атов, но она нежна – достаточно, чтобы ласкать ее всерьез. С такой красотой не будет великих приключений, но будет честная, милая жизнь.
Франц смотрит на нее, когда она говорит, смеется ее шуткам, хочет узнать ее, приобщиться к ее покою, к радости нежной простоты. Она любит стричь, это ее ремесло.
Пора за дело. Франц идет мочить голову, Тобиас несет стул в комнату, ставит напротив зеркала.
Она касается головы Франца и по-особому прихватывает пряди, оценивая длину: тремя пальцами, от корней до концов. Она все делает профессионально и изящно, с образцовой мягкостью.
Франц сидит и смотрит на нее в отражении. Вот она стоит сзади, пристально созерцая его волосы. Иногда взгляды их встречаются в зеркале; она улыбается на миг и возвращается к делу. Уже давно никто не заботился о Франце вот так, внимательно и бережно.
Она по-дружески оказывает ему услугу, хотя они знакомы считаные часы. Она подступает ближе, прислоняется животом к спинке стула, время от времени грудь ее задевает затылок Франца. Волнующая близость, почти как в танце; он – сидит лицом к зеркалу, она – стоит за ним. Он чувствует ее дыхание, чувствует, как она почти прижалась к нему сзади. Смотрит на нее в зеркало – и она видится ему красивой.
Стрижка кончена, они расходятся. Паркет устилают опавшие пряди, тайные свидетели той близости. Теперь очередь Армана, потом Тобиаса, но они – не кавалеры, танца не будет. Она подстрижет им волосы, и все.
Они еще немного пробудут в квартире, плавая в волнах музыки и веществ, а потом весело помчатся в «Золотые ворота», со свежими стрижками на головах.
Часть четвертая«Земля обетованная вдруг отступила»[20]
I
Прошло несколько недель. Арман сидит у себя в комнате и пишет в своем черном блокноте.
Наконец-то вести от Тобиаса. Невеселые, но обнадеживающие (я боялся, он мертв). Его закрыли, до 23-го минимум. Передоз в метро и при себе порошка на две штуки евро. Говорит, нашел, но думаю, это Фриц решил завязать – у него кореша парализовало (прыгнул из окна под кислотой), – вот и отдал ему. Письмо от него немного путаное. Но это все, что есть. Как он и просил, я сказал Францу, что он в Париже; немного совестно ему врать (мы вместе искали Тобиаса повсюду, надеясь, что он не покончил с собой – думаю, такая мысль у него и была). Хотел бы я приехать повидаться; но он не хочет посещений, адреса не оставил. Хоть что-то бы для него сделать.
И та фраза в конце: «Тюрьма – это ад».
Ему не хватало передряг. Ударов рока – но такое чувство, что рок бьет ребенка. Надеюсь, он хотя бы знает, что может на меня рассчитывать. Я чувствую, будто я в долгу перед ним, да и просто это мой долг – помочь ему всем, чем могу. Но пока что не могу ничем, хотя помощь ему явно понадобится.
Я сдерживаюсь, будто нарочно не даю грусти завладеть собой, потому что чувствую, что иначе уже не оправлюсь.
II
Будка фотоавтомата. Арман пучит глаза, глядя в пустоту объектива. Четыре вспышки слепят его одна за другой. На нем красная шапка; он курит. Он встает, отодвигает занавеску и ждет на улице возле будки, когда вылезут снимки. Они падают полоской. Он смотрит, посмеивается над ними, потом убирает в карман пальто. И уходит. Тротуары Каштаниен-аллее все в буром снегу.
Торговый центр. Арман стоит на эскалаторе. Слушает музыку в наушниках. Голова качается в такт. Потом он спускается в супермаркет. В руке у него список. Он как будто потерян.
Комната. Арман вскрывает два пакетика. Насыпает на зеркало дорожку кетамина, вторую – «скорости». Надевает наушники от плеера и занюхивает обе. Берет краски и пишет немного, на фанерке, прямо на полу. Но творческий порыв утомляет его. Он танцует один, привязанный проводами к плееру, будто хочет действия, но не результата.
Арман подходит к дверям «Бергхайна». Вид у него слегка потрепанный, словно печаль чуть сдвинула его черты. Фейсконтрольщик узнает его и даже замечает, что в нем пропала прежняя свежесть. Хотел бы он сказать ему, вот так, запросто: «Давай, дружище, ступай домой. Нельзя так наседать, сломаешься. На дворе воскресенье, холодно, но небо ясное. Ступай домой, приятель, ты стоишь большего». Но он молчит, это его работа – смотреть, как все они, один за другим, переступают порог.
Арман входит. В трусах у него спрятаны склянка с бутиратом, «скорость» и кетамин.
III
Астрид переехала к Францу.
Они цапаются немного, смеются и целуются. Ему нравится чувствовать кожей дрожь ее тела.
Они сходятся и разбегаются, кружат друг вокруг друга, будто хотят слиться запахами.
У Астрид три дня не будет смены, и потому они не вылезают из постели. Они целуются, смотрят сериалы на ноутбуке Астрид, временами спят. И занимаются любовью, вдали от всех, между дремой. Они, влюбленные, исследуют друг друга в своем убежище и покидают его только при крайней нужде: налить воды, сходить в туалет. Для них совершенно естественно быть здесь, курить, есть, разговаривать и ласкать друг друга под защитой толстого одеяла. В этом мире так холодно. И они греются в укрытии. Вдвоем, вне времени.
Это редкое счастье – зарождающаяся любовь, еще чистая, ничем не скованная; часами напролет вы вдвоем, ничего не делаете, потому что ничего лучше и не знали прежде. Через пару часов придется снова столкнуться с внешним миром. Астрид пойдет работать, Франц займет себя на свой лад; они будут порознь – так насладимся же тем, что еще можно положить голову ей на живот и тихо ждать.
IV
Арман наедине с блокнотом.
Не выдержал неделю без всего. Вчера – open air; экстази, бутират и «скорость». Отдаляться от «друффи», ничего хорошего они не принесут.
Есть вести от Тобиаса, по CMC. Странные просьбы: выставить все, что для завтрака, на кухонный столик. Не могу отделаться от мысли, что это ловушка. Но я должен доверять ему.
Видел одну интересную девчонку, симпатичную, хотя, может, и грубую, на Каштаниен-аллее. В черном пальто.
Через двадцать минут снова: несет картонный тубус; думаю, тут что-то есть.
Принялся за дело; у меня есть задумка, сюжет, в общем, все, что нужно, но мне не нравится, пишу я плохо. Хотя берусь за это всерьез. Поскольку официального отказа я не получал, я не могу определить, что не так в прошлой серии работ. А если бы ее приняли, бросил бы я писать? Не думаю, но малевал бы и дальше ту же дрянь.
Смотрел пару раз в интернете нарезки от М.; неплохо, в какой-то степени передает то, как я здесь живу. Мне не хватает картинки; смотреть приятно; может, мне тоже фотографировать, снимать? Нет, не тянет, хотя смотрю я с удовольствием. Пользуюсь тем, что отсняли другие.
Набил татуировку (итого пять) – троеточие на руке, буква А на ступне. Рядом с другими тремя они, конечно, блекнут, но в них есть самодельная прелесть, и приятно знать, что набил их сам, иголкой и тушью.
Дэни будет праздновать первый год торчания на фестивале «Фузион».
Ширяется и дует (лицо свело).
В «Халифлор» симпатичная блондинка-официантка.
Вернуть бы свою душу, довольно я себе вредил.
Стойкое отвращение к бутирату; если будет совсем жутко хотеться – вспомнить о том состоянии.
Нужно что-то вместо – снова сосредоточиться на живописи (в конце концов, это, наверное, лучшее, что может дать мне жизнь) и не пытаться заливать боль ядом; боль полезна, она помогает писать. Не хочу этого лишиться. Не говоря уж о том, как я гублю мозг; пианист, который режет себе пальцы.
Думаю о детстве, о подростковых годах (а сейчас-то я взрослый?). И во рту мерзко.
К счастью, есть слова, они спасают.
Есть в существовании какая-то узость. Стремишься к чему-то большему, чем жизнь (откуда и страсть, и наркотики, и творчество).
Скука и грусть – исток всего?
Под вечер накатывает страсть к афоризмам. Звучат как будто неплохо. Перечитать завтра.
Курю сигареты, одну за одной, и не приедается.
Все время надо что-то в себя втягивать.
Да, это был загул; но я не чувствую, что замарался; нет, это необходимая чистка.
Сегодня тяжелый сон, а завтра – кисть и краски.
Люблю этот город, и жизнь эту тоже.
Отто с Клаудией уехали на север Германии, на подработку. Арман в квартире один.
На улицу не хожу, все смотрю.
Смотрю на свое тело, на соседей в окно, на стены кухни. Я у себя дома, и я молчу. Все в целом неплохо: думаю о своем, мою посуду, принимаю ванны. Слушаю музыку, кругом горит свет, хожу сколько могу. Нужно нагружать мышцы, пока они не зачахли. Иногда отжимаюсь немного.
Не то чтобы я специально об этом думал, просто теперь живу так. Обзавелся ритуалами. Возможно, это меня спасает – они незаменимы.
Но бывает, что странность моего существования бросается мне в глаза, как мерзкая мошка. Чаще всего это случается, когда я выключаю музыку или свет; пропадает спасительная иллюзия, и я с тоской думаю о своем одиночестве, о пустоте, которая окружает и поглощает меня. Но чаще я той пустоты не чувствую; она витает вокруг меня, как друг, безобидный свидетель моих мучений.
Дни бегут так, что о них и не вспомнишь. Слишком похожи, чтобы отделить друг от друга.
Я не мылся уже много дней. Кожа немного липкая, особенно где суставы: под коленями, на сгибах локтей. Когда чешусь, отшелушиваются выделения моего тела. Про член говорить не буду: выглядит не очень. А я это пишу не ради мерзости. Так что обойдемся без члена. Можете сами представить, а если у вас тоже есть – убедиться на практике. Вот что бывает за одну-две недели, и это при обычных климатических условиях; красивого мало; нет, такой член в рот брать не станешь.