После очередной прогулки вокруг поля я наливаю себе кофе, делаю тост и яичницу. Тетя присоединяется ко мне, предлагает часть своего грейпфрута и спрашивает, не хочу ли я пройтись вместе с ней к студии.
– Хочешь посмотреть? – спрашивает она. Ее английский куда лучше, чем у Гаврила.
– С удовольствием, – отвечаю я.
Тетя превратила амбар в мини-типографию. Никакого модного дизайна, только каменные стены, радиаторы, приподнятые полы на случай протечки и сетка флуоресцентных трубок, свисающих с потолка. Тетя открывает широкую двустворчатую дверь, чтобы проветрить помещение, но внутри все равно пахнет чернилами и химикатами, старым деревом и мокрым сеном. Гаврил использовал этот амбар под студию, и здесь до сих пор остались кое-какие его вещи – в углу сложены старые компьютеры, еще в коробках, телевизоры и динамики. Все остальное занято тетиным оборудованием для печати – прессами разных размеров, полками с радугой чернил.
– Сюда, – говорит она и ведет меня к рабочему столу – массивной деревянной плите со скамьями, которые хорошо смотрелись бы в бражном зале викингов. В основном она занимается трафаретной печатью, и стол усеян инструментами для резьбы по дереву и деревянными штампами для разных стадий печати. Ее работы причудливы и детальны, главным образом это иллюстрации для детских книг. Сейчас тетя работает над иллюстрациями к новому переводу братьев Гримм на чешский.
– Я нарисую с тебя принца, – говорит она. – Он выколол себе глаза в ежевике. Ну вот, я нарисую его с тебя, тогда твои мучения с глазом хоть для чего-то пригодятся.
– Ладно, только это мне дорого обошлось.
– Знаю, знаю, – отзывается тетя. – Возьми еще штруделя.
Тетя привлекает мое внимание к прессу, который называет просто «фиговиной», – старому чугунному механизму, похожему на пишущую машинку-переростка.
– Для текстов, – объясняет она. – Для твоей поэзии. Ты можешь работать одновременно со мной.
Тетя вручает мне два ключа на связке, маленький – от ящика с набором шрифтов, а большой – от шкафа с дорогой бумагой.
– Вот, – говорит она и ставит ящик на второй стол, рядом с прессом. В ящике лежат металлические кубики, на каждом – разные буквы, строчные и прописные. – Это легко.
И тетя объясняет, как вставить буквы в наборную доску. Она набирает «Здесь живет Джон Доминик Блэкстон» и показывает, как покрыть буквы чернилами и вставить лист в механизм.
– Можешь повесить себе на дверь, – говорит она, протягивая мне отпечаток. – А теперь попробуй сам. Для начала что-то простое.
Я вожусь с буквами, подбирая металлические блоки. С моими руками это непросто, но тетя помогает. Тяжесть букв в руках каким-то образом умиротворяет, словно язык превращается в скульптуру, становится осязаемым. Я выбираю замысловатый готический шрифт, заглавные буквы. Не знаю, что мне хочется набрать, пока не складываю три первые буквы: Б-О-Л, а потом добавляю остальные: В-А-Н.
БОЛВАН.
– Что значит болван? – спрашивает тетя, когда отпечаток закончен – единственное черное слово посреди белоснежной страницы.
– Сам толком не знаю, – отвечаю я.
Засыпаю я с трудом, а потому по ночам сижу на веранде, завернувшись в плед, и смотрю в полуночное небо, пью бренди и молоко, наверное, пью слишком много, но я не могу отключиться, пока не погружусь в отупляющее опьянение. Я размышляю о Болване. О чем он думал, когда я находил следы и шел за Альбион, как по путеводной нити в лабиринте, раскрывая всю работу, которую он проделал. Он знал про Дом Христа. Знал о Тимоти и Уэйверли, знал об убийстве Ханны, возможно, и о других убийствах.
Он погрузился в этот кошмар, как и я, и не понимал, что предпринять, когда отбросил поверхностную шелуху и вскрыл, сколько мертвых женщин оставил после себя Уэйверли, в точности как и я не знаю, что делать дальше. И тогда он устроил этот мемориал в Питтсбурге, геоинсталляцию со смертью Ханны, потому что не мог просто отбросить все зло, которое обнаружил, но боялся его раскрыть и к тому же хотел помочь Альбион исчезнуть, вероятно, влюбился в нее. Могу ли я допустить, чтобы все это было впустую? Несмотря на его угрозы и на то, что он стер Терезу, Болван, скорее всего, меня боялся, считая одним из них, человеком Уэйверли. Я ненавижу его за то, что он мне причинил, за Терезу, но я его понимаю. Я допиваю бренди и молоко и наливаю еще чуть-чуть спиртного. Как бы мне хотелось, чтобы Болван был здесь и помог через это пройти. Как бы мне хотелось, чтобы он был жив.
Мемориалы погибшим…
Когда тетя в очередной раз едет в Домажлице, я проверяю свою прежнюю почту с библиотечного компьютера. Похоже, кто-то копался в моих входящих, некоторые письма открывали, другие удалены. Рискованно было входить, Уэйверли может отслеживать мой профиль, и я наскоро просматриваю старые письма, пока не нахожу рукопись со стихотворениями, которую присылала мне Твигги. Я распечатываю тридцать пять страниц ее поэзии.
Тетя приступает к работе рано утром, но я иду в студию только после полудня. Приношу тете термос со свежим кофе. Она делает перерыв, чтобы помочь мне разобраться с прессом, отвечает на мои вопросы и дает советы по технике печати. Я вношу косметические правки в рукопись Твигги, исправляя опечатки и явные ошибки, а потом готовлю каждую страницу к печати, набирая буквы. Приступаю к печати. Начинаю я с первого стихотворения, которое когда-то прочел:
«Я потянулась к тебе утром, но ты уже ушел».
Я собираюсь напечатать книгу небольшим тиражом, не больше сотни экземпляров. Получается медленно, но процесс действует успокаивающе – набираю текст, смачиваю страницу чернилами. На две страницы уходит целый день, иногда даже больше. Я отпечатываю каждую страницу и вешаю на просушку на пересекающие амбар веревки, и студия становится похожа на корабль с поднятыми парусами.
11 ноября
На неделю прилетели Гаврил и Келли. Тетя засыпает их поцелуями.
– Мам, мам, – повторяет Гаврил, вытирая со щек и лба влажные отпечатки.
Тетя тепло относится к Келли, но довольно официально – видимо, они еще оценивают друг друга, не вполне состыковываются. Келли слишком утонченная горожанка, а тетя – сельская хиппи. Они нашли точки соприкосновения в еде, поскольку Келли – любительница здоровой пищи, а тетя представляет движение «с фермы на стол», они даже собрались съездить в Прагу, в бар тетиного приятеля, открывшийся несколько месяцев назад, там подают бутерброды для вегетарианцев и сыроедов.
Я отвожу двоюродного брата в сторонку.
– Гаврил, мне надо с тобой поговорить.
– Конечно, – отвечает он. – Прогуляемся?
Я включаю на телефоне автопереводчик и подношу сотовый к уху при каждой реплике Гаврила. Он засыпает меня байками о ночной жизни Лондона, рассказывает о своих переговорах по контракту с «Вог». С восторгом вещает о своей любви к Келли.
– Я хочу на ней жениться, – говорит он. – Ты только представь милых маленьких Гаврилов, которых мы породим.
Моя нога чувствует понижение температуры, и я быстрее обычного начинаю хромать. Мы идем по подъездной дорожке и сворачиваем налево, к дороге. У куста форзиции, неопрятного буйства бурых листьев и ветвей, Гаврил говорит:
– Кажется, когда-то я припрятал здесь несколько журналов «Плейбой». Можем попробовать их найти.
Гаврил десять минут копает под кустом и уже начинает волноваться, что его мать могла найти журналы и выкинуть.
– Ну и ладно, – говорю я. – Ты уже большой мальчик.
– Хм… – фыркает он, продолжая поиски, ковыряет палкой твердую глину. – Может, вернусь сюда летом, когда копать будет проще.
– Слушай, Гаврил, хочу кое о чем тебя попросить.
Он прекращает копать и вытирает руки о – куртку.
– Конечно, Доми. О чем угодно.
– Ты говорил, что знаешь людей, которых заинтересует то, что я тебе посылал. Запись убийства девушки.
– Точно. Мика Бронштейн, продюсер из «Покупай, трахайся, продавай, Америка» на CNN. Он был весьма заинтересован, да и до сих пор заинтересован. Вообще-то с неделю назад он прислал мне сообщение, мол, я просто сволочь, что раздразнил его слухами о знаменитости, но так ничего и не дал.
– Опубликуй эти записи, – говорю я, хотя и не уверен, что поступаю правильно.
– Зачем? – удивляется он, снова принимаясь копаться в грязи в поисках «Плейбоя». – Ты наконец-то оставил весь этот кошмар в прошлом. Зачем еще что-то делать? Брось это. Забудь.
– Я слишком много пью. И не могу спать, потому что все время думаю о ней.
– О рыжей?
– Нет. О той девушке, которую я нашел. Я просыпаюсь посреди ночи, и мне мерещится ее тело у кровати. Она лежит там, а я парализован и могу только думать о ней, даже не задаюсь вопросом, что здесь делает ее тело, но совершенно уверен – стоит мне посмотреть за край кровати, и я увижу ее, покрытую муравьями.
– Звучит так, как будто тебе нужен очередной Симка.
– Мне нужно правосудие для нее.
После ужина мы торчим за кухонным столом, пьем пиво и вино, закусывая медово-пшеничным хлебом, который испекла тетя, и вонючим сыром. Пошел снег – ледяная крупа бьет по оконному – стеклу.
Уже за полночь, а мы все говорим, тетя тоже не спит, вышивает крестиком в другой комнате и слушает фортепианную версию A Love Supreme в исполнении Эмиля Виклицки. Келли давно легла спать, а вскоре и Гаврил говорит, что тоже пойдет наверх.
– И еще кое-что напоследок, – говорю я, пока он ставит бокалы в мойку. – Когда ты опубликуешь эту запись, скажи своему приятелю продюсеру, что получил ее от человека по прозвищу Болван.
19 ноября
Первой распространяет новость CNN, но через несколько минут запись подхватывают другие сети.
Я смотрю тетин телевизор, попивая бренди и молоко. BBC, CT24 из Праги, «Скай-ньюз», «Аль-Джазира» – почти все каналы, на которые я переключаюсь, показывают полную видеозапись убийства без цензуры – как Уэйверли орет, что Ханна священна не больше, чем сбитое на дороге животное, а Тимоти двадцать четыре раза вонзает в нее нож. Американские чиновники заявляют, что видео может быть поддельным, но президенту Мичем доложили, и она оценивает ситуацию.