– Нет. Владелец пиццерии в Коритауне.
– Не может быть! Только не Дон Хён! Это его дедушка.
– А, точно. У его дедушки был рак, он болел какое-то время, и Сэм постоянно пропускал из-за этого работу. Надо же, я почему-то думал, что он его отец.
Выйдя из ресторана, они распрощались. Ант обнял Сэди и признался:
– Я каждый день вспоминаю Маркса.
– И я.
– Он единственный безоговорочно верил в нас. Если бы не Маркс, мы бы ни за что не написали нашу первую игру.
– И мы, – пробормотала Сэди.
– Как бы я хотел спасти его. Я безустанно прокручиваю в голове тот день. Если бы я тогда не появился на лестнице. Если бы не позволил ему спуститься в вестибюль. Если бы…
– В тебе говорит игрок, – урезонила его Сэди. – Игрок, пытающийся разобраться, почему он провалил уровень. Мои мозги играют со мной те же шутки. Но ты ничего не мог сделать, Ант. Та игра была изначально проигрышной.
Наконец, через пять лет после гибели Маркса, Сэди, услышав его имя, не ударилась в слезы.
Однажды ей в руки попалась книга о механизмах работы сознания, где утверждалось, что, пока человек общается с любимыми людьми, его мозг, собирая и обрабатывая информацию об этих людях, формирует их виртуальные, наподобие искусственного интеллекта, личности. Когда любимые умирают, мозг человека, хранящий их виртуальные образы, поддерживает в своем хозяине веру, что те все еще живы, потому что в некотором роде те действительно еще живы. Однако с течением времени память ослабевает, и с каждым годом виртуальные личности, ярко отражавшиеся в сознании, пока любимые были живы, теряют зримые черты и становятся мутными и расплывчатыми.
Сэди уже с трудом воскрешала в памяти голос Маркса, движения его рук, теплоту его пальцев и жар его тела. Она почти позабыла, как пахла его одежда, какие взгляды он бросал на нее, уходя из дому, или как взлетал по лестницам. В конечном счете, подозревала она, от Маркса у нее останется только одно воспоминание – мужчина со шляпой в руках, ждущий ее в конце тропы под красными тории.
Вернувшись домой около половины двенадцатого, Сэди расплатилась с няней и проводила ее до такси. Няня давно уложила Наоми, но Сэди нравилось любоваться спящей малышкой, и она заглянула в детскую.
Втайне – потому что, скажи она открыто об этом, и ее пригвоздили бы к позорному столбу – Сэди немного тяготилась материнством и чересчур высоко ценила уединение и личное пространство. Однако Наоми она любила, хотя и крепилась, не позволяя себе идеализировать дочь и наделять ее достоинствами, которых у той пока не было. Хорошему игровому разработчику известно, что слепая приверженность предыдущим находкам способна на корню убить вдохновение, необходимое для новых замыслов. Сэди – опять же втайне, ибо говорить о таком было не принято, – вообще не считала Наоми личностью. Матери вокруг нее только и делали, что кудахтали о неповторимости своих чад, проявлявших индивидуальность с первых же минут рождения. Сэди скептически ухмылялась. Разве человек, не знающий языка, не имеющий никакого опыта, вкусовых предпочтений и склонностей, воспринимается как личность? Неужели эти мамаши напрочь позабыли о собственном детстве и вообразили, что появились на свет у родителей полностью сформированными индивидуумами? Сэди, например, только недавно осознала себя полноценной личностью. И следовательно, глупо ожидать, что маленький несмышленыш обладает самосознанием и развитым чувством «я». Наоми сейчас – карандашный набросок. И лишь со временем превратится в законченного трехмерного персонажа.
Сэди одергивала себя всякий раз, как только ее глаза пытались отыскать в лице Наоми черты Маркса. Порой, к ее изумлению, лицо дочери напоминало ей лицо Сэма. Наполовину азиатка, наполовину восточноевропейская еврейка, Наоми действительно больше походила на Сэма, чем на Маркса и Сэди.
Прикрыв дверь в комнату дочери, Сэди тихонько направилась в спальню.
Ей взбрело в голову позвонить Сэму. Еще не поздно: в Калифорнии всего половина девятого вечера. Она набрала его старый номер – она знала, что он не изменился, – но Сэм не взял трубку. Впрочем, никто больше не отвечал на звонки. Тогда она отправила ему сообщение. «Это я», – написала она и добавила: «Сэди» – на случай, если он не понял, кто это «я». «Ужинала сегодня с Антом в Бостоне. Может, ты не в курсе, но теперь я живу здесь. Услышала от него о Дон Хёне. Мои соболезнования. Знаю, как горячо он любил тебя. Что это был за человек! Самый прекрасный и добрый на свете».
Сэм ничего не ответил.
Через день или два она позвонила в пиццерию узнать, когда состоятся похороны Дон Хёна. Юноша на другом конце провода сказал, что прощание с Дон Хёном пройдет в эти выходные. Он даже не поинтересовался именем Сэди: Дон Хён водил дружбу со всем Коритауном.
«Если и желать кому-нибудь смерти, то мгновенной и яркой. Как в компьютерной игре», – думал Сэм, скармливая игровому автомату последний четвертак.
Дон Хён болел уже около года. Рак, вначале поразивший легкие, но вскоре с неумолимой скоростью распространившийся по всему организму, превратил сильного и благодушного дедушку в беспомощную развалину, кусок плоти из неконтролируемо растущих дефектных клеток. На время болезни дедушки Сэм отошел от дел в «Нечестных» и посвятил себя заботе о нем. Иначе и быть не могло: Дон Хён заботился о Сэме всю свою жизнь.
Дон Хён умирал мучительно. Он перенес несколько операций, с каждой теряя очередной изглоданный болезнью орган. Когда терять стало нечего, Дон Хён скончался.
Сэм, на глазах которого все это происходило, метался как зверь в клетке. Он почти не отходил от дедушки до самого конца. Совсем не по-игровому затянувшаяся смерть позволила Дон Хёну вдоволь наговориться с Сэмом, его братьями и Бон Чха. Сказать все, что он хотел им сказать. Но стоило ли это таких страданий? Сэм затруднялся с ответом.
В последние недели жизни Дон Хён становился все тише, все молчаливее, и у Сэма волосы на голове зашевелились, когда внезапно дедушка приподнялся, сел на кровати и схватил его за руку.
– А ты счастливчик, Самсон, – произнес он звонко и ясно. – Ты немало пережил, но тебя окружало много верных друзей.
Дон Хёна выписали из больницы и отправили умирать домой, в солнечно-желтый, ничем не примечательный двухэтажный коттедж, в котором Дон Хён и Бон Чха жили последние сорок лет. К немалому раздражению Сэма дразнящие ароматы пиццы теперь перебивал острый запах лекарств.
– Разве?
– Конечно. Маркс и Сэди. Они любили тебя.
– Двое – это, по-твоему, много? – усмехнулся Сэм.
– Зависит от того, насколько хорошими друзьями они тебе были, – заметил Дон Хён. – А Лола? Что сталось с ней?
– Она вышла замуж и переехала в Торонто… – Сэм помолчал, а затем признался: – Я завидую вам с бабушкой. Хотел бы я жить, как вы.
– Брось, – покачал головой Дон Хён. – Мир уже не тот, что прежде, и ты живешь в ином мире, чем жили мы. Зачем тебе то, что было у нас?
Дон Хён потрепал внука по щеке и зашелся в надрывном кашле.
– Маркс умер, – сказал Сэм.
– Знаю, – вздохнул Дон Хён. – Я еще из ума не выжил.
– Маркс умер, а у Сэди – ребенок, которого я до сих пор не видел.
– Так познакомься с ним!
– Это непросто. Все меняется, когда у людей появляются дети. Да я и не понимаю детей.
– Ты же создаешь игры, – не согласился Дон Хён, – а значит, кое-что наверняка смыслишь в детишках.
– Да, я создаю игры, но это совсем другое. Мне кажется, я не люблю детей, потому что ненавидел пору, когда сам был ребенком.
– Ты до сих пор ребенок.
– К тому же она теперь живет в Бостоне и…
– И ты мог бы наведаться к ней.
– Не уверен, что она мне обрадуется.
– Нестрашно. Значит, просто слетаешь в Бостон. Делов-то.
– Да это же шесть часов на самолете в одну сторону!
– Подумаешь! Быстрее, чем в час пик добраться из Вениса в Эхо-Парк.
– Неправда.
– Это старая лос-анджелесская шутка.
– А, ну тогда понятно.
– Улыбнись, смешно ведь.
– В последнее время мне не до смеха.
– Вот это номер, – расхохотался Дон Хён и согнулся в приступе бесконечного кашля. – Да в последнее время абсолютно все вызывает смех. Кстати… – Дон Хён прикрыл глаза. – Когда встретишься с Сэди, напомни ей, что друзья Сэма питаются бесплатно.
– Непременно, – пообещал Сэм.
Пиццерия уже два года как сменила название и хозяев.
– Я люблю тебя, Сэмми, – пробормотал Дон Хён.
– И я люблю тебя, деда.
Когда-то у Сэма язык не поворачивался сказать: «Я люблю тебя». Он считал, что гораздо разумнее проявлять свою любовь делами, а не трезвонить о ней по всему свету. Теперь же эти слова легко слетали с его губ. Зачем молчать о любви? Если ты кого-то любишь, говори ему о своих чувствах денно и нощно, пока он не устанет тебя слушать. Пока слова не потеряют всякий смысл. Почему нет? Действуй, черт тебя побери.
Прощание с Дон Хёном проходило в Корейском культурном центре, и неиссякаемый поток людей – родных, друзей, приятелей-торговцев и рестораторов – хлынул туда, чтобы отдать последний долг любимому человеку. Несколько часов Сэм и бабушка принимали соболезнования и выслушивали слова благодарности и поддержки.
Ближе к вечеру взгляд Сэма затуманился, и он унесся мыслями в заоблачные дали, воспарив душой и оставив пребывать на земле бесчувственную оболочку – тело. Этому трюку он выучился в детстве, когда долгими месяцами приходил в себя после операций. Он был и одновременно не был. Он смотрел на людей, не видя их, до хрипоты благодарил их, не понимая за что, и таращился вдаль, на торцовую стену центра, словно, как когда-то в метро, пытаясь разглядеть на ней волшебное око.
Вдруг из разрозненного хаоса случайных пятен его взгляд выхватил объемное трехмерное изображение. Сэди.
Они не виделись около пяти лет, и поначалу он даже подумал, что глаза его обманули и перед ним не Сэди из плоти и крови, а всего лишь мираж.
Она звонила ему пару дней назад, но он и не надеялся, что она придет попрощаться с Дон Хёном.