Подставка с монитором вращается и уезжает из палаты, я слышу, как она катится дальше по коридору, как будто кто-то перемещает автомобиль с дистанционным управлением.
Брианне скорее ближе к семидесяти, чем к шестидесяти, но волосы у нее выкрашены в белокурый цвет, а глаза совсем молодые. Когда она говорит, то наклоняется и прикасается к моей руке.
– У вас нет Начинки, – замечаю я как-то утром, когда мы смотрим телевизор.
– А зачем она мне? У моих внуков есть эта штуковина. Я видела фокусника на ярмарке, у него были магниты в пальцах, под кожей, чтобы он мог поднять кусок металла одним прикосновением. Он сказал, что все его кредитки испортились. Это ж ужас, дорогуша. А вот взять тебя, с фальшивым глазом, встроенным в мозг. Нет уж, мне такого добра не надо.
– Вы смогли бы смотреть любимый канал где угодно, – говорю я. – И будет казаться, что вы присутствуете прямо там, на программе.
– Мы смотрим, как люди совершают всякие глупости. С какой стати мне хотеть быть с ними рядом? К тому же у меня есть дела и поважнее, к примеру, учить вас ходить в туалет самостоятельно.
Когда я научился передвигаться на костылях, Брианна провожает меня по коридору до туалета рядом с постом медсестер и ждет, пока я не спущу воду. Она ведет меня обратно и присматривает, как я ложусь на кровать.
– Вам нужно больше ходить, это полезно для восстановления, – говорит она.
К концу пятой недели мне назначают встречу с врачом на первом этаже. Я ковыляю вниз, сумев даже одолеть лестницу между третьим и четвертым этажом, поскольку лифт сломан. Дежурный врач немногословна и не болтает по пустякам – я просто один из многих пациентов, проходящих через ее кабинет за день. Она осматривает меня, сверяясь со списком повреждений, делает рентген ручным сканером, прощупывает грудь. В особенности ее заботят ножевые порезы и правый глаз. Я прохожу зрительный тест, пытаясь прочесть крохотные буковки на другом конце комнаты, и проваливаю его, все буквы для меня похожи на Д или Е. Докторша посылает мои очки в лабораторию на корректировку и подписывает мои бумаги.
– Вечером вас выпишут, – объявляет она.
Администратор больницы вручает мне спортивные штаны и толстовку из сувенирного магазина – вместо окровавленной одежды, которую срезали врачи, когда меня привезли в отделение скорой помощи. На толстовке надпись: «Святая Елизавета, Янгстаун, Огайо», размер только XL, но когда я натягиваю ее, она болтается, и я понимаю, насколько похудел за эти недели.
Вместе с обедом Брианна приносит две сумки – мой рюкзак и вещмешок, которого я никогда прежде не видел.
– Я приберегла это для вас, – говорит она. – Внутрь не заглядывала, но вроде ничего не должно было пропасть.
Я в последний раз обедаю в больнице соевым бургером с квелой картошкой и запиваю все пепси из алюминиевой банки. Пальцы срослись неправильно, как и предупреждал доктор Аадеш, все пять пальцев на левой руке превратились в скрюченную узловатую мешанину. Мне трудно открыть банку пепси, а правой рукой я даже не могу ее как следует сжать, поскольку растерял все силы, но кое-как справляюсь.
– Я проработала здесь сорок лет, сюда всяких прибивало, кого только не было. Некоторые даже не могли сказать, кто они и откуда, но я никогда не видела людей вроде вас, – говорит Брианна.
– В каком смысле?
– Знаете, как вы сюда попали? Кто-то позвонил в 911 и сказал, где вы, но не назвался. Пришлось посылать за вами вертолет, и вас нашли полумертвого в центре Питтсбурга, с этими двумя рюкзаками и конвертом, набитым деньгами. Наличкой. Мне не сказали, сколько там было денег, но, видимо, достаточно, раз вы пробыли здесь так долго. За сорок лет такого еще не случалось. Но вы ведь ничего этого не помните, да? Вы даже имени своего не помните, не говоря уж об остальном.
– Кое-что я помню.
– Знаю, дорогуша. Но не волнуйтесь, здесь нет доносчиков. Как только вы выйдете отсюда, никто не будет о вас болтать. Мы вас никогда не видели, вот так-то.
Как только Брианна уходит, я заглядываю в вещмешок и нахожу там пачки банкнот, двадцатками и сотнями, наверное, там много тысяч. В конверте лежат права, выданные в Айове, и паспорт с моей фотографией, только на имя Глена Боуэра, родившегося в Дабеке, штат Айова. Ни записки, ни указаний.
Мой дневник по-прежнему в рюкзаке, это самый важный предмет, больше там ничего нет, кроме бутылок с водой, фонарика и прочей ерунды. Еще там мой дозиметр, черный как смерть. Я выкидываю снаряжение и засовываю в рюкзак вещмешок с деньгами. Пачку сотенных я оставляю в конверте с надписью «Брианне», не знаю, сколько там – может, несколько тысяч.
Я ловлю такси у больницы и говорю водителю, что мне нужно в какой-нибудь супермаркет поблизости. Янгстаун стал чище по сравнению с тем, каким был пятнадцать лет назад, когда я видел его в последний раз, вероятно, это из-за денег ПЗО «Цеолит». В центре много художественных магазинчиков, на фонарных столбах развешаны кашпо с цветами. Ближе к окраине стоит бывшая фабрика, которую переделали под супермаркет и магазин спорттоваров. Такси ждет, пока под именем Глен Боуэр я покупаю предоплаченный смартфон. Мои документы действительны. Я еду на такси до гостиницы «Эконом» на шоссе и расплачиваюсь за номер наличными. Несколько часов сплю, заказываю пиццу и смотрю телевизор во время еды. Подключаю телефон и звоню Гаврилу, говорю с ним через автопереводчик на корявом чешском.
– Доминик? О господи! – охает он. – Слава богу!
Я рассказываю ему, что произошло. Я уже поправился, но теперь не знаю, что делать дальше. Гаврил спрашивает, могу ли я купить билет в Лондон или он сам должен прилететь за мной.
– Думаю, сумею и сам, – говорю я.
21 октября
Двадцать первое октября…
Одиннадцать лет после конца.
Гаврил встречает меня в Хитроу. Я купил билет в один конец за наличные, что вызвало раздражение у службы безопасности аэропорта. Но, тем не менее, фальшивый паспорт из вещмешка без запинки прошел проверку – его сканировали в Янгстауне, Кливленде и Атланте, а потом снова на таможне Лондона. Толпа пассажиров с чемоданами помчалась по коридорам-лабиринтам Хитроу, чтобы успеть на пересадку, но я всех пропустил, не торопясь ковыляя с тросточкой.
Поначалу Гаврил меня не узнал, я сильно похудел, а из-за порезов лицо перекосилось, но, услышав мой голос в зале выдачи багажа, он обнял меня и заплакал, и не отпускал меня, не обращая внимания на снующих вокруг пассажиров. С ним пришла и Келли. Мне казалось, что при виде нее мне станет не по себе, она напомнит о Чжоу, но она постриглась и стала платиновой блондинкой с ежиком коротких волос, ничего общего с Чжоу из Архива.
Шесть дней я провел в квартире Гаврила и Келли в Челси, а потом он купил три билета из Хитроу в пражский аэропорт Вацлава Гавела и арендовал машину до Домажлице, к ферме своей матери. Мы приехали уже в сумерках, когда некрашеные доски тетиного амбара заливал свет прожектора, в доме тоже горели огни, и окружающие поля переливались красным и золотом, перемежающимся черными бороздами. Тетя встречала нас на крыльце, в заляпанном краской и чернилами фартуке, ее волосы превратились в сноп седых кудрей.
Она обняла меня и заплакала, прямо как Гаврил, а потом кормила нас разными блюдами, которые наготовила днем, – свиными отбивными с капустой, картошкой и шпинатом и яблочным штруделем. Келли слегка поковырялась в еде, но мы с Гаврилом лопали так, будто в изгнании нас морили голодом. Закончился ужин кофе и коньяком на веранде, где мы смотрели, как поля поглощает ночь. Мне выделили закуток со складным диваном и маленьким письменным столом. Спал я глубоко, и здесь, в безопасности, организм наконец-то отошел от кошмара последних месяцев. Я проспал два дня кряду, вставая только в туалет, а потом снова сворачивался клубком под одеялом. К тому времени как я проснулся, Гаврил и Келли уже вернулись в Лондон.
Врачи в Домажлице говорят, что я буду хромать всю оставшуюся жизнь, если не прибегнуть к хирургическому вмешательству, но и в этом случае не дают гарантий. Через день я хожу на прогулки, обычно огибаю поле по периметру, чтобы окрепнуть и привыкнуть к хромоте и ноющей боли во всем теле.
К тому времени, когда я возвращаюсь с долгой прогулки, тетя обычно делает перерыв в работе, и я часто еду с ней в город, на узких мощеных улочках Домажлице мы оказываемся через двадцать пять минут. По краям улиц длинными рядами теснятся высокие старые дома, построенные еще в двадцатом или девятнадцатом веке, а то и раньше, каждый фасад выкрашен в свой пастельный тон – розовый, желтый, светло-зеленый, голубой, – и весь городок имеет радостный вид, даже когда ближе к зиме погода мрачнеет.
Обычно тетя паркуется на Намести Миру и идет по делам – к друзьям-художникам на чай или к владельцу галереи, где выставляется. Я иду в бар Петра Бокана и пью «Пилзнер», сидя под желтой маркизой на улице, или перебираюсь внутрь, когда слишком холодно. Это спортбар, и хотя я не интересуюсь футболом, фоновый шум помогает мне общаться – здесь я экзотический американец, но всем на это плевать, пока идет игра. Как только в желудке теплеет, я отправляюсь в библиотеку и через публичный компьютер смотрю стримы. Я пытаюсь найти Симку и разузнать, что с ним происходит. Я собрал все сведения об аресте и суде, но больше почти ничего нет. Когда тетя заканчивает с делами, она забирает меня из библиотеки. Иногда мы вместе заскакиваем обратно к Петру Бокану на свиные отбивные или едем домой, и я помогаю ей готовить.
Я храню сделанные в библиотеке распечатки в папке на полке – архивы стримов по делу Симки, комментарии вашингтонских юристов. Я купил доску, прямо как у Куценича, и пишу на ней отправные точки и предположения как можно доказать, что Симку подставил Уэйверли. Но ничего не приходит в голову – нет ни одной зацепки. Без Начинки приходится писать Симке письма, настоящие письма, адресуя их в тюрьму. Я не знаю, получает он их или нет. Я никогда не пишу обратный адрес и не называюсь, не сообщаю никаких подробностей о своей жизни. В основном я пишу о своем выздоровлении, как хожу с тростью и что правая рука срослась неправильно.