потеря концентрации – и все пропало. Закон ораторского искусства: не позволять зрителю отвлечь себя. Снова смех! Где смеются? Прямо перед сценой? Он чувствует, как кровь заливает щеки. Смех, такой разный: высокий, как натянутая пружинка, утробный, как чрево коньячной бочки, оглушительный, безудержный, он сливается в многоголосый хор и множится по всему залу, и вскоре сами стены сотрясаются от хохота.
Не поддаваться этому веселью, оставаться профессионалом, профи не смеются над собственными текстами. Плавно довести монолог до конца, да так, чтобы голос предательски не дрогнул. Смогу ли? А может ну его, оборвать посередине и оставить зрителя как есть – покатывающегося со смеху, фыркающего в бокал, хлопающего себя по коленям, разевающего зубатый рот? Финальная фраза. Контрольный в голову. Конец. Можно выдохнуть. Зал взрывается аплодисментами, под них он покидает сцену. Ведущий за кулисами, утирая слезы, хлопает новичка по плечу:
– Ну ты даешь! – отсмеявшись, он переводит дух. – Отличная пародия, а какая самоирония! Я сам чуть со смеху не умер, а уж они, – он кивнул в зал, – просто в экстазе! Давненько такого не было, чтобы смеялись все до одного!
– К черту их всех, вместе с их смехом! Они должны были заплакать. Это был драматический этюд!
Танец
Если случалось когда-нибудь человеку пускаться в путь, имея заветную цель, то я был самым ярким представителем этой породы. Породы любознательных скитальцев, имеющих в уме одно назначение – узреть нечто невообразимое, доселе неизведанное. В своем далеко не первобытном желании я был отчаян, всегда наготове, всегда в ожидании невероятных приключений, чего-то особенного, что пощекотало бы мою душу, побередило тонкие струны моей души, отворило бы доселе запечатанную дверь в дебри иноземных коловращений. Я был готов ко всему. Столкнись я с племенем дикарей, поедающих кукурузные листья вместо початков, я присоединился бы к ним, позабыв логику вещей, доступных цивилизованному человеку. В путешествиях для меня не существовало ни правил, ни лишних вопросов. Я дешево доставался любому, кто манил меня за собой, в худших традициях инфернальной морали, готов был идти за кем угодно, стоило ему лишь намекнуть на возможность приключения.
Такова была моя жажда познания, так я познавал этот мир и в конечном итоге себя. Сколько раз приходилось мне поступаться своими принципами, как это случилось на острове Сомук, где местные заживо бросили младенца в костер только лишь за то, что на его губе виднелся гигантский нарост. То приходилось мне быть грубее и хладнокровнее, чем я был на самом деле, то, напротив, включать в себе самого ласкового зверя, мурлыкающего котенка, до того дорога была мне голова на моих плечах. Но все же, все же. Ничего не превзойдет по силе воздействия мощь свежего ветра, несущегося от новых горизонтов. Нет ничего милее для моего голодного разума, чем лица, испещренные морщинами в таких необычных местах, что я готов был прожить с их обладателями целый год, лишь бы узнать, что за эмоции породили их и прочертили эти невероятные ходы. Я был искатель, мечтатель и транжира в одном флаконе, и не было причины мне меняться.
Я прибыл в Индонезию на старом, растрескавшемся от соли и старости, судне, гордо носящем название «Королева морей». Затрудняюсь дать точную техническую характеристику этому кораблю, но, должен признаться, мили он покрывал исправно, скорость развивал приличную, не давал протечек, а значит, был пригодным для нашей экспедиции. Точнее было бы сказать, для моей экспедиции, ведь вовсе не я был главным пассажиром этого корабля. Эта престижная роль была отведена эсквайру Стержису, отправившемуся в далекие страны для каких-то собственных дел. Именно им были уплачены деньги за аренду нашего судна, я лишь был просителем, которому по старой дружбе позволено находиться тут же. Но да полно, не стоят обсуждения такие мелочи, когда нога собирается ступить на далекую землю, куда мы держали путь под скрип старых мачт и стеньги.