Альбион снимает противогаз и откидывает капюшон. В предгрозовом свете ее волосы выглядят кричаще рыжими, а трава вокруг ярко-зеленой. Альбион стоит на месте дома и пытается восстановить в памяти комнаты.
– Вот здесь мы проводили молитвенные собрания, – говорит она. – Изучали Библию. Тут был камин, вон те кирпичи – его основание. Мы расставляли складные стулья полукругом у камина, но мы с Пейтон всегда занимали одно кресло – вот тут. Когда Пейтон приходила.
– Она не жила здесь с вами? – спрашиваю я.
– У Пейтон был критический склад ума. Ей не нравилось это место, она терпеть не могла сюда приходить. После чтения Библии, когда мы оставались наедине, она просматривала мои записи и рвала все, что говорил нам Уэйверли. Она приходила сюда только из-за меня, хотела мне помочь.
Альбион идет по траве к другой стороне дома и указывает на торчащий камень.
– Здесь была лестница, – говорит она. – Внизу было две спальни, в пристройке. А на втором этаже – шесть комнат, и еще шесть в мансарде. Большой дом. Китти занимала главную спальню, а в остальных мы жили по двое, иногда по трое. Моя комната была на втором этаже, вторая справа.
Альбион шагает вперед, пытаясь определить точное положение комнаты, находившейся на этаж выше травы.
– Где-то здесь. Иногда со мной оставалась Пейтон, чтобы я не была в одиночестве.
– Пейтон тебя оберегала.
– Вместе мы могли выдержать то, что не смогли бы выдержать поодиночке. Она не сумела бы меня защитить, но никогда не покидала.
– Мы можем уйти, – говорю я. – Тебе нет необходимости через это проходить.
– Я еще тебе не показала.
Альбион ведет меня вокруг уцелевшей секции фундамента, к тому месту, где образовалось что-то вроде пещеры с земляными ступенями.
– Я не спущусь с тобой, – говорит она.
Я спускаюсь в крохотную комнатку размером со шкаф. Там есть каменная плита – не то скамейка, не то кровать. Господи… Я нахожу точку опоры в прежнем дверном проеме, заросшем глицинией, а за цветами открывается проем вниз. Я оглядываюсь на Альбион – она наблюдает за мной с края обрыва. Она заманивала сюда людей, вместе с Пейтон. И что бы ни происходило дальше, завербованные девушки попадали сюда, в эти каморки. Когда настал конец, Альбион и Пейтон жили в собственных квартирах, наряжали друг друга и моделировали одежду, создали «Ворона и медведя», а другие девушки мучились здесь. Это ад. Я вхожу в ад.
Я отодвигаю завесу цветов и веток и ныряю в дыру в темноте подвала. Оттуда несет почвой и гнилью, сладковатой вонью разложения и смерти. Я включаю фонарик и обвожу им каморку. Здесь все сохранилось в целости. Верстак с инструментами. Молоток, токарный станок. На крючках висят циркулярные диски для пилы. Стоят стиральная машина и сушилка. Полы покрыты копотью и пеплом, вероятно, нанесенным сквозь растения. Над моей головой с каждым порывом ветра стонут и скрипят потолочные доски, и кажется, что меня вот-вот завалит, нужно бежать, немедленно бежать. Но Альбион хотела, чтобы я что-то здесь увидел. Из главной секции в подвал отходят другие каморки за деревянными дверями. На одной двери карандашный рисунок – женщина выгуливает двух других на поводке, словно собак. Это здесь.
Дверь заело, но я наваливаюсь всем телом, и она распахивается. В каморке холодно и пахнет плесенью. Еще одна бетонная плита – не то скамейка, не то постель. В углу лежат кости. Человеческие скелеты. И там два черепа. Похоже, эти люди обнимали друг друга в момент смерти, а может, тела просто бросили здесь, подальше с глаз. Подкатывает тошнота, но изо рта вырывается только крик, полный муки и горя. Я падаю на скамью, и тут в Начинке включается стрим. Он загружается, минуя защиту антивируса и файрвола. Болван. Это геоинсталляция Болвана, стрим включился, когда я оказался в нужных координатах. В этом подвале, в этой камере, на этой скамье.
Перед глазами бегут записанные воспоминания. Я по-прежнему в подвальной камере, но кто-то включает свет, и появляются Тимоти и Уэйверли, купающиеся в туманном оранжевом сиянии голой лампочки. А еще трое других. Младший – тощий и бледный подросток с глазами как у девушки и длинными черными волосами. Рори. Это наверняка Рори – тот, кого я толкнул под машину, – только моложе. Он в камуфляжной футболке и потертых ботинках без шнурков.
Двух других я никогда не видел, но это, видимо, брат Уэйверли, Грегор, и его второй сын Кормак – женатый, который, по словам Альбион, показывал фотографии дочерей. Широкоплечий и пузатый, ему лет двадцать пять или больше, скошенный подбородок покрыт рыжеватой редкой бородкой. Грегор Уэйверли стоит отдельно от остальных в застывшей позе, как будто на нем корсет, руки безвольно болтаются по бокам. На лице недовольная мина, нижняя губа оттопыривается. Его короткие волосы совершенно белы, уши мясистые и неровные.
Тимоти хватает меня за волосы и притягивает к себе, по моим плечам рассыпаются алые волосы, он наматывает их на ладонь и держит меня. Альбион. Это воспоминания Альбион, записанные ее глазами.
– Тебе нет нужды мучиться, – говорит Уэйверли.
Тимоти отталкивает меня в угол каморки, и тут я вижу ее. Ханну Масси. Ее держали здесь. Она голая и исхудала, всего лишь призрак той девушки, которую я отслеживал в Архиве по делу № 14502. Она на скамье, стоит на коленях и смотрит в потолок. На что? Она молится? Глаза мутные, словно она уже мертва. Ребра и грудь посинели от ссадин. Братья Рори и Кормак выдергивают ее из угла и держат. И тут я понимаю – Альбион привела меня сюда, чтобы я увидел, как умерла Ханна Масси.
Мужчины насилуют ее по очереди, Уэйверли первым. Потом Рори и его брат. И Грегор. У меня внутри все переворачивается, колени подкашиваются, я оседаю на пол. Ханна не сопротивляется, она уже это выдерживала и терпит, как будто ее тело уже мертво. Ее голова заваливается набок, Ханна смотрит сквозь меня. Когда наши взгляды встречаются, ее веки вздрагивают.
– Пожалуйста, – молит она. – Пожалуйста, пожалуйста…
Я хочу ей помочь, но не могу, потому что не помогла Альбион. Все, на что способна Альбион, это кричать, и я кричу вместе с ней.
– Почему ты кричишь? – спрашивает Уэйверли. – Альбион, почему ты кричишь? Что так тебя напугало?
– Ты ее убьешь, – говорит Альбион. (Говорю я.)
– А если она должна умереть? – вопрошает Уэйверли. – Посмотри на нее. Все вы – посмотрите на нее. Что вы видите? Вы видите тело. Но что такое тело? Это плоть. Тело – это не дух. Не оплакивайте тело этой девушки. Когда вы смотрите на нее, помните – в ней не больше священного, чем в сбитом на дороге животном. Вы смотрите не на дух, ее дух бессмертен. Ее дух вы не видите. Когда вы смотрите на нее, то смотрите на мертвого зверя на обочине. Только и всего. Помните, над всеми нами стоит Бог.
Тимоти моложе и худее, как на газетных фотографиях, которые я нашел, когда он был Тимоти Биллигсли или Тимоти Филтом. Острая эспаньолка очерчивает контур подбородка, руки хилые, живот обвис.
– Ты можешь ее спасти, – обращается Тимоти ко мне – к Альбион. – Я пропущу свою очередь, если ты займешь ее место.
Альбион тяжело дышит. Ханна отворачивается. Альбион молчит.
Я думаю о Твигги. Думаю о женах Тимоти. Думаю об Альбион и Пейтон. Когда Тимоти занимает место между коленями Ханны, я думаю о той ферме в Алабаме и этих каморках в подвале, о бесчисленных и неизвестных других девушках. Он раздевается, и два тела выглядят нелепо белыми в сумраке подвала. Он насилует Ханну, точнее, пытается. Его движения не грубые, как у остальных, а яростные, какая-то злобная возня. И наконец он кричит: «Не могу, не могу!» и бьет ее в живот. Ханна стонет и сгибается пополам, но Кормак и Рори раздвигают ей ноги и держат. Отец Тимоти протягивает ему долото с полки. Тимоти не может кончить, пока не вонзает долото ей в грудь, он быстро молотит рукой, кромсая Ханну. Когда из нее хлещет кровь, Тимоти стонет и подвывает.
Воспоминания Альбион заканчиваются, и запись перезагружается сначала.
Господи. Боже мой, умоляю!
Это ближе всего к молитве.
Не знаю, сколько времени я провел в темноте, но я устал плакать и надеяться, что полная тьма меня успокоит. Я перезагружаю стрим и записываю все, что вижу. Посылаю файл на облачный сайт Гаврила с сообщением: «Не открывай и не смотри. Просто сохрани для меня».
Когда я вылезаю из подвала, уже темнеет. Дождь прекратился, и небо густо усеяно звездами, теперь им не мешают городские огни. Я выбираюсь из ямы и обхожу дом по периметру, к густому бурьяну. Альбион спит на траве. Нет, не спит. Ее веки подрагивают, как будто она видит сон, но она не спит. Я ложусь рядом, загружаю Архив и нахожу ее.
В Архиве разгар дня, Альбион в саду Дома Христа. Дом отбрасывает тень на лужайку, но сад купается в солнечном свете, архивном свете из далекого прошлого. Этот яркий свет меня оскорбляет, здесь слишком тепло, как будто мир болен и трясется в лихорадке. Альбион сажает каллы. На ней цветастый летний сарафан, похожий на картины Руссо.
– Я не хотела сюда возвращаться, – говорит она.
– Я бы тебя и не попросил, – отвечаю я.
– Обычно по утрам я работала в саду. Здесь я была счастлива. Каллы для Пейтон, потому что Пейтон однажды сказала, что их любит, и они напоминают мне о ней. Я и готовить научилась из-за этого сада. Я выращивала здесь овощи и готовила их для девочек в доме. Тут росли анютины глазки и розмарин, фенхель, аквилегия и рута.
– Сколько здесь погибло девушек?
– Не знаю, Доминик.
– Но ведь были и другие, правда? Боже мой…
– Их приводила я. Я помогала приводить этих девушек, я приводила их сюда, приводила их…
Я вижу, как кипят ее эмоции, снова всплывают унижение и стыд, которые она считала похороненными, в глазах проступают ужас и вина за то, что она совершила. И когда она всхлипывает, рыдания похожи на мольбу о прощении, но я не могу отпустить ей грехи, да и никто не может.
– Я никогда от этого не избавлюсь, – произносит она. – Никогда…
Я обнимаю ее и пытаюсь утешить.