Он нанялся в бар на первом этаже своего дома. Вечерами работал там, днем сидел на вахте. Теперь, думая о том времени, Арман вспоминает запах метро и бессонницы. Он мотался с работы на работу до веселого отупения и думал об отъезде.
Прежде чем ехать, он решил встретиться с Эммой. Они провели ночь в тесной голой комнате, потому что все вещи он уже перетаскал в подвал к приятелю. Они нюхали кокаин, спали на полу.
Лежа на односпальном матрасе и чувствуя ее запах, он поклялся себе, что уедет и никогда не вернется.
Было лето. Арман выбрал Берлин. Взял билет на лоукостер. Как странно было покупать билет в одну сторону!
Через несколько дней он улетел навстречу новой жизни. Ему было двадцать.
Его так занимало, как все будет выглядеть со стороны, что на страх не осталось времени. Он не знал, где будет ночевать, а все, что у него было, – немного денег в кармане и сумка с кое-какой одеждой.
XV
Франц оставил свои авантюрные замыслы. Вдобавок к своей бумагомарательной службе он устроился в бар, где работал по вечерам. Для будущей малышки Жюли нужно больше места – и денег.
Франц уже не мог читать свои пожелтевшие книги. Судьба нагнала его, и приходилось идти с ней в ногу.
Родилась Жюли. Жюли Риплер. Это был счастливый миг для всех: для Марты, для пастора Крюля – и для Франца тоже.
Жизнь пошла неумолимым ходом. Для Жюли устроили теплую розовую комнатку в доме пастора. Марта занималась ею, все время то меняла подгузники, то кормила. Франц работал, вкладывал свою лепту и, только выдавались свободные часы, брал Жюли на руки и благодарил того друга, кого еще несколько месяцев назад проклинал, – друга, удержавшего его за локоть.
В баре, где он работал, его часто спрашивали, не знает ли он кого-нибудь, у кого можно кое-что достать. Он не сразу понял. Что достать-то? Наркоту, конечно.
Шли месяцы, он попробовал несколько раз. Потом познакомился с правильными людьми. Жюли росла, денег нужно было больше. Франц сделался барным дилером, ради приработка. А с экстази и амфетаминов выходило немало. Куда больше почасовой ставки в офисе.
Дело процветало, Франц шел в гору. Поскольку себе он товара почти не брал, его ценили.
Эти месяцы были праздником, денежным изобилием, свободой. «Гюнтер amp; Ко» с коктейльным баром давно остались позади. Он стал сам себе хозяином, продавал товар дилерам из ночных клубов, которые затаривались у него каждую неделю. Малышка Жюли росла на деньги от наркотиков. Каждая втянутая дорожка, каждая таблетка, проглоченная в туалетах ночных клубов, – маленький вклад на пользу Жюли: плата за учебу новый плюшевый медвежонок.
Затем, как всегда бывает в таких историях, Франца схватили. Полиция, обыск. Каталажка-96[6].
XVI
Тобиас хотел взглянуть на что-то кроме того, что все здесь считали нормальной жизнью. Он сходил в бары для оргий и клубы для «друффи», торчков. Так он вернулся к той жизни, которую знал лучше всего, – к жизни под веществами, закидываясь то здесь, то там. Он подружился с соседом с третьего этажа, и тот предоставил ему место на диване. Тобиас ушел от инструкций по эксплуатации и прилагавшейся к ним квартиры.
Вечное возвращение. Колесо его жизни завертелось привычным ходом. Вот она, его нормальная жизнь.
XVII
Два года тюрьмы оставляют на человеке свой след. Морщины покорности, страха и унижения. Всего два, потому что Франц не выдержал – сдал своих поставщиков, каких-то поляков, куда более крупную рыбу.
Выйдя на волю, он решил работать. Его не взяли – морщины сидельца исковеркали лицо. Жюли не узнавала его, он больше не мог купить ей медвежонка. Он человек конченый.
Перепадала какая-то работа по программе социальной интеграции: отклеивать афиши, проверять билеты в U-bahn. Выручку он нес в игровые автоматы в баре. Чаще выигрывал. Удваивал свою ставку – смешные деньги.
Он смог снова увидеться с Жюли, Мартой, пастором Крюлем. Пытался спрятать морщины. Ох, что бы подумала Катерина и Господин с Госпожой, увидь они его таким? Институтская форма расползалась по швам и уже не могла прикрыть тело Франца.
Франц продолжил кутить. Тут, по крайней мере, никого не смущали его морщины. В многодневных тусовках, вне времени, прошлое его стиралось.
«Друффи» приютили его. Давали ему курева и угол, где спать. Отныне – вот она, его семья.
Часть втораяДвери закроются автоматически
В Берлине есть какая-то пугающая новизна. Стены домов не пестрят каменной кладкой, они отлиты из бетона, гладкого или оштукатуренного, как панели между окон. Дома здесь – не возлежащие женщины; но они и не стоят – они сидят, ни высокие, ни низкие, и не выставляют напоказ свои бедра – они просто здесь, просто отдыхают. И непонятно, о чем говорить с такими женщинами, если не предположить, что они – плод чудовищной истории, что их посадили сюда, в широкие кресла, чтобы они приняли обратно освобожденных от демонов мужчин. Ведь они дарят тепло почти за так, богема селится в них стайками. Пускай никто из них не творит, но что за беда – просто живут, то здесь, то там, подбирая на улице мебель. Ездят на велосипедах, а за ними – дети на беговелах перебирают по асфальту короткими ножками. Зимой, когда тротуары застилает снег, их тянут на санках, как эскимос тянет свой скарб. И дети счастливы, потому что на них есть время, потому что лица родителей так же беззаботны.
Улицы широкие, и по ним гуляют; как будто ничто никому не грозит, как будто времени на жизнь здесь особенно много. В кармане пустовато, но мы справляемся. Супы вкусные. В закусочных курят, потому что не курить там было бы немыслимо. Работают на ноутбуках, с легкой одержимостью. Вокруг пахнет Европой, все языки сплетаются и сочетаются.
Царит праздность. Иногда она немного портит людей – когда назавтра не вставать с утра, то от излишеств начинают впадать щеки, круги будто впечатаны под глаза. Таков человек, который веселится до тех пор, пока не упадет без сил, ведь всегда есть место, где его примут. Это раскрепощает людей, но это и ломает. Свобода требует силы: некоторые слабы, они быстро теряются. Но все остальные продолжают кататься на велосипедах, ездить на трамвае, жить приятной жизнью. Все просто, это люди, которых не сломал Труд. Это ситуационистский город.
I
Поскольку Арману предстояло пережить что-то новое, он почувствовал, что должен все записывать. Он нашел маленький черный блокнот и сунул в карман вместе с ручкой. Когда он будет один, станет писать что-то вроде памятки о своем существовании.
Блокнот для Берлина. Записывать каждый день по мысли, истории, шутке (один листок, по плану). Завтра еду. Кое по чему буду скучать, но волнение берет свое. Сегодня написать мейлы, пристроить вещи, скутер тоже. Оставить как можно меньше следов, не видеться ни с Э., ни с Л. Уехать одному, без привязок, потому что этого, на самом деле, я и хочу. Небольшое приключение для разменявшего третий десяток.
Но и без лишней шумихи, я еду в новое место, но жить буду как здесь, там нет ничего сильно непривычного. Может, язык, вывески, названия улиц, фамилии, которые я буду разбирать по буквам, как в детском саду. Что-то будет по-другому, но, возможно, не больше, чем в другом районе Парижа.
Я буду не дома и жду этого с нетерпением. Улицы не напомнят ни о чем; буду создавать воспоминания заново.
Я на террасе кафе недалеко от В., который предложил мне свой диван; чертова улица Вавилон, на которой столько всего было! Но там всему этому конец. Понятно, почему говорят «с чистого листа».
Все нити, из которых столько было соткано, исчезнут – полезный терапевтический эффект.
Где я буду в это время завтра? Наулице с непроизносимым названием, снова в кафе. И хорошо.
Где я буду спать завтра? Без понятия. Вероятно, в кровати. Места меняются, а происходит все то же самое. Неожиданностей не бывает. Это обнадеживает. И тревожит тоже. Выходит, такова жизнь. И все грядущие дни потекут так. Кафе, в конце дня – матрас, на одного или с девушкой. Каждый вечер я буду спать, лежа в кровати, на диване, на полу или в грязи. Никаких неожиданностей, никаких свертков с бантиком, в которых то, чего ты не ждал.
Хотя есть еще смерть. Тоже мне, неожиданность!
Сегодня первое сентября. Я еду. Люди на улицах суетятся, думают о начале очередного года (на учебе, в офисе). Руки у них заняты покупками, а головы – хлопотами. Новое расписание, тетрадь A4 в крупную клетку. Same old shit[7].
Они как будто рады вернуться к привычному существованию. Я ухожу, меня вы больше не увидите.
Если я и презираю их, то только в той мере, в какой я и сам такой же.
Вон идут такие, с распродажи, несут в руках огромные рыжие пакеты, от шеи пахнет духами за безумные деньги. С левого берега. Я не оттуда. Там не моя стихия. Но это не значит, что мне не может там нравиться, женщины там красивее.
А в Берлине есть левый берег?
Сколько жизней, к которым мне не прикоснуться, которых никогда не понять. А писать всегда хочется о человеке.
Мы уезжаем, хвост трубой, как будто нас всерьез что-то ждет.
Арман прибыл в Берлин по дождю. Серый купол поплевывал вниз мелко и редко. Казалось, можно остаться сухим, если лавировать между каплями. Небо издевается над вами, шлет предвестия. Небо Армана было дождливо, но неосязаемо – с него сыпалась морось, от которой даже волосы не мокнут. Но в какой-то момент зреет крупная капля и всей своей массой обрушивается на кончик сигареты. Иногда, если повезет, дальше ты куришь сыроватый табак, но порой рок обрушивается так неумолимо, так точно, что сигарете конец. Тянешь, но ничего не идет, только слабый привкус смолы через фильтр. Закуриваешь новую, и жизнь продолжается. Все как было, только тот неестественный привкус смолы еще щекочет горло. Но хотя бы был тот приятный «пшшш» тухнущего от воды уголька, как от бычка, брошенного в одноразовый стакан на студенческой вечеринке. Просто еще один блин в большой стопке, еще один тост – надо им насладиться.