Остаются, если поглубже натянуть их на голову.
В автобусе было полно людей. Все они пахли скорым путешествием или возвращением домой. Тобиас чувствовал, насколько чужд всем этим отпускникам, искателям приключений на каникулы. Он не будет фоткать новый город на «Полароид», нет – он меняет жизнь, а повседневную жизнь не снимают, никто не хочет вспоминать о быте.
В аэропорте он поцеловал сестру и заплаканного маленького Лукаса.
Направляясь к рамкам на досмотре, он думал о новой жизни. Но вскоре его настигло старое чувство – он заклеймен, и это будет сидеть в нем, что бы он ни делал.
VIII
Арману нравилась проницательность Эммы – она будила в нем совершенно особое ощущение. Он не мог пустить ей пыль в глаза: она понимала его, она бы все поняла. Но со временем эта проницательность перестала его увлекать. Эмма понимала его, слишком хорошо понимала. Он был для нее как валун – простой и понятный валун, который она раздобыла. Его мелкие выдумки – из тех, что сочиняют по ходу рассказа, чтобы было смешнее или нелепее, – она раскусывала сразу. Но Армана смущало не то, что в Эмме больше нет для него загадки – это было ему без разницы; скорее, хоть он и не мог того выразить, его смущало чувство, что его видят насквозь и что, когда он рассказывает что-то Эмме, в ее глазах уже не вспыхнет искорка восхищения. Она уже не могла восторгаться им, потому что поняла его. Арман чувствовал, что пуст, как человек без тайн, человек без нутра.
В бистро, за сигаретой, он встретил Луизу. Какое это было наслаждение: снова можно строить свой образ. Она была красива той редкой красотой, которая сама себя не замечает. Она смотрела на него, широко раскрыв глаза, будто хотела его растрогать. Арман существовал, Луиза восторгалась тем образом, который Арман считал собой.
Он ушел от Эммы не прощаясь и уехал с Луизой на какой-то греческий остров, из тех, где влажные тела сплетаются в свое удовольствие.
Он гордился красотой Луизы, потому что обладал ею, потому что мужчины вокруг не могли сдержаться, чтобы не взглянуть на нее.
Вернувшись в Париж, уже ее катал он сзади на скутере, как прежде – Эмму, но не думал об этом, потому что был весь поглощен милой Луизой. Она, по крайней мере, еще не поняла его.
Потом Луиза уехала на родину. Арман снял комнатушку на улице Оберкампф. И перестал ходить на курсы, чтобы посвятить себя живописи. Он думал, эта пауза не продлится дольше года.
IX
Франц познакомился с Мартой. С Мартой Крюль, дочерью пастора. Она на год старше него, светловолосая, а в лице – тот свет, который угас в Катерине. Благодать – да, в Марте была благодать. И изящество – она шла по жизни, будто искала чистоты. Он почувствовал это сразу, едва она прошла мимо под колоннами надземного метро. Она шла одна, как будто без цели. Он двинулся следом, инстинктивно, не думая о последствиях. И чем больше он приближался, тем отчетливей, словно бы сердцем, чувствовал исходящую от нее благодать.
Он окликнул ее, довольно бестактно. Марта могла сделать вид, что не слышит, или накричать на хама, но она взглянула на Франца и увидела в нем то, что так давно искала: хорошего и искреннего юношу, может, немного потерянного, но спасительного для нее. Перед ней, под стальными балками надземного метро, стоял праведник.
– Я увидел, как вы прошли, и пошел за вами. Может, это неприлично, но так было нужно. Нас с вами что-то связывает. Я уверен, я чувствую. Мне бы очень хотелось увидеться с вами еще. Вы не дадите мне ваш номер?
– Номеров у меня полный блокнот. Им там уже тесно. Что вы делаете завтра?
– Завтра – не знаю. Завтра суббота, так что не знаю.
– Встретимся здесь, если хотите. В три часа. Выпьем кофе. Я – Марта. Марта Крюль.
– Я так счастлив, Марта. До завтра.
Он ушел. «Вот дурак, – подумал он, – даже ей не представился». Он развернулся, чтобы догнать ее, но Марты уже не было.
Ничего. Завтра он исправится. О Марта, Марта. Он лелеял это имя, как будто уже мог любить ее. Марта, Марта Крюль. Это ж надо быть таким дурнем, не сказать своего. Франц. Франц Риплер. И ничего стыдного в нем нет.
На следующий день в три часа они встретились. Франц пришел без букета. Это не в его духе. Заметьте, знакомиться на улице тоже не в его духе. Но вот он здесь, готовый любить, – разве это не лучше пучка загубленных растений?
Они пошли в кафе, какими богата Германия: жар батарей, кресла, пепельницы на низких столиках. В таких сидят часами. В Берлине нет забегаловок: те, кто торопятся, пьют свой кофе на ходу, из картонных стаканчиков.
Разговор ладился. Было что-то удивительно естественное в том, чтобы сидеть лицом к лицу, уютно устроившись в бархатистых креслах. Франц с Мартой понимали друг друга так, как мало кому дано.
Походы в кафе продолжились, следом пришли и плотские удовольствия, с той же естественностью и простотой.
Марта ночевала у Франца. Постепенно она стала оставлять у него вещи, а потом осталась сама, чтобы быть к нему ближе. Франц все так же работал в «Гюнтер amp; Ко». Серьезный кадр – так о нем говорили. Но жизнь его начиналась вечером, когда он возвращался к милой Марте со светлыми глазами, белой кожей и светом в лице.
В том, что завязалось между ними, было нечто платоническое, но такая любовь заполняла их полностью.
Так длилось два года, потом что-то дало сбой. Узел распался: они решили разделиться. Марта вернулась к отцу, пастору Крюлю. Франц уехал как можно дальше – в Мексику.
X
Аэропорт Шёнефельд показался Тобиасу странным. Он понимал надписи, но слова на них звучали будто из подсознания, как забытый язык.
Он сел на S-bahn, потом на U-bahn – а, вот как они называют метро! «Зази в U-bahn» – звучит так себе.
Прежде всего он должен был пойти в офис, где будет работать; сестра дала ему немного денег, но долго на них не протянуть – нужно было снова себя содержать. Странное выражение, особенно когда содержится в тебе только грусть, какая-то смута на душе и боль во всем теле.
В U-bahn y пассажиров другие лица, – все сдержанно, ничто не режет глаз, просто где-то в глубине души вы чувствуете, что вы не дома. Картинки, конечно, не те, но даже звуки совсем не знакомы, так что смотришь и слушаешь с любопытством натуралиста. Когда закрываются двери, три ноты звучат как мелодия, не понимаешь, что поезд сейчас тронется, ничего общего с сигналом метро. Все время следишь за станциями. А, они прилепили схему на потолок – а это мысль, удобно. Плентервальд, Трептовер парк, Осткройц. Да, на Осткройц пересесть на метро, и на U6 до Александерплатц. Точно, так начальник и писал в письме – Александерплатц. Там не заблудиться – переводческая контора у телебашни, напротив макдака. Как, интересно, эта телебашня выглядит? Наверное, торчит над городом, как член. О, выезжаем из туннеля. Какое серое тут небо. Ни солнца, ни облаков. А здания – какие гладкие, низкие! Да, тут никаких османовских финтифлюшек. Все как будто для определенной практической цели. А все-таки это тоскливо: город, где все ради чего-то. А поэзия, ее они куда девают? Может, построили специальные парковки под сонеты? Склады и фабрики баллад?
S-bahn едет своим путем; проплывают пустыри, промзоны, разрозненные многоэтажки. По крайней мере, места им, похоже, хватает.
Есть здесь что-то космическое. В таком городе не погуляешь. И что же делать тут ему когда единственное, что он любит – это гулять? Может, дальше пойдет лучше, в конце концов, он едет из аэропорта, до центра еще далеко. Хотя нет, вон Осткройц на карте. Ну да – он в самом сердце Берлина! Но где все магазины, служащие, мотороллеры, булочные? Нет, люди здесь, видно, ходят только прямо. И иногда гуляют на парковке для стихов.
Обаяние, Тобиас искал обаяния. Вскоре он узнает, что красота здесь теплится в людях и в том, как они живут, а не в фасадах над головой, как в Париже.
– Здравствуйте, меня зовут Тобиас Кент. У меня встреча с господином Петером.
– Ожидайте здесь, я ему сообщу.
Тобиас стал ожидать здесь, в маленькой темной комнате вроде приемной в зубной кабинет, с четырьмя строго отставленными друг от друга стульями – чтобы вы, не дай бог, не задели соседа локтем – и низким стеклянным столиком, на котором, конечно же, лежали стопки журналов: аналитика, спорт, женская мода – три категории на все человечество. Как и в Париже, ты либо женщина, либо спортсмен, либо прагматик. А ему, Тобиасу, какой читать?
– Господин Кент? Кристиан Петер готов вас принять.
Тобиас встал, подумал о грядущей новой жизни.
Ему нужно было переводить руководства по эксплуатации на английский, немецкий, французский. Оплата неплохая, с понедельника по пятницу, с восьми до пяти, перерыв на обед.
Жизнь обычного бумагомарателя; для Тобиаса такое было внове. В конце концов, это обеспечит его существование – и, видимо, такова цена. Вот какой она будет: с понедельника по пятницу, с восьми до пяти, перерыв на обед.
У Тобиаса будет гладкий деревянный стол. Господин Петер интереса не представлял, про секретаршу нечего и говорить.
Кристиан Петер предоставил Тобиасу «в пользование», как он выражался, квартиру-студию. Аренда будет вычитаться из зарплаты.
Тобиас пошел пользоваться. Находилась она не так далеко от офиса: сесть на U2 на Александерплатц и ехать до Шёнхаузер-аллее. Можно было и на трамвае, но с этим Тобиас разберется потом. Пока не знаешь город, в метро как-то надежнее: все метро похожи, и не видно, что вокруг.
На выходе из метро – огромный торговый центр, каких не бывает в Париже. Люди в нем как будто гуляют, а кто-то сидит и пьет кофе из картонного стаканчика. Перед центром немного людно, какой-то парень продает Wurst, колбасы, работники ждут трамвай, а подальше, слева – дом номер 72d, многоэтажка, в которой он будет жить. Вроде панелек в парижских пригородах с цветочными названиями; номер 72 носили сразу четыре дома, делившие общий двор, заставленный велосипедами: 72а, 72b, 72c, 72d.