– Почему ты не позвонил? – сорвалась на крик Сэди.
– Не хотел, чтобы вы волновались.
– Но мы волновались именно потому, что ты не позвонил! – Сэди, у которой словно гора с плеч свалилась, зарыдала. – Я думала, ты умер, Сэм! Умер! Я думала, мы закончили игру и ты… ты… Я прям не знаю…
– Сэди, Сэди, не плачь, все нормально, – увещевал ее Сэм. – Я цел и невредим. Скоро сама убедишься.
– Еще раз такой финт ушами выкинешь, я тебя придушу! Собственными руками! – всхлипнула Сэди.
– Договорились. Согласен, я должен был позвонить. Сэди? Сэди? Ты меня слышишь?
Пока Сэди прочищала нос, Маркс завладел трубкой.
– А я знал, я знал, что с тобой все хорошо. И я прошел игру! Вы гении, оба! И я от вас без ума. Мотай на ус.
Сэди выхватила у него трубку.
– Надо же, – выдохнул Сэм, – он первым прошел нашу игру. С начала и до конца! Получается, мы ее сделали?
– Думаю, да, – сказала Сэди. – Ну, по большей части. У меня тут родилась пара идей.
– И у меня.
– Давай я сейчас к тебе приеду.
– Боюсь, посещения дозволены только до девяти вечера, а на часах уже восемь с четвертью. Ты не успеешь сюда добраться. Тем более – разлиновать новый «Дневник добрых дел».
– Застрелиться и не жить, – фыркнула Сэди.
– Серьезно, ты не успеешь.
– Ладно, Сэмми. Тогда скажу просто: я тебя люблю.
– Ф-фу, гадость какая.
– До встречи! Не успеешь завтра глаза продрать, как мы уже тут.
Сэди повесила трубку.
Ворочаясь в больничной кровати – далеко не первой в его жизни, но первой с чудесным видом на реку Чарльз, – Сэм страдал от невыносимого одиночества и жалости к себе. Последние два дня он почти ничего не ел, и теперь его подташнивало от анестезии, введенной на голодный желудок. И хотя его накачали обезболивающими, он чувствовал слабую пульсацию в прооперированной ноге и понимал, что, как только отойдет от наркоза, его скрючит от невыносимой, всепоглощающей боли. А во сколько ему обойдется этот несчастный случай, он боялся даже и думать. Медицинская страховка и практически исчерпанный счет в банке лишали его последних остатков самообладания. Хирург, осмотрев его, сказал, что искореженная лодыжка неимоверно ухудшила и без того бедственное положение его левой конечности, и озабоченно добавил: «Нельзя безостановочно сращивать кости. Пора подумать и о других вариантах». Но «другие варианты» отдавали диким средневековьем, и Сэм из двух зол решил выбрать меньшее: попрыгать пару месяцев на костылях – и это в жуткую зиму! – и во всем положиться на Маркса и Сэди. Очнувшись в больничной палате, он не сразу позвонил им, потому что оробел и смутился. Он не ожидал, что судьба-злодейка подложит ему такую свинью. Он надеялся, его капельку подлечат, втюхают баснословно дорогую баночку аспирина и отправят восвояси. И никто ничего не узнает. Он не желал, чтобы Сэди и Маркс видели его разбитым, слабым и одиноким. Он устал от своего тела и капризной ноги, не переносящей даже малейших проявлений радости. Устал осторожничать и рассчитывать каждый свой шаг. Господи, как же ему хотелось скакать и резвиться! Как же ему хотелось превратиться в Итиго. Кататься на серфе и лыжах, прыгать с парашютом, летать на параплане, покорять горные вершины и лазать по крышам. Умирать миллионы раз от миллиона различных напастей, калечить и уродовать свое тело и на следующее утро просыпаться живым и невредимым, здоровым и полным сил. Он хотел жить, как Итиго, – в бесконечных и целомудренных, словно лист белоснежной бумаги, «завтра», свободных от ошибок и проклятий прошлого. Или, если обратиться в Итиго ему было не суждено, хотя бы воплощать свои фантазии в игре вместе с Сэди и Марксом.
Сэм грыз себя поедом и дошел до крайне плачевного состояния, когда через стеклянную дверь увидел своих друзей. Неотразимых, потрясающих Сэди и Маркса, невероятных, словно мираж.
Чтобы побыть с ним хотя бы пятнадцать минут, они схватили такси и примчались к нему в больницу, успев по дороге купить бутылку шампанского и пластиковые стаканчики.
– Поднимем бокал за вашу первую игру, – хитро подмигнул Маркс, вытаскивая покупки. – Такое событие случается не каждый день!
Сэм, несказанно обрадованный их появлением, сконфуженно покраснел, стыдясь своего жуткого вида, лилово-черных синяков и кровоподтеков на лице и несуразного, наложенного на ногу гипса, наверное сотого гипса в его жизни. Разве мог он равняться с Сэди и Марксом, этими славными и сильными молодыми людьми в шерстяных пальто, полубогами с румяными от мороза щеками и густыми волосами? Увидь их кто-нибудь рядом, подумал Сэм, и наверняка решил бы, что Сэм принадлежит к совершенно иной, вырождающейся человеческой расе. Впрочем, он тут же одернул себя: «Они не просто мои друзья. Они мои коллеги», припомнив, что коллегами их сделал именно он. От этой мысли ему полегчало. «Итиго» соединил их троих нерушимыми узами.
– Чего бы в тебя здесь ни вкололи, надеюсь, от шампанского тебя не заколбасит, – ухмыльнулся Маркс, плеснув Сэму в бокал немного игристого вина.
– Что с тобой стряслось? – спросила Сэди.
Сэм обратил все в шутку и задорно рассказал им о нелепых прыжках, стихотворении, счастье и радости бытия, охвативших его после завершения игры, но умолчал про видение матери.
– Вы знаете этот стих? Про то, что любовь – это все?
– Это «Битлз»! – воскликнул Маркс. – «Все, что тебе нужно, – это любовь…»
– Нет-нет, там упоминаются груз и сила тяжести. Не помните?
– Это Эмили Дикинсон! – выпалила Сэди. – «Должен быть груз приноровлен к силе тяжести». Это стихотворение есть в моей «ЭмилиБум».
– «ЭмилиБум»! – засмеялся Сэм. – Ну конечно! Эта строка показалась мне донельзя странной, и я оступился на тротуаре.
– То есть, можно сказать, эмилибумкнулся? – веселясь, подхватил Маркс.
– Знаете, все ребята на семинаре ненавидели эту игру, – призналась Сэди.
– Маркс, помнишь, что ты сказал, когда играл в «ЭмилиБум»? – спросил Сэм.
– Я сказал, что это самая жестокая и самая поэтическая игра, которую я когда-либо видел. И прибавил, что твой друг, по всей видимости, личность неординарная.
– Я польщена, – ухмыльнулась Сэди.
– А что нам теперь делать с «Итиго»? – поинтересовался Маркс.
– Покажем игру Дову и послушаем, что он скажет, – ответил Сэм.
Дежурная медсестра, старушка лет шестидесяти, дорабатывавшая последние годы до пенсии, позволила им остаться в палате Сэма до полуночи. Она с наслаждением прислушивалась к их звонкому смеху, добродушным шуточкам и беззлобным подтруниваниям. Коротая время, она развлекалась, выдумывая посетителям имена и биографии и связывая их вымышленными отношениями с пациентами. Так, сломавшего ногу мальчугана медсестра нарекла Крошкой Тимом. Азиатского паренька с модельной внешностью кинозвезды – Киану. А хрупкую брюнеточку с густыми бровями и причудливо изогнутым носом – Одри. Киану поглядывал на Одри с немым обожанием, однако никакой романтики между ними не было. А жаль. Иначе совсем юный, на первый взгляд, Крошка Тим мог оказаться их общим ребенком. Правда, вызывающая молодость Киану и Одри делала это предположение нелепым. Тогда кто из них кто? Может, Крошка Тим – маленький братец Киану и Одри? Или Одри – девушка Крошки Тима? Или Киану и Крошка Тим – сладкая парочка? Киану с такой нежностью подал ему воды, когда несчастный страдалец попросил об этом. В то же время Одри вела себя с Крошкой Тимом естественно и свободно, словно давно знающий его близкий и родной человек. И пока Киану чинно восседал на стуле, она без всякого стеснения прилегла на кровать Крошки Тима, непринужденно поглаживая его руки. Они прекрасно дополняли друг друга: Одри словно бы являлась продолжением Крошки Тима, а Крошка Тим – продолжением Одри. Да, здесь явно царила любовь, подумала медсестра и разочарованно вздохнула: любовь, но отнюдь не всепоглощающая страсть.
Сэди и еле державшийся на ногах Сэм целый месяц отлаживали игру и в конце января решили показать ее Дову. Все это время он помогал им и словом, и делом, но еще ни разу не видел их творения и не знал, что у них получилось. Сэди притащила жесткий диск с законченной игрой домой к Дову, и тот запустил первый уровень. Сэди, нависая над ним, подсказывала, как управлять персонажем и где схоронены тайники. Ее лихорадило от возбуждения. Она боялась реакции Дова, одновременно гордилась своей работой и хотела, чтобы Дов оценил ее по достоинству, ничего не упустив.
– Сэди, отвали, – досадливо отмахнулся Дов. – Дай мне спокойно поиграть. Не могу сконцентрироваться, когда ты дышишь мне в ухо.
– Хорошо-хорошо, буду тихой, как мышка.
Дов добрался до седьмого уровня, вселенной снега и льда, где Итиго впервые встречает Гомибако, призрачное страшилище, которое порабощает потерянных детей.
– Твой взгляд жжет мне спину! – не выдержал Дов. – Я слышу, как ты сопишь!
Он схватил ее за руку и потащил в спальню.
– А теперь будь пай-девочкой, – сказал он.
– Но…
– Ты что, бросаешь мне вызов?
– Нет, Дов.
– Так-то лучше… – Он оглядел ее. – Раздевайся.
– Я не хочу, Дов. Здесь холодно.
– Раз-де-вай-ся, – раздельно, чеканя каждый слог, приказал он. – Не смей мне перечить, ты знаешь, что за этим последует.
Она разделась.
Раньше, когда их любовь зарождалась, Дов не проявлял склонностей к садомазо. Замашки мучителя-изувера проявились у него только прошлой осенью, когда Сэди вновь переехала к нему. Поначалу Сэди это даже слегка заводило, но потом стало тревожить: она не знала правил этой игры и не понимала, почему они вынуждены в нее играть. Дов не был с ней груб и всегда спрашивал ее согласия. Но он сходил с ума по наручникам и затейливым секс-игрушкам и любил ею командовать. Ему нравилось раздевать Сэди, связывать ее и порой затыкать ей рот кляпом. Нравилось хлестать ее и шлепать, выдергивать ей волосы. Нравилось сбривать – осторожно и артистично – ее лобковые волосы. Однажды он и вовсе помочился на нее, но она закричала: «Прекрати!» – и он прекратил и больше никогда этого не делал. И всегда, после того как причинял ей боль, пусть и не очень сильную, он раскаивался и чуть ли не ползал на коленях, моля о прощении.