Дон Пепе сначала хотел возмутиться, но потом понял, что здесь можно сразу, в одночасье, схлопотать неприятности, которые к нему вползали последнее время хоть и достаточно резво, но все же с некоторой поступательностью. Поэтому он не открыл рта, а дисциплинированно разводил в стороны руки, ноги и наклонялся вперед, с трудом обхватывая руками половинки зада. Во всяком случае, ему показалось, что все именно так и было — как в кабинете проктолога. Но он, как известно, человек с тонким юмором, поэтому, рассказывая потом об этой крайне унизительной процедуре, определенно что-то приврал для веселья слушателей. Правда, он говорил, что во время его нередких дружественных и деловых визитов к премьеру ни разу не был обыскан. Но тут ведь сейчас такой важный гость!
С премьером на этот раз поболтали минут двадцать, не больше. Тот тяжело вздохнул, осторожно поскреб голову с искусно наращенными рыжеватыми волосами и сказал, что сейчас ничем помочь не может. А все потому, что его самого гонит, как дикого кабана, свора профессионально обученных собак. То он не с теми спал, то не с теми дружил, то не тем давал взятки и не от тех брал. А еще оказалось, что не то и не там покупал.
Он покосился на дверь, за которой его ждал важный иностранный друг, и с печалью заметил, что на славной родине этого заметного человека такое себе даже в кошмарном сне представить невозможно. Делай, что пожелаешь, спи, с кем хочешь, бери и давай, что душеньке угодно, плюй на все, в том числе на толпы людей, на сторонников и на противников. Потому что ты там единственный, а значит, самый умный, уважаемый и важный. А еще у тебя в запасе всегда есть ядерная боеголовка, да не одна и не две. А это так же свято, как национальная идея, даже когда никакой идеи нет.
Шутил премьер или нет, но Дон Пепе тогда подумал, что и премьеру, и самому Дону Пепе со всем его бандитским кланом такое бы определенно пришлось по душе. Но бог не дал бодливой корове рогов. На этот раз. Так и уехал к себе в тяжелых раздумьях и в печали.
Клан Дона Пепе за пару месяцев обмелел так, словно Джузеппе Контино вновь вернули в беззаботное детство и он по-прежнему командовал немногочисленной веселой шайкой юных угонщиков и воришек. На гигантской волне этого убийственного шторма от него ушла супруга, забрав с собой всех детей, — бывшая прима Teatro alla Scala. Тут же в прессе появились критические статьи о непритязательности ее талантов. О том, что она сама посредственность. Больше всех брызгал ядовитой слюной тот тип, чью виллу сожгли когда-то мрачные почитатели таланта великой певицы.
Однажды синьор Джузеппе Контино, которого никто уже не называл Доном Пепе, появился у нас. От него прежнего остались только ясные голубые глаза, склонность к грубоватому юмору и невыясненные крупные счета в одном американском и в одном азиатском банках.
Синьор Контино давно уже не замечал меня. Он задумчиво вертел в руках свой бокал с чудесным пьемонтским вином синьора Гойя и тяжело вздыхал. Я на цыпочках отошел от него, забрав свой бокал с собой.
О чем сейчас думал этот неунывающий итальянец? О том, с чего началась его блестящая карьера, как она живо и феерично развивалась и в какую смертельную трясину рухнула?
А может, он думал о вине? Или о том, что жизнь подобна этому божественному напитку: сначала выращивают виноград особого сорта, потом давят, фильтруют и отправляют в путь по сложным технологиям. Хранят годами в бочках, сколоченных из ценных пород дерева, особенных, подобранных в специальных пропорциях, следом за тем разливают по бутылкам, которые складируются в строгих условиях с определенным процентом влажности, допустимых температур и правил возлежания. Лишь очень состоятельные эстеты могут отведать этого вина.
А потом… потом дорогое вино проходит путь от гортани до мочевого пузыря и выливается в унитаз в потоке мочи, так же, как это случилось бы, будь на месте вина самый дешевый портвейн или скороспелая крестьянская бурда, подаваемая в сомнительных кабаках.
Не такова ли сама жизнь? Младенца вынашивают, его ждут с нетерпением, потом над ним трясутся, его любят, ласкают, за него платят, льют слезы счастья или страха, учат, женят, дальше он старится, теряет волосы и зубы и наконец отдает концы, будучи немощным старцем или старухой. Его зарывают в землю, и черви жрут любимое когда-то кем-то тело. Куда девается душа, пожалуй, не знает никто, как не знает, есть ли она вообще. Так стоит ли все это столь мучительных трудов? Дорогие вина и дешевые жизни?
Возможно, об этом размышлял пожилой тучный итальянец, глядя на живописный заход солнца своими ясными аквамариновыми глазами.
А я тороплюсь обратно в ресторан, где меня ждет украинская красавица Олеся Богатая с заплетенной вокруг ее маленькой головки светло-русой косой.
Она увидела меня издалека и приветливо помахала рукой. Я приблизился к столику и заглянул в ее умные серые глазки.
— Э… как вас там… Псти подано, — вымолвила она, блеснув ровным рядом некрупных жемчужных зубов.
Голос у нее был грудной, акцент на английском мягкий, исключительно приятный. Она когда-то была учительницей английского языка в Киеве. Эти знания ей пригодились, но и погубили ее в конце концов.
— Я весь внимание, мэм!
— А правда, мой друг, что вы в прошлом пират или разбойник? — Она посмотрела на меня так искренне и с таким женским любопытством, что мне очень захотелось сознаться.
— Как вам угодно, мэм. — Я прозрачно усмехнулся.
— Я ведь не из праздного любопытства спрашиваю.
— Сожалею, мэм, но пиратом я никогда не был. Не довелось. Я очень сожалею. Меня укачивает, мэм. Что же касается разбойника, то все мужчины немного разбойники. Особенно цветные.
— Фу! — Она вытянула трубочкой свои хорошенькие губки и погрозила мне наманикюренным нежным пальчиком. — Вы намекаете на то, что я расистка?
— Ни в коем случае, мэм! Я всего лишь хочу быть вам полезен. Просто цветные в окружении белых выглядят несколько эпатажно с точки зрения белых, а когда они в своем обществе, то ведут себя точно так же, как белые в своем.
— Что вы имеете в виду?
— Всего лишь то, мэм, что порядочные остаются всегда порядочными, а мерзавцы — всегда мерзавцами.
— Вы преподали мне неплохой урок, Псти подано! Ведь вас так здесь прозвали?
— Это за мои профессиональные привычки. Мне нравится служить нашим клиентам и подавать им то, что они желают.
— Здесь скучно, мой друг. Почему?
— Простит ли меня мэм, если я выскажу свое личное предположение?
— Разумеется. Я же сама этого хочу.
— Мэм, там, где густо пахнет деньгами, на мой взгляд, всегда скучно. Чего еще желать от судьбы, если все уже взято и примерено? Это как воняет пылью в книгохранилище. Чем же там еще может вонять, мэм? Простите, бога ради, за это грубое слово, мэм!
— О да, именно так. Не стоит просить прощения, мой друг. Я обратила внимание еще в Лондоне: нет ничего скучнее элитных клубов, где делают обязательные годовые взносы, порой равные затратам одной средней семьи за целую жизнь.
— Мне не приходилось бывать в таком клубе, мэм.
— А разве наш клуб, то есть парк-отель, не такой?
— Как сказать, мэм… Здесь все же наблюдается некая ротация членов…
— Да, да. С тех пор как я здесь оказалась, исчезло человек восемь или девять. И тут же их апартаменты заняли другие скучающие зануды.
В ее прекрасных очах метнулся страх, но она все же сумела взять себя в руки. На мгновение даже прикрыла глаза, однако тут же распахнула их. Черные мохнатые ресницы, словно опахало, нежно поплыли по воздуху. Изящная колонковая кисть бровей легко взлетела ввысь, однако по гладкому высокому лбу не пробежала ни одна морщинка. Эта женщина была обворожительна и своей природной, почти варварской, красотой, и непонятно откуда взявшейся аристократической тонкостью, и острым неженским умом, и абсолютно женским эгоистичным лукавством.
В ней дышало бессмертием то же самое очарование ее прекрасного племени, как и у сеньоры Бестия, но, в отличие от испанки, сокровенные мысли, бродившие в ее аккуратной головке, поднимались много выше даже самых дорогостоящих человеческих слабостей и в то же время ее маленькие изящные ножки омывались в золотой ванне несметных богатств и совершенно земных амбиций.
Думаю, такой была сама Клеопатра. Пусть даже интриги великой царицы охватывали весь известный тогда цивилизованный мир, а интриги Олеси Богатой плескались в скромном провинциальном пространстве ее родины, их роднило одно общее чувство — властная, надменная мудрость их «слабого» пола, осознающего свою законную незаменимость.
Она постучала пальчиками по тонкому фужеру, наполненному до половины шампанским «Мадам Клико». Кверху вальяжно стали подниматься мелкие пузырьки. Они с легким шипением лопались на поверхности.
— Вы знаете что-нибудь обо мне, Псти подано?
— Ровно столько, сколько позволено, мэм. — Я склонил свою курчавую голову.
— А сколько позволено? — Она будто уже кокетничала со мной.
— Я знаю лишь ваши вкусы, мэм, ваши предпочтения.
— Тогда угадайте, чего я сейчас хочу?
— Английский чай Betford и ваш любимый пирог с тушеной капустой, мэм.
— Точно! — Ее глаза вновь задорно сверкнули. — А ведь я и сама не знала этого! Пока вы не сказали…
— Сию минуту, мэм.
Она уже откровенно кокетливо махнула рукой, отпуская меня. Я поторопился на кухню. Еще утром я заказал шеф-повару второго цеха этот пирог. На всякий случай еще с клюквой. Но почему-то я был убежден, что к вечеру она не откажется от пирога с капустой. Впрочем, если бы у нас его не было, я бы предложил ей тот, что есть. И она отреагировала бы точно так же. В этом смысле Олеся легкий человек. Пожалуй, самый легкий из всех моих клиентов.
Я наврал, что ничего о ней не знаю. Как раз о ней я знал очень и очень многое. Такие клиенты не должны вводить в заблуждение персонал. Это опасно прежде всего для них самих.