Наши, я помню, смеялись над этими салонами ура-гипноза, ерничали.
Вот, дескать, какие клоны тупые.
А я думал совсем о другом. А именно: в нашей Академии такие салоны тоже не помешали бы. Не знаю, как Коля или Володя, а я, может быть, тоже туда ходил бы… После карцера и общения с контрразведкой — так точно…
Наконец я допил ряженку, задернул тяжелую бархатную штору и мой персональный номер погрузился в сумерки.
«Семьдесят шесть часов», — шепотом сказал я и бухнулся на кровать лицом вниз.
Пьянству — бой!
Хоть и говорили нам это сто, нет, двести раз за время учебы в Академии, а истина сия мне не приелась. Каждый раз ее вспоминаю, когда просыпаюсь с жутким похмельем. Так было и в то утро.
Голова чугунная, ноги ватные и никакие стимуляторы с душами сделать из тебя человека разумного не в состоянии.
Когда в мой номер вломился Коля Самохвальский, я чувствовал себя самой никчемной тварью во Вселенной. А вот Коля, наоборот, был как огурчик. И как ему удается?
— Вставай, кадет Пушкин. Нас ждет Завод имени Мира во Всем Мире.
— Чего? — осипшим голосом спросил я, приподнимаясь на подушке.
— Чего слышал.
— А может, я того… не пойду? Скажи, что я заболел…
— Никаких «не пойду»! — Коля был тверд. — Ты что, с ума сошел? — добавил он шепотом. — За такие дела тебя могут из делегации вообще исключить. И отправить в Академию первым же транспортом. Ты разве не понимаешь, что на нас все смотрят? Мы — номер один! Каждый наш шаг фиксируется конкордианскими журналистами! Мы же представляем здесь все Объединенные Нации!
Конечно, в то утро у моего Коли произошло временное обострение мании величия. Но все-таки на пятьдесят процентов он был прав. Не пойти на экскурсию значило как минимум вызвать недовольство Федюнина. А Федюнину — за его благосклонность ко мне — я теперь должен был ноги мыть и воду пить.
— И что на этом долбаном заводе? — спросил я, бочком пробираясь к душевой кабине.
— Там нам будут показывать, как в Конкордии собирают истребители.
— Типа мы роботов не видели.
— Так в том-то и прикол, что там не роботы! — возразил Коля.
— А кто?
— Кони в пальто! У них ручная сборка!
— Ручная сборка… — опешил я.
— Да!
— Так рентабельнее, что ли?
— Не уверен. Но вроде бы у них, по статистике, отказов аппаратуры в бою меньше, чем у нас…
Но это же жутко дорого! — крикнул я сквозь шум воды.
— Ты разве не понял еще — у «встанек» никто и никогда на вооружении не экономит.
Вообще-то да. Вооружение — это святое. Разве можно экономить на святом?
Я вышел из душа несколько порозовевшим — все-таки ледяная вода средство испытанное.
За столиком в гостиной сидел Коля, а перед ним стояли две пол-литровых баночки «Жигулевского».
— Освежитесь пожалуйста, кадет Пушкин, — заботливым, медсестринским тоном сказал Коля. — А то вы на мумию похожи. Тутанхамона.
Вот это было по-товарищески! По-нашему!
— А что там у нас после завода? — спросил я, с удовольствием поглощая пиво.
— После завода у нас показательный воздушный бой.
— Кто с кем бьется?
— Не написано.
— А потом?
— А потом самая скукота. — Коля сник. — Экскурсия в Первый Народный кавалерийский полк.
— Ух ты! — и куда только девалось мое похмелье! — Ты только вдумайся! В Первый. Народный. Кавалерийский. Полк.
Я люблю лошадей. Очень люблю. Даже слово «обожаю» готов употребить.
Только говорить об этом не люблю.
Почему?
Потому, что это модно нынче — лошадей любить. Разбираться в мастях и сбруе, в кормах и жокеях, отличать тракена от терца, ахалтекинца от араба, знать, что такое ногавки и чем они отличаются от подгарков.
Спорить о сравнительных достоинствах муромских тяжеловозов и тяжеловозов конкордианских.
Бросать как бы между прочим: «Ненавижу чистокровных верховых, они так быстро потеют!» или «Все наездники — хлюзди, другое дело стиплеры, вот где мужество!».
Хвастаться, кто и на каких конных мероприятиях побывал во время увольнений и отпусков. Кто на Кубке Директории, кто на Северном Дерби, а кто на выставке «Лошади в древнем мире»…
Модно это. А значит — любому идиоту доступно.
А меня от всего «модного» с самой школы крючит. Наверное, особенным быть хочется. Вот и получается, что когда Переверзев свою Настену с пеной у рта превозносит, мне только и остается, что помалкивать. Не уподобляться же занудам!
Я люблю носить свою любовь в себе. Таить ее. Выдерживать, как дорогое вино.
Но когда Коля объявил об экскурсии в Первый Народный кавалерийский полк, изобразить равнодушие у меня не получилось.
Я просто выл от счастья. Такая возможность — увидеть лучших, самых лучших лошадей Вэртрагны собственными глазами — представляется один раз в жизни. Да и то не каждому. Я не ошибся — это было здорово.
Тысяча двести голов местной породы, которая по науке называется таширской.
Таширцы — лошади нарядные, с немыслимым экстерьером, который отзывается в душе всякого конника приятным волнением.
Только вдумайтесь. Высота в холке — в среднем сто девяносто пять сантиметров! Широкая и глубокая грудная клетка, передние и задние ноги поставлены идеально правильно. А суставы, запястный и скакательный! Само совершенство! Легкая, сухая голова с длинным изогнутым затылком и прямым профилем, длинная шея с высоченным выходом, эстетно изогнутый круп, скульптурно обмускуленные подплечье и голень…
А масть? Лошадки, все как одна — изабелловые. (Для тех, кто не знает: это означает «золотые».) И голубоглазые! Лишь изредка встречаются рыжеватые да цвета речного песка. Крупные, ширококостные, резвые. Никакой простоватости, никакой грубости в движениях. А какие выносливые и работоспособные! Ну разве кто-нибудь будет спорить, если я скажу, что таширцы — подлинные четвероногие ангелы, спустившиеся на землю за тем, чтобы одним своим неземным видом срамить наше уродство?
На экскурсии по крайней мере никто не спорил. Все стояли как зачарованные, пока лучшие кавалеристы полка демонстрировали перед нами достоинства своих скакунов. И были не в силах вымолвить ни слова. Разве что Федюнин время от времени бормотал вполголоса «вот это да» и хмурился, хмурился, хмурился…
Даже Переверзев больше не вспоминал свою Настену. Какая уж тут Настена, товарищи…
Нет, у нас на Земле таких лошадей не сыскать. То есть буденновцы, от которых, как известно, произвели таширцев, в Российской Директории, конечно же, имеются. И в большом количестве. Но даже самые чистокровные, самые знаменитые буденновцы до среднего таширца не дотягивают. Ни, так сказать, по эстетическим критериям, ни по спортивным. Обидно, да?
Неужели у них в Конкордии трава сочнее и морковка каротиннее? Овес слаще? Воздух чище? Нет, что-то не верится. Так почему же тогда таширцы — самые красивые лошади Галактики?
Но самое обидное, пожалуй, в том, что экспорт таширцев из Конкордии категорически запрещен. Наказание за попытку нарушить этот запрет в Конкордии одно: смерть.
А почему, собственно, нельзя?
Разве это не подло, лишать своих братьев по Великорасе удовольствия прилить кровь этих изабелловых ангелов к крови наших, земных коней, назвать которых иначе как коньками-горбунками у меня не поворачивался язык…
Там, на ипподроме Первого Народного кавалерийского полка, меня впервые посетила странная мысль: а ведь если затеять войну с Конкордией и выиграть ее (а как же иначе?), то можно ведь захватить не только Паркиду с ее огромными заводами по производству люксогена, не только плодородные колонии, но и этих вот золотых лошадей…
Впервые в жизни я подумал о том, что лошади стоят войны. Как какой-нибудь краснокожий с пожелтевших страниц староамериканской истории. Меня эта мысль тогда не шокировала. Сомнений не было: таширцы войны стоят.
Мой затуманенный алчностью взгляд встретился со взглядом контр-адмирала Туровского. Взгляд Туровского, как обычно свинцовый, казалось, стал еще тяжелее от каких-то стратегических дум.
Держу пари, Туровский думал о том же самом! О лошадях, которые стоят войны.
Эх, жаль я не телепат, чтобы узнать это доподлинно…
А что вытворяли кавалеристы! Да они устроили в нашу честь подлинный фейерверк трюков! И вольтижировка (когда лошадь бежит галопом на корде, а всадник вытворяет немыслимые акробатические трюки у нее на спине), и выездка (когда лошадь танцует и вышагивает), и драйвинг (когда соревнуются упряжками)…
Эх, только стой с отвисшей челюстью — и балдей.
А потом нам показывали фильм про Кира Великого, где Первый Народный кавалерийский полк, переодетый в антуражные костюмы, изображал древнюю кавалерию, которая вламывается в строй врагов и приносит персидскому царю победу за победой.
И водили по денникам, в которых было так же чисто, как, например, в моем гостиничном номере и уж наверняка не грязнее, чем в госпитале нашей Академии. Показ сопровождался хвастливыми комментариями вроде «Этот жеребец по имени Турлыг стоит столько же, сколько восемь тонн люксогена!» и традиционными для клонов рассказами о том, как нелегко (хотя и почетно!) быть кавалеристом на службе Родины.
Три раза лошадь почисти, шесть раз покорми, плюс четыре часа тренировок в день…
Да уж… Разрыдаться можно, какая нагрузка!
Откровенно говоря, таширцев я был готов чистить раз десять на дню…
А затем, в обществе бравых конкордианских кавалеристов, которые при ближайшем рассмотрении оказались все сплошь пехлеванами (впрочем, можно было и раньше догадаться, глядя на их аристократические, нетрафаретные лица), мы пили кумыс, обедали под открытым небом, шутили и поднимали тосты за дружбу между братьями по Великорасе.
— Иго-го! — вместо тоста сказал Переверзев, когда банкет уже вошел в свою завершающую фазу «Все позволено».
— Иго-го! — поддержали его хором мы с Ваней Терновым, поднимая свои стаканы.
И только Колька Самохвальский оставался трезв среди всеобщего веселья. Со скучающей миной чужака он поглощал поджаренного на вертеле фазана. И смотрел Коля на нас с пехлеванами, второй час подряд смакующих достоинства таширцев, как на буйноп