– Я сильно разочарован, что снова вижу тебя так скоро, – говорит он, и огонь струится из его рта извивающимися языками. – Теперь ты используешь фамилию Куценич.
Болван.
– Я же велел тебе оставить ее в покое, – говорит он.
– Не понимаю, – отвечаю я. – Я же бросил заниматься Альбион. Я сказал им, что бросил.
– Доминик, я действую в соответствии с Четвертой поправкой к Конституции Соединенных Штатов[18]. Я считаю, что каждый имеет право на частную жизнь, то есть и на собственное изображение. Ты в курсе, что секс-туристы подсматривают в Архиве за чужими воспоминаниями? Извращенцы, как ты понимаешь. Тебя удивит, если я скажу, что некоторые люди погружаются в Питтсбург и проживают твои воспоминания о сексе с женой? Такое бывало, Доминик. Существует целая индустрия, разыскивающая в Архиве частные сексуальные воспоминания и продающая их. И ощущения тех пользователей так же чудесны, как и твои. Как тебе это понравится, Доминик? Разве не утешительно узнать, что кто-то вроде меня защищает твои воспоминания, образ твоей жены? Моя клиентка имеет право ограничивать доступ к своему изображению, и я намерен защитить это право.
– Твоя клиентка? А кто твоя клиентка?
– Ты просто тупоголовый юнец, – говорит Болван. – Твоя жена теперь мертва.
Система безопасности Начинки вспыхивает красным, засекая вирус, но индикатор загрузки заполняется слишком быстро, чтобы я успел даже подумать о защите.
– Это червь, – говорит Болван. – Рейсснера-Нордстрёма.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
– Ты сам заставил меня это сделать, потому что не отступился. Не послушался меня. Ты сам ее уничтожил. Я стер твою жену, но могу ее оживить. Помни об этом, Доминик. Будь паинькой, и время от времени я стану подкидывать тебе воспоминания в награду.
Болван мгновенно исчезает, пожар прекращается, и океанская тишина засыпанной снегом ночи давит до боли. Что он сделал с Терезой? Я прочесываю воспоминания в поисках Терезы, но ее нигде нет. Сквозь снег мерцают рождественские гирлянды на голых ветвях деревьев. Чайная «Спайс айленд». Новый слой – карри и восковая свеча. Это наш столик, но на стуле Терезы лишь неясное пятно, обман зрения.
– Тереза…
Она должна сказать, что сделала анализ крови. Она расскажет об улучшенном аминокислотном анализе, о нашей будущей девочке, но я слышу только невнятное бормотание с пустого стула, оно не имеет ничего общего с голосом Терезы. Ее больше нет, Болван ее удалил – все воспоминания о ней, все следы, каждый кусочек жизни, за который я цеплялся, превратился в бесформенную кляксу.
Наш дом. Турецкий ковер и стены с пятнами. Квартира двести восемь. Там ничего не осталось – пустая прихожая, кругом только тени.
– Тереза?
Мой голос отдается эхом в пустоте. В гостиной никого, в кухне тоже. Спальня пуста. Я ложусь на кровать и жду ее, жду, пока Тереза разденется в туск-лом свете из коридора и ляжет рядом. Я закрываю глаза, чтобы вспомнить, как она прижимается ко мне, хочу обнять ее. Тереза, боже мой, Тереза! Хочу ощутить ее мягкие движения, вытянуть руку и погладить ее, но, когда открываю глаза, я вижу только Чжоу.
18 февраля
– Не так быстро, – говорит Гаврил. – Ты как вообще? Расскажи, что случилось.
– Я облажался.
– Ты где? Можешь приехать?
Я в автобусе. Подключаюсь. Новый слой – карри с базиликом и восковая свеча. Я забываю обо всем, кроме воспоминаний о Терезе, но они все истончаются. Сигнал слабый, автобус дергается, и я снова оказываюсь в Вашингтоне вместо Питтсбурга. Опять подключаюсь. Загружается Город, я погружаюсь в воспоминания о Терезе, но вижу вместо нее Чжоу. Чжоу. Я больше не могу вспомнить жену. Я звоню в квартиру Гаврила, ожидая увидеть Твигги, но дверь открывает другая девушка, с кукольным личиком и розовыми волосами, как в японских аниме.
– Он наверху, – говорит она, вспыхивая крыльями как у феи, от ее алой губной помады пахнет грейпфрутовым лимонадом.
Гостиная заполнена фотомоделями, играющими в космические сражения на симуляторе, они высаживаются на Марсе, и вся квартира окрашена в цвета ржавчины. Другие фотомодели на кухне, вдыхают кокаиновые дорожки, в марсианском освещении их лица выглядят устрашающе. У одной девушки из ноздри струится кровь, но все заливаются смехом. Анимешная фея бросает меня, предпочитая кокаин, и я бреду в «темную комнату» Гаврила.
– Дерьмово выглядишь, – говорит он.
– И хрен с ним, – отвечаю я. – Дурь…
– Да брось, брательник. Прошло уже десять лет, десять лет с тех пор, как ты ее потерял. Брось это, Дон Кихот. Можешь пожить на ферме моей матери, пока не надоест. Проветришь мозги. Или поехали со мной в Лондон. За мой счет. Просто забудь обо всем этом.
– Мне это нужно, Гаврил, очень нужно, прошу тебя, неужели ты не понимаешь, мать твою?
– Ну и черт с тобой.
Я глотаю сразу две таблетки.
– Иди на кухню, – говорит Гаврил. – Я работаю.
Не обращая внимания на девушек с кокаином, свалившихся в хихикающую кучу под кухонным столом, я сажусь в уголке на холодные плиты пола, и искаженные звуки видеоигры накладываются на погружение…
Автоматически подключаюсь к вай-фаю Гаврила, бьют в глаза огни питтсбургского туннеля, я устремляюсь сквозь него, задерживая дыхание, и вот уже парю в воздухе над тремя черными реками. Ныряю ниже и касаюсь поверхности воды, а потом вниз, в темноту, в самые глубины. Река поглощает меня, вода смыкается над головой, но я по-прежнему дышу, конечно, я дышу, ведь это не по-настоящему. Все это нереально. Я смотрю на Город из-под ряби воды, и городские огни мерцают, словно это Город утонул. Я закрываю глаза. Мне хочется умереть, но Город не годится для самоубийства, и когда я открываю глаза, то уже стою в Шейдисайде. Лето. Я здесь…
Под действием наркотиков все кажется таким подлинным. Ряды шоколадок, печенья и крекеров в супермаркете. Бессмертные лица кассиров, мальчишка с татуировкой на шее принимает у меня деньги и протягивает влажную скомканную сдачу из кассы. Благодарю его и сую банкноты в карман. Я иду домой с молоком в полиэтиленовом пакете. Уже почти полночь, у фонарей вьется мошкара. Летняя духота. В нашей квартире не было кондиционера, но вентиляторы и открытые окна создают приятные сквозняки. В прихожей я стягиваю рубашку, потея в темной комнате. Тереза уже спит, я помню, что она уже спала, но когда подхожу к ней, вместо нее в постели лежит Чжоу.
– Тереза, – говорю я, но Чжоу поворачивается ко мне, словно знает это имя.
– Куда ты ходил? – спрашивает она теми же словами, что когда-то Тереза.
– Купил молока на завтрак.
Вещи Терезы по-прежнему здесь. Ее огородик в горшках на подоконнике. Фотографии с голубями и фламинго. На кофейном столике лежит перевернутая книга, которую она читала, – «Зоя» Даниэлы Стил.
– Тереза…
– Ложись, – говорит она.
Я открываю дверцу холодильника, чтобы поставить молоко, и прищуриваюсь от резкого белого света. Когда я ложусь в постель, глаза еще не свыклись с темнотой, и на мгновение я вижу Чжоу как Терезу, ее залитую лунным светом фигуру, но потом глаза привыкают к сумеркам, и возвращается Чжоу, пытаясь изгнать память о Терезе. Чжоу спит рядом со мной в точности так, как спала Тереза, прижавшись всем телом и переплетая ноги с моими.
– Тереза…
– Да, – отвечает Чжоу.
Я просыпаюсь.
Гаврил перетащил меня в ванную, подложив под голову подушку. Рот словно набит ватой. Я заблевал всю одежду. Лицо болит, словно меня били. Я встаю на трясущихся ногах. Гаврил оставил мне чистую желтую футболку «Вашингтон редскинз». АйЛюкс высвечивает допы на футболке, и рядом со мной в ванной вспыхивает Агата из группы поддержки «Редскинз» – она устанавливала мне АйЛюкс. Прямо на потолке она взмахивает ногами в лосинах.
– Отключить, – говорю я, жмурясь от ярких огней стадиона и криков толпы.
Агата исчезает. Голова разламывается от боли. Я плещу водой в лицо. Под глазами налились синяки, в ноздрях пересохло. Квартира опустела, вечная вечеринка Гаврила на время затихла. Гаврил в гостиной, смотрит футбол. Услышав меня, он поворачивается.
– Бог ты мой, – говорит он. – Спящая красавица, я уж думал, ты отдашь концы.
– Я жив.
Я сажусь рядом с ним, в голове гудит, но уже слабее. Хватаю горсть чипсов из миски, но они так и остаются в руке – желудок скручивает при одной мысли о еде.
– Ты начал кричать на кухне, перепугал девчонок, – говорит Гаврил. – Бился головой об стену. Совсем слетел с катушек. Кровь была повсюду.
– Гаврил, я в норме…
– Я набрал твоего знакомого врача, Симку, но когда ты успокоился, перезвонил ему и сказал, чтобы не приезжал, и он полчаса меня материл за то, что я подсунул тебе наркоту. Он все равно хочет на тебя взглянуть, но я не сообщил ему свой адрес.
– Кажется, я никогда не видел твою квартиру такой тихой.
– Чуть позже несколько девочек придут поработать, – говорит он. – Можешь зависать здесь, сколько хочешь. Вряд ли тебе стоит пугать народ на улицах, в таком-то состоянии.
– Мне просто нужно немного прийти в себя.
Гаврил достает из холодильника две бутылки энергетического напитка и протягивает одну мне со словами, что я должен выпить обе. Одна мысль о том, чтобы проглотить напиток, вызывает тошноту, но я пью.
– Пей, – говорит он. – Тебе нужна жидкость, брательник.
– Гаврил, мне нужно тебе кое о чем рассказать.
– Говори.
– Та работа на Уэйверли вышла боком. Женщина, которую я выслеживал. Все пошло прахом.
Я рассказываю ему про Уэйверли, о Доме Христа в Питтсбурге, где я выслеживал Тимоти и Ханну Масси. Рассказываю о рисунках Тимоти с мертвыми женщинами, о копах, приходивших к Куценичу. Рассказываю, как у меня отняли Терезу.
Он ошеломлен тем, во что я впутался. Потирает руки и качает бритой головой, теребит щетину на подбородке, расхаживая по комнате.
– Ну ты и вляпался, – изрекает он.
– Послушай, Гаврил, это важно. Я собрал доказательс