Пока Гриша рассказывал, я просунул руку под пульт управления и приладил потихоньку свою приставку.
- Да и вообще наш «Воробей» - такая несерьезная безделушка, что его теперь даже не на космодроме «Факела» держат, а прямо возле школы, в дубовой роще.
- Летаете иногда? - спросил я.
- С тех пор, как ты от нас отключился - ни разу, - сказал Лёка.
Ритка сказала:
- А меня в космос возьмете?
Лёка мгновенно ответил, что запросто, он лично внесет ее в списки.
Кау сказал, что ничего не выйдет, Эльза будет против, и тут пришел папа со здоровой картонной коробкой, в которой брякали кастрюли, и я познакомил его с ребятами. Я сказал им, что подброшу их к «Тропикам», и с места так шарахнул «амфибию» резко вверх, что они все обалдели. Папа закричал, что я сорву двигатель, я засмеялся и с полминуты еще гнал «амфибию» вверх в сумасшедшем темпе, все сидели «притихшие, открыв рты, бортовые сигналы я отключил и включил их снова только тогда, когда вернулся на нормальную высоту и повел «амфибию» над городком по-человечески.
- Как это ты умудрился? - спросил папа.
- Фокус, - сказал я.
- Надеюсь, в последний раз, - сказал он.
Ритка сказала:
- Рыж, ты ненормальный.
Я посадил «амфибию», как пушиночку, рядом с антикварным магазином; до «Тропиков» было рукой подать, я сказал папе, не заскочит ли он в антикварный один, а я еще поболтаю с ребятами, и он ушел.
Кау спросил вдруг вполне серьезно, без всякого трепа:
- Скажи, а противно, наверное, ходить в его начальниках? А? Вернее, не противно, а… Ну, ты понимаешь…
- Да, - сказал я. - Очень.
Больше он ничего не спрашивал, и вообще разговор не клеился. Вернулся папа, и ребята стали прощаться.
- Всем привет, - сказал я. - Девочкам Вишнячихам персональный.
- Ты забегай, - сказал Кау, вылезая и подавая руку красавице Кууль.
- Привет, Рыж, - сказала она.
Они попрощались с папой, а Лёка, стоя уже под дождем (одна голова в «амфибии»), добавил:
- Ты не затягивай визит, старина. Скучно - дико. Даже Натка потеряла свою взрывную форму, ходит как в воду опущенная, у нее, кстати, хомяк умер, Чучундра.
- Как? - сказал я. - Как умер? Я ее только вчера видел!
- Не знаю, - сказал Лёка. - Значит, сегодня и умер. Ну, приветик! - И захлопнул дверцу.
С минуту я молча барабанил пальцами по пульту управления.
- Жаль, - сказал папа. - Славный был зверь.
- О чем речь, - сказал я. - Я даже не знаю, в чем дело. Кормила она его наверняка грамотно… Ну что, купил?
- По-моему, классный подарок, - сказал он, разворачивая и подавая мне какую-то небольшую, удлиненную, легкую коробочку. - И забавный, и достаточно редкий. Очень старинная вещь.
Донышко коробочки было блестящее, крышка - беленькая, а сама она - нежного зеленовато-голубого цвета. По бокам коробочки были изображены березы, а спереди - зеленая витиеватая ветка, почти окружающая черно-белый портрет какого-то человека. Был еще текст надписи, но свет в «амфибии» я не зажег и не стал вчитываться.
- Что за материал? - спросил я и пощелкал по коробке.
- Жесть, - сказал папа. - Теперь такой не бывает. Жили же люди.
- А что это вообще за коробочка? Какое у нее назначение? И чей портрет?
- Строго говоря, это просто таким вот образом упакованный чай, но одновременно это и изящная коробочка для хранения чая вообще, любого. А чей портрет, угадай сам, да там, к тому же, и написано.
Я не стал отгадывать и прочел все, что было написано на этой уникальной коробке. Сзади крупно: «Чай русский» и чуть ниже и мельче: «Рязанская чаеразвесочная фабрика», а по самому низу коробки, вокруг: «ГОСТ 1938-46 МПП РСФСР ГОСГЛАВДИЕТЧАЙПРОДУКТ, чистый вес 50 г. Цена чая с чайницей 61 коп.».
- Не нашел, кто это? Вой же, видишь под портретом - «С. Есенин», наш великий Сергей Есенин.
- Бог ты мой! - сказал я. - Да ведь не похож ни капельки.
- Ну, ну, ладно, - сказал папа. - Что за дух противоречия? Я сразу узнал его, к тому же в магазинном каталоге (я попросил отыскать) было ясно написано: «…одно из наиболее точных воспроизведений внешности великого поэта».
- А зачем вообще его засадили на чайную коробку? - спросил я.
- Трудно сказать. Я думаю, что это были в то время первые пробы сил, первые шаги в искусстве рекламы.
- А что, его мало знали? Зачем его рекламировали?
- Дорогой мой, - сказал папа. - Я инженер, занимаюсь пластмассой и не очень-то, к сожалению, разбираюсь во всем этом. Может быть, тогда его знали и недостаточно хорошо, но, скорее всего, это не так, скорее всего - просто наоборот, и рекламировали таким образом не Есенина с помощью чая, а чай с помощью Есенина. Иногда, я даже сам видел в одной коллекции, портреты великих людей помещали на спичках.
- Спички, что ли, рекламировали? - спросил я.
- Не знаю, может быть, в случае со спичками рекламировали как раз именно великих людей. Я же сказал тебе - скорее всего, это были первые опыты в искусстве рекламы. Впрочем, все это неважно.
- Сколько ты заплатил за подарок? - спросил я.
- И не спрашивай. - Он вздохнул. - Даже мама, наверное, будет меня ругать. Вещь дорогая, редкая. Ну, тронулись, время.
Я запустил двигатель, «амфибия» взлетела, и до самого Дворца бракосочетаний, до самого приземления, я вел ее по воздуху очень медленно и плавно.
У подъезда Дворца стояло под дождем несколько обычных наземных машин и пара «амфибий» типа нашей (черепахи по сравнению с ней, если не забывать про мою приставку); когда я плавно и аккуратно садился, подъехали еще три машины с гостями, слева, чуть в стороне от остальных, стояли две амфибии более высокого класса, одна - Зинченко, другая - не знаю чья. Из второй без плаща, в одном платьице, прямо под дождь выскочила с огромным букетом цветов какая-то длинноногая девчушка и пулей припустила к подъезду. Не знаю почему (ведь думал я о ней все время), но именно в этот момент, когда эта девчушка - плюх! плюх! плюх! - прямо по лужам, в легких туфельках, летела к Дворцу, я остро подумал о Натке: как же это я так позволил себе после болезни замотаться на Аяксе и «Пластике», что так и не сгонял с ней на моей «амфибии», а ведь обещал? Да и не обещал вовсе - я и сам хотел. Мельком я видел ее вчера, буквально на секундочку: мчался на «Пластик»…
- Ты куда?!
- На «Пластик».
- Программа, что ли, запущена - так мчишься.
- Да нет. Совещание. Считают они, мое дело - фантазировать…
- Воображать?
- Представлять!
- А сам предмет-то изучаешь?
- Еще бы! Читаю выше головы!
- Умница!
- За конфеты спасибо!
- Вкусные?
- О!
- Одной не было - заметил?
- Заметил.
- Это я взяла. Не сердись.
- Ерунда, что ты!
- Ну, беги. Махнем на Млечный Путь?
- Млечный Путь?!
- Ну, беги. Скорее бы он все придумал.
- Кто «он»?
- Папа твой.
- Да-а…
- Ну, беги.
Швейцар Дворца распахнул перед нами большую, лег кую, из матового пластика дверь, и возле второй нас встретил пожилой кругленький полный человечек в черном костюме, весь улыбающийся, с коротенькой толстой шеей (как бы без шеи), довольно юркий и быстрый.
- Пожалуйте, дорогие гости, - сказал он, расшаркался и представился, мол, такой-то (не помню, невзрачная какая-то фамилия, типа Пнев) - администратор зала и распорядитель на сегодняшней свадьбе.
Он пропустил нас во вторую дверь, и мы оказались в пустом зале, где справа (я увидел) был гардероб, а слева, вдалеке, огромная раскрытая настежь дверь, возле которой по стойке смирно стояли Юра и его белая невеста с цветами в руках, - вероятно, они встречали гостей. Рядом с ними была невысокая, обычная, но широкая двухстворчатая дверь, на которой после я прочел: «Комната для подарков» и почему-то быстро подумал: «Вот бы мне такую».
Мы с папой разделись, и администратор попросил нас отметиться в книге прибывших на свадьбу.
- Сын Рыжкин и отец Рыжкин! - сказал папа неожиданно очень коряво, будто в механизме речи что-то заело, разладилось.
Администратор поцарапал коротенькой лапкой в книге и, вытянув ее, эту лапку, в сторону распахнутой двери жениха и невесты, сказал торжественно:
- Прошу!
Мигом он умчался встречать других гостей, а мы с папой тронулись через длинный зал в сторону красного Юры (это я заметил чуть позже) и белой Леры (ее имя я узнал через двадцать секунд). Все было действительно так торжественно и, главное? так непонятно и неожиданно, что волновался я (а, собственно, из-за чего?) ужасно.
Почему-то я смотрел, приближаясь, не на Юру, а на невесту; она была вся удивительно белая: белая какая-то воздушная ткань, спадающая с головы на плечи, белое пышное платье, белые цветы в руках, белые туфли и белые, очень светлые волосы.
Мы подошли к ним вплотную, папа, громко загрохотав (я даже вздрогнул), поставил на пол нашу громадину коробку с кастрюлями и сказал каким-то особенным голосом, но на этот раз не коряво, а, наоборот, очень витиевато и… вроде бы изящно:
- От всей души моя супруга, к сожалению, захворавшая и не имеющая удовольствия сделать это лично, и я поздравляем вас в счастливейший день вашей жизни - в день бракосочетания и свадьбы!
После он наклонился и поцеловал руку невесты, а потом зачем-то положил на Юрино плечо свою; я стоял, опустив глаза, и молчал; вдруг меня пронзила мысль, что невесте-то известно, наверное, что я не просто мальчик Митя, а Юрино начальство, - я быстро протянул ей руку и сказал:
- Рыжкин… Митя… поздравляю… И тут же услышал ее смех и голос:
- Валерия, Лера! А что же ты не целуешь мне руку? А? Ну-ка, быстренько!
Я вмиг покраснел, неуклюже наклонился и как-то неловко клюнул ее в ладошку, сердце у меня колотилось бешено.
- Это… подарок, - неожиданно для себя сказал я. - Кастрюльки… сковородки… И еще - редкая вещь…
- Дорогие мои! - невеста ахнула, и белая воздушная ткань взвилась и на секунду зависла над ее головой, как светлое облачко. - Боже мой, какие вы умницы! Юрик! Смотри! Смотри, что нам подарили! По-настоящему дельный подарок! Смотри, милый!