– Как ты оказался в море? – спрашивает доктор Берг, в то время как над моей грудной клеткой навешивают рентгеновский аппарат. – Ты упал?
Я качаю головой:
– Это реки.
– Реки? Ты свалился в реку?
Я качаю головой и пытаюсь отвернуться, но доктор Берг возвращает меня обратно.
– Эй, послушай меня. Сколько ты пробыл в воде?
Я снова качаю головой.
– У тебя где-нибудь болит?
– В животе, – отвечаю я.
Доктор Берг встаёт и кладёт мне руку на живот.
– Здесь? – спрашивает он и смотрит на меня.
Я киваю, когда он подбирается к тому самому кирпичу возле моей диафрагмы.
– С места не двигается, – шепчу я.
– Понял, – доктор Берг обращается к мужчине у доски, – констипация.
Я пытаюсь закрыть глаза, отвлечься от внешнего шума, но каждый раз мне мешает доктор Берг. Он водит по мне пальцами и задаёт новые вопросы. Я чувствую, как медленно, но верно пробуждаются мои телесные ощущения и обнуляются болевые рецепторы.
В комнату заходит лаборант и передаёт листок доктору Бергу, а рентгеновский аппарат надо мной сдвигают в сторону. Они стоят вдвоём и шепчутся пару секунд, а потом лаборант уходит. Доктор Берг отходит к моему рюкзаку и начинает в нем рыться. Вскоре он возвращается ко мне, кладёт ладонь на мой лоб и поднимает мне веки.
– Ты глотал что-нибудь из этого? – в его руках горсть пустых блистеров, флаконов и упаковок из-под таблеток и пилюль. – Глотал?
Я пытаюсь закрыть глаза, но доктор Берг снова их открывает, зачитывая названия на флаконах мужчине с маркером.
– Какие? Собрил? Оксикодон? Оксинорм? Сколько?
Я пытаюсь стиснуть веки, но мне мешают пальцы доктора Берга.
– Сколько?
– Все, – отвечаю я на выдохе.
Он отводит пальцы, делает шаг назад и машет лаборанту у двери.
– Так, ребята, – слышу я его голос, – думаю, здесь в ход могли пойти любые способы себя изувечить.
Я уже закрыл глаза и так сильно их сжал, что доктору Бергу пришлось снова открывать их обеими руками.
– Тут была попытка суицида. Так что, – он хлопает ладонями и продолжает, – надо внимательно просмотреть рентгеновские снимки на предмет кровоподтёков и возможную тампонаду сердца, и закончим на этом. А потом уже отправим его в отделение реанимации.
Я чувствую, как люди вокруг меня один за другим расходятся, позвякивает оборудование и скрипит линолеумовый пол. Внезапно снова раздаётся голос доктора Берга:
– Все закончили? Мартин, на тебе контрольная температура. Теему, Янне, напишите медицинское заключение и передавайте пациента дальше. Все остальные готовятся к следующему вызову. Ночь только начинается, ребята.
Глава 44
Я часто погружаюсь в эти мысли. В них я вместе с девушкой. Я не знаю, кто она, потому что не вижу её лица. Мы в квартире, я – такой же, как обычно, только лицо без порезов. Мы сидим… нет, ходим друг за другом в светлой комнате с высокими окнами. На девушке одна из моих рубашек, она семенит босыми ногами по тёплому деревянному полу, как будто мы в дурацкой рекламе йогурта. Этот сон настолько реальный и яркий, что, когда я просыпаюсь или же попадаю обратно в реальный мир, кажется, что я ошибся дверью, и тело охватывает паника. Я верчусь, пытаясь нащупать ручку, но двери там больше нет. Только я, совсем один, в каком-нибудь зале ожидания.
Ульф называет это алтарём. Он говорит, что это та фантазия, в которую я убегаю, когда мне хочется умереть. Мой рай, мои семьдесят две девственницы; алиби, которое я для себя нахожу, когда жизнь становится слишком тяжёлой. Ульф бывает прав во многих вещах. Наверняка и в этом. Проблема лишь в том, что он не понимает. Не понимает, как это тяжело. Ему невдомёк, что пропасть – это не то, куда сбегают, это то, от чего убегают. Пустота – это не холодное тело в гробу под землёй. Пустота – это я, Торкильд Аске, в этой квартире с высокими окнами. Один.
Я просыпаюсь от того, что молодой светловолосый медбрат стоит надо мной и возится с моим половым органом.
– Расслабься, – спокойно говорит он, когда я вздрагиваю и пытаюсь накрыться одеялом, – я опустошу сосуд катетера и вытащу трубку. Тебе сейчас в нефрологию. Потом мы сделаем тебе клизму и посмотрим, получится ли у нас справиться с твоей болью в животе.
Сейчас утро, во всяком случае, за окном светло. Комната имеет квадратную форму, здесь четыре кровати, по две с каждой стороны. Тело онемело, отсутствие боли меня пугает.
– Дай мне зеркало, – прошу я, когда медбрат вытаскивает трубку из моей уретры и кладёт ее в металлическую чашку в форме соусницы.
– Зеркало? – медбрат с недоверием смотрит на меня, снимая с себя перчатки. – Зачем тебе зеркало?
– Хочу посмотреть на своё лицо.
– Мы не можем выдать тебе зеркало.
– Почему нет?
– Потому что, – отвечает медбрат. Но потом всё-таки предлагает компромисс, который сделает нашу встречу максимально короткой, – я могу придвинуть койку поближе к умывальнику, когда будем выезжать, и мы тебя приподнимем, если обещаешь не творить ерунды.
– Ерунды? Например?
– Думаю, ты знаешь, о чём я, – отвечает он и нажимает на кнопку, которая поднимает изголовье кровати.
Шрам, идущий от уха вниз по щеке, почти исчез, едва различим на серой коже. Даже губы и щетина едва видны, они прозрачные, как у мёртвой рыбы.
– То же самое, – шепчу я и отворачиваюсь.
– В смысле? – спрашивает медбрат, настраивая кровать таким образом, чтобы мы прошли в дверной проём.
– Лицо, – вздыхаю я, – оно такое же.
– А чего ты ожидал?
– Нового Торкильда, – отвечаю я и хочу повернуться на бок, но резкая боль в диафрагме мешает мне это сделать. Я лежу и смотрю на лампы на потолке, а медбрат катит меня по коридору и завозит в лифт на пути к следующей остановке.
– Ты будешь делить комнату с другим пациентом, – говорит он и останавливается у двери, – по крайней мере, до обеда. Постарайся расслабиться.
На кровати у окна сидит лысый мужчина, чуть за семьдесят. Кожа его лица бледная, руки жилистые и лежат на коленях, как будто сломанные ветки.
– Сколько я здесь пробуду? – спрашиваю я, когда мужчина у окна к нам поворачивается. Он медленно и безучастно нас осматривает, а потом снова разворачивается к окну.
– Ты будешь здесь наблюдаться, пока не придут в норму функции почек и печени, – он кивает в сторону ванной, – просто зайди туда и подожди, а я приду и помогу тебе, – заключает он и подходит к раковине.
Я сажусь на унитаз и жду. Вскоре раздаётся осторожный стук в дверь, и сразу за ним в дверях появляется улыбающийся медбрат с клизмой в одной руке и трубкой, которая больше всего напоминает гадюку.
– Готов?
– Жду не дождусь, – дрожа, отвечаю я, когда он кладёт клизму на край раковины и надевает перчатки. На полу между душем и туалетом он расстилает полотенце.
– Тогда можешь просто лечь на полотенце спиной ко мне.
Я сажусь на колени и стягиваю больничные сетчатые трусы, а потом ложусь на тёплый пол ванной, подложив руки под голову.
– Меня, кстати, зовут Йенс, – говорит он. Я слышу, что его дыхание становится тяжелее.
– Вначале может быть немного неприятно, – говорит он и вводит внутрь наконечник трубки, – но я буду действовать максимально мягко.
– М-м. – Я выдыхаю, зажмуриваю глаза и прижимаю колени к груди. В словах Йенса слышится ощущение странной, абсурдной естественности происходящего. В одной руке он держит силиконовую колбу от клизмы, в другой – трубку. Периодически он слегка надавливает на колбу, чтобы залить внутрь побольше воды, а иногда кладёт руку мне на лоб и начинает говорить. Он рассказывает о самых обычных вещах, таких, как уровень воды в городской реке или о зиме, которая скоро наступит, а я отвечаю ему односложными предложениями. Как будто мы двое старых знакомых, попавших в эту комичную ситуацию, которая, впрочем, ничего между нами не изменит.
– Ну вот! – Йенс опускает руку, державшую колбу и кладёт её на пол за моей спиной. Он кладёт руку на моё голое бедро, – важно, чтобы ты сдерживался, как можно дольше. Хотя бы пять-шесть минут после того, как вынули шланг, чтобы масла успели дать эффект. Йенс хлопает меня по ягодице, после чего складывает пластиковую колбу, трубку и одноразовые перчатки в белый пластиковый пакет, скручивает его и завязывает. Он опускает ободок унитаза и говорит:
– Ты просто полежи здесь и потерпи, сколько сможешь. Когда уже не сможешь сдерживаться, запрыгнешь на унитаз, и природа возьмёт своё. Я подожду снаружи.
– Ага, – отвечаю я сквозь слёзы, напрягшись, чтобы сдерживать давление снизу.
Как только Йенс закрывает дверь, я слышу, что в комнате включили радио и прибавили звук: «I am ashamed ’cause I don’t know myself right now. And I am 43[27]», – поёт мужчина, а музыка вместе с этим становится всё громче с каждой нотой и разрастается в бурю.
Поначалу ничего не происходит, кроме того, что я чувствую, как масла с одной стороны подбираются к кирпичу, а с другой – к внешнему отверстию.
Позыв расслабить мышцы диафрагмы усиливается вместе с тем, как растёт давление внутри. Я чувствую себя, как воздушный шарик, в который закачивают воздух, но я уже решил, что продержусь до конца песни. Как минимум потому, что я совершенно потерял чувство времени, пока лежу здесь и изо всех сил сдерживаюсь.
«They say that I should go outside more and drink lots of water all the time, but that does not seem to be working, ‘cause you still have not come back to me[28]».
Наконец что-то начинает происходить. Нарастает ноющая боль, сначала кажется, что просто вздулся небольшой воздушный пузырь, но нет, он не исчезает, не уходит сразу же, как обычно бывает, он остаётся там и делает своё дело. Он движется вниз, я это слышу и чувствую.
Что-то как будто высвобождается, сдвигается, как стоявший на месте миллионы лет айсберг поддаётся толчку и на пару миллиметров приближается к фьорду и талой воде у долины.