Она была привилегирована. Она могла входить в любое помещение и быть там столько, сколько она пожелает сама. Она могла бы пользоваться дарами, припасенными для нее, разложенными тут и там, как приманки. Но она редко касалась их, не желая, чтобы кто-то узнал, что на самом деле она любит. И она входила, оглядывала комнату, пробегая тонкими пальчиками по клавишам рояля, по пыльным корешкам книг, по стеклянным пепельницам, полным окурков, по стаканам и рваным рубахам, оглядывала неприглядность быта, и комнаты, и хозяина, и все равно оставалась, на радость ему, потерявшему последнюю надежду.
Она садится на краешек глубокого кресла и начинает петь. В этом пении не больше смысла, чем в детских рисунках, но она знает, что тот, кто слышит его, все равно встанет в стойку и схватится за любимые инструменты. И станет лихорадочно водить ручкой по бумаге, словно от этого зависит его жизнь. И тогда она, глядя на его страдания, сжалится и шепнет что-то такое, от чего он схватится за голову и заплачет или засмеется, как безумный, и тогда она поднимется с кресла, решив, что с него хватит. И тронет свою грудь, в которой маленький уголек уже начал разгораться, и пойдет дальше, оставляя безумца наедине со своим исступлением, решая, кому еще она достанется сегодня.
В маленьком доме, где на лето поселялись писатели, она была единственной, кому дозволялось входить без стука. Все обитатели этого временного пристанища, собранного из тяжелых бревен, звали ее Музой. А она, живущая этими долгими, ненасытными ночами, тихонечко смеялась оттого, что все они могли лишь ждать ее. Ждать до бесконечности, до слез, до самобичевания. И никто из них не мог позвать ее. Никто из них не знал ее настоящего имени.
Купе
В купе их было четверо. Один был слишком мелок, чтобы считаться полноценным пятым. Вот дорасти он до годиков шести, тогда уже, считай, взрослый. А так, ни дать ни взять гусеничка, копошащаяся под материнским боком. Но хоть и был ребенок мал, но кричать он умел громче остальных. Чем он, впрочем, и занимался все последние 40 минут с отправления.
– Задолбал уже, – буркнул сквозь зубы пассажир с верхней полки, худощавый и насупленный мужчина лет тридцати трех. Он нахлобучил куртку и полез вниз, чтобы покурить в тамбуре.
– Может, ему сушку дать? Пусть погрызет, успокоится, – это произнесла милая, вся везде круглая, женщина, свесив голову с другой верхней полки.
– Да, пожалуй, это помогло бы, – отозвалась молодая мама. – Но я не взяла…
– Вот, у меня есть, – женщина покопалась в пакете и извлекла на свет большую круглую баранку. – Этого ему надолго хватит. Лакомство и вправду помогло, и ребенок умолк и засопел, вгрызаясь в засушенное тесто.
– Крепкий он у вас, поди, одно только мясо ест? – это произнес крупный мужчина с нижней полки, Валерий Алексеевич.
– Нельзя ему пока наше, только прикорм.
Тут с перекура вернулся Колян и принес с собой чай и пачку печенья. Он собрался было присесть за стол, но так уж вышло, что мать с ребенком заняли всю полку целиком, загромоздив свободную часть сумками с игрушками и провизией.
– И куда мне сесть? – с вызовом произнес Колян.
– Да вон, напротив, – равнодушно кивнула мамаша.
Но сунуться на полку к крупному соседу, заполнившему собой все пространство, мужчина с чаем не решился.
– Это моя сторона, – обратился он снова к ней.
– Это не ваша полка, ваша полка наверху!
– Хочешь, чтоб я кипяток наверх потащил, дура? Потом не обижайся, если я стакан на твоего хомяка уроню.
– Эй, полегче! – воскликнул пожилой мужчина. – Иди сюда, садись на мою, —примирительно произнес он и усадил у стола насупившегося Коляна.
– Понимаете, какое дело, друзья, – произнес Валерий Алексеевич, присев с краю, – нам же не день ехать, а целую неделю. Если мы так ругаться будем с первого дня, то к концу недели нас милиция разнимать будет.
– Да, вы правы. Я не люблю, когда ругаются, да и сама редко когда… – подала мягкий голос женщина сверху.
– Места на всех хватит, – подытожил миротворец. – А ты, поди, сам ребенком был, – кивнул он Коляну. – Не стоит женщину обижать, она и так вся на нервах. Надо, чтобы всем было хорошо, – он назидательно поднял толстый палец кверху.
Колеса мерно отстукивали железный ритм, время медленно текло, как умеет только в поездах, попутчики занимались каждый своим делом. Мать качала малыша, Валерий Алексеевич читал газету, женщина сверху – изучала документы, сдвинув на кончик носа очки, Колян спал. За окном сменяли друг друга пейзажи, неприглядные, зимние, облезлые. Смотреть в окно не хотелось, а вскоре стало и некуда – наступил вечер и время ужина.
Мария Николаевна, женщина с верхней полки, достала колбасу и яйца и, расстелив пакет, стала это все дело нарезать. Запах пошел по купе – закачаешься.
– Послушайте, может, окно откроем? Очень уж воняет, – не выдержала мамаша снизу.
– Чем воняет, колбаской? Так это потому, что вы ее сами не едите. Давай сюда тарелочку, милая, угощу.
– Нет, спасибо. Пожалуйста, откройте окно или дайте я уж дверь хотя бы открою. Это же просто невозможно, – она театрально вздохнула.
– Ну, знаете, я же не жаловалась, когда ваш малыш срыгнул. До сих пор этот запах в носу стоит, – не осталась в долгу пассажирка сверху. При этих словах мамочка задохнулась от возмущения и обиженно подоткнула одеяльце ребенка. От такого пинка ребенок проснулся и тут же заорал.
– Ну вот, разбудили! – прошипела она и принялась убаюкивать сына. Все испуганно притихли. Им повезло, ребенок снова уснул.
– Мальчик все понимает! – с уважением прошептал сосед снизу. – Вот спит, а ведь маленькая душенька чувствует, что что-то не так. Что не должно взрослым так по мелочам цепляться. Все мы люди, как-никак, и раз уж оказались в одном купе на такое длительное время, лучше будет для нас самих, если мы научимся друг к дружке относиться с уважением, терпением и пониманием. Надо, чтобы всем было хорошо.
– Верно говоришь, – поддакнул Колян. – Я вот выпить хочу и надеюсь на всеобщее понимание и уважение, – с этими словами он откупорил бутылку водки и принялся глотать прямо из горла. – А ну-ка, красавица, где там у тебя колбаска была? – эти слова он кинул соседке напротив. Та молча протянула ему кусочек, не удостоив даже взглядом.
Через час чекушка была пуста, а ее хозяин пьян до непочтения. Относился он к натурам довольно-таки скучным, но то было обманчивое впечатление, и менялось оно враз, когда дело доходило до алкоголя. Стоило Коляну выпить, как инертность его характера ощетинивалась гусарскими усами и саблей, до того жаждалось ему приключений. На этой ноте и показалось ему вдруг, что бедро его соседки стало каким-то уж больно округлым, и потому, не сдержавшись, он шлепнул по нему, без всякого предупреждения. От неожиданности Мария Николаевна вскрикнула, да так громко, что ребенок, спящий, по всей видимости, хрустальным сном, немедленно снова проснулся. И, как водится, заорал. Прикорнувшая было мать разлепила глаза и покорно вздохнула, привычно потянувшись за бутылочкой.
А дело было уже позднее, вымотались пассажиры и устали. Пора было укладываться спать, да гусар на верхней полке спать не желал. Душа его воспылала жаждой любовных утех, это можно было точно сказать по его озорным, пьяным глазам, бегающим вверх и вниз по предмету своего вожделения. Однако предмет этот имел опыт в подобных делах и посему, собрав все вещи в сумку, выключил свет и вышел из поля зрения любого, кто хотел бы на предмет этот смотреть.
Следом погасил свет и нижний этаж. Таким образом, лампа осталась гореть только наверху, с одной стороны. Колян осоловело остался сидеть посреди полки, не в силах поверить в то, как быстро коварная ночь умудрилась украсть его надежду на веселый вечер.
– Да погасите же свет! – рявкнула снизу мамаша. – Спать не даете.
– Вам бы только спать! – промямлил Колян, перекатывая в руках пустую бутылку. – Нарожаете всяких и спать!
С этими словами он решительно полез вниз, нелепо, грузно, как двигается всякий пьяный, вне зависимости от телосложения. И спускаясь, наступил хозяйке нижней полки на ногу.
– Да сколько же можно, – прошипела та устало.
– Все-все, ухожу, – Колян дернул ручку и скрылся в коридоре, громыхнув напоследок тяжелой дверью, отправляясь на поиски новой порции горячительного, уже вне зоны засыпающего купе.
А Валерий Алексеевич, удостоверившись, что назревавший конфликт миновал, со спокойной душой повернулся на бок и захрапел. Да так, что зеркала в купе затряслись мелкой дрожью, а обе женщины распахнули от ужаса глаза, подсчитывая в уме, сколько дней, а главное, ночей, им еще предстояло провести под звуки ночного марша. Храп занял собой все пространство, он был властителем этого купе, самопровозглашенным диктатором, и не представлялось никакой возможности его ни прервать, ни заглушить. Так храпят праведники, которые живут чужой болью, которые в любви к ближнему своему забывают о себе. Люди, которые всегда хотят, чтобы всем было хорошо.
Баратинёр
Как-то раз я был проездом в одной премиленькой прованской деревушке, и вот какую историю мне там рассказали.
Я сидел за столиком небольшого ресторанчика, под темным, хорошо укрывающим от зноя зонтом, когда ко мне без всякого вопроса присел пожилой господин с длинными, на старый манер, усами. Присел он ко мне движением свободным, как я понял, для этих мест это было обычным делом – завести разговор с приезжим. Мы болтали с ним о всяком, как вдруг на каменных плитах, которыми был вымощен пол с улицы, появился старик. Мне сразу бросилась в глаза его осанка. Вы и сами легко ее вообразите, если представите себе слугу короля, до того опущены были его плечи, как если бы старик всю свою жизнь не занимался более ничем, кроме как прислуживанием. И как оказалось, внешнее впечатление не было обманчивым.
– Люди – неблагодарные свиньи, – воскликнул мой сосед после того, как с величайшим почтением поздоровался за руку со стариком, даже привстав при этом.