Окно мы захлопнули, так что стекло защитило нас от стаи яростных преследователей.
В комнате на постели лежал человек с широко открытыми глазами и разинутым ртом. Его лицо покрывали желто-зеленые волдыри, такие же как у трупов на улице.
Вонь стояла невыносимая.
Пифагор предложил найти место поуютнее и съесть летучую мышь. Мы спустились вниз и разделили ее по-братски. Ему досталась голова, мне – туловище, и еще каждому по крылу. Мясо напоминало крысиное, вот только кожистое перепончатое крыло застревало в зубах. Я никак не могла прожевать его, будто кусок резины. И под конец выплюнула, боясь подавиться.
Наевшись досыта, мы тщательно вылизали себя, а затем решили обойти дом. Нашли еще людей: они простерлись на полу, некоторые еще шевелились и стонали.
Один из них обратился ко мне, но я не поняла ни единого слова. Наверное, ему хотелось пить или есть… Бедняга!
В соседней комнате бубнил телевизор. Я остановилась перед экраном, посмотрела новости. Люди в хаки расстреливали людей в белых халатах.
– Дураки убивают умных?
– В Китае во время «культурной революции» глава правительства Мао Цзэдун уничтожил интеллигенцию. Позднее в Камбодже в ходе гражданской войны абсолютно безграмотные перебили всех образованных. Массовое истребление инакомыслящих и представителей элиты провозгласили делом на благо «революции и радикального переустройства общества». Новые властители оказались еще более жадными и порочными, чем предыдущие, но народ был доволен: хоть какие-то перемены! А по сути вместо переустройства сделали косметический ремонт… Помнишь, наши домоправительницы пользовались косметикой, мазали яркой помадой губы, чтобы казаться совсем другими?
– Разве не бывает благотворных революций?
– Среди свершившихся благотворных нет. Сценарий одинаковый. Сначала всеобщее воодушевление. Затем кромешный хаос и разбой. А потом тоталитарная власть наводит порядок, и все успокаиваются.
– Странный сценарий.
– Зато привычный. Жизнь вообще циклична. Насколько я понял, человеческое общество развивается следующим образом: делает три шага вперед (период процветания, когда в науке, в искусстве, в государственном управлении наблюдается стремительный прогресс), останавливается (период кризиса, к примеру, мировая война), потом отступает на два шага назад (период регресса, когда все забывается и рушится). В 476 году пала Западная Римская империя под напором варваров. И лишь в 1500-м наступил Ренессанс. Эту эпоху назвали очень точно, поскольку она возродила медицину, науку, живопись, скульптуру, архитектуру, литературу тысячелетней давности, законсервированные в Средневековье.
– Тысяча лет прошла впустую?
Я почесала щеку и все-таки задала мучивший меня вопрос:
– А сейчас человечество не вымрет полностью, как ты думаешь?
– В XVI и XVII веках эпидемии чумы грозили его уничтожить. Каждый раз спасало глобальное похолодание. Смерть отступала.
– Похолодание? То есть изменение климата может спасти людей?
– Во всяком случае, до сих пор они как-то выживали. В 1900 году швейцарский бактериолог Александр Йерсен открыл чумную палочку и создал противочумную сыворотку. Именно он заметил идентичность бацилл у человека и крысы, а также догадался, что переносчиками болезней могут быть блохи.
– Но ведь от нынешней чумы сыворотки нет, ты сам говорил, что она неизлечима.
Пифагор встряхнулся.
– Сейчас ты сама услышишь, на что способен человеческий гений при благоприятных условиях.
Он закрыл глаза, сосредоточился, и вдруг из смартфона на его спине полилось удивительное пение.
– Кто это? Откуда? Как тебе удалось включить музыку?
– Третий Глаз нашел в Интернете музыкальный ресурс, а я выбрал то, что мне нужно. Эту арию исполняет дивный несравненный голос, самый лучший на свете. Его обладательницу звали Мария Каллас. Ее больше нет, однако в записи сохранилось ее пение, ее переживание. Мы с тобой слушаем «Casta Diva» из оперы Беллини «Норма».
Пение доносилось из крошечных динамиков, встроенных в смартфон. Поначалу звук дребезжал, мне даже послышалось нечто, напоминающее мяуканье. Но потом окреп, обрел силу и выразительность. Я посмотрела на экран и увидела поющую красавицу с крупными чертами лица. Изображение было черно-белым.
Настоящее счастье!
Я вдруг поняла, зачем Пифагор перенимает и сохраняет человеческие знания и ценности. Голос Каллас взлетал, чисто-чисто выводил высокие ноты, а хор подхватывал ту же тему в другом регистре.
Как ни странно, я воспринимала музыку всем существом, вибрировала вместе с ней. Она наполняла меня положительной энергией, будто мурлыканье.
– Теперь ты узнала, почему я восхищаюсь ими, – заключил Пифагор.
Я подумала, что все это исчезнет, и мое сердце болезненно сжалось.
– Люди постигли значимость искусства, – продолжал Пифагор. – Хотя с практической точки зрения оно бесполезно. Его не съешь. Им не согреешься. В нем не уснешь. Оно не даст тебе ни богатств, ни новых земель. Однако именно в нем смысл их существования. А вот динозавры не оставили нам никаких произведений.
Прекрасная музыка струилась и длилась, потом прекратилась.
– Если когда-нибудь мы захотим сравниться с людьми, придется коту написать арию не хуже Беллини, а кошке спеть ее словно Каллас.
Пифагор направился в угол комнаты к необычному предмету. Попросил меня помочь ему поднять лапами длинную тяжелую крышку.
Перед нами открылось чередование белых и черных костяных плашек. Пифагор стал ходить по ним, и при каждом шаге раздавался новый звук. Я вспомнила сцену из мультфильма «Коты-аристократы», который когда-то смотрела у Софи.
Постепенно какофония сменилась гармоничной мелодией, и сиамский кот замяукал, запел ей в тон.
– Это что, музыкальный ящик? – спросила я.
– Это пианино, – ответил он. – Иди сюда, Бастет. Прыгай на клавиатуру.
Он шагал в нижнем регистре, на басах, а я прыгала на высоких нотах. И если повторяла нажатие определенных клавиш, звучала песенка.
Сиамский кот пел. Я вторила ему.
Он пел басом, я подхватывала дискантом.
Нам никто не мешал. Наше пение наполняло пустую улицу, неслось над крысами, трупами, развалинами рухнувшей столицы. Побеждало хаос, вносило умиротворение.
Мы пели долго, все увереннее и громче, но потом устали, умолкли, улеглись на человеческую постель и уснули.
Мне приснилось, что Каллас чешет мне шейку и брюшко. Я замираю от наслаждения и думаю: «Нужно все-таки заботиться и о теле, иначе душа отлетит от него».
19На лесной опушке
Не знаю, что на меня повлияло: война людей, страх перед крысами и чумой, утомительное путешествие с Пифагором, пение Каллас или несварение желудка (летучая мышь не пришлась мне по вкусу), но проснулась я с ощущением, что мое сознание превратилось из туманности восприятия в твердый кристалл. Я тосковала по сыну. Мне так его не хватало!
– Мы не должны оставаться здесь, – проговорил Пифагор, закрыв глаза и медитируя в полнейшей неподвижности.
Поняла, что он вновь осуществил с помощью Третьего Глаза прямое подключение мозга к Интернету и качает оттуда информацию.
– Чтобы попасть в Булонский лес, нужно пройти по бульвару Курсель к площади Звезды, а там свернуть на авеню Фош.
Сегодня мы решили идти по тротуарам, подальше от летучих мышей.
Затрусили рядышком по пустынным улицам.
Слева вдруг показались купы деревьев, кусты, лужайки и клумбы. Я очень удивилась, а Пифагор объяснил, что это парк Монсо.
Здесь мы передохнули, полакали свежей воды из пруда. Потерлись носами и облизали друг друга. В последнее время мы вместе пережили столько, что прониклись взаимной нежностью и доверием. Знак симпатии порадовал нас, будто лучик солнца.
Мы снова тронулись в путь.
Пока нигде поблизости не было видно ни крыс, ни живых людей, помчались прямо посередине мостовой. Обожаю бег: лапы пружинили, позвоночник изгибался, хвост помогал удерживать равновесие. Блаженство! Уши прижаты, чтобы ветер не задувал в них, усы распушились.
Пифагор сообщил, что мы миновали площадь Терн, а теперь бежали по широкой и длинной авеню Ваграм прямо к площади Звезды.
Асфальт был усеян убитыми в бою и умершими от чумы, но я больше не обращала на них внимания.
Подумала лишь: хорошо бы моя Натали спаслась от всех бед в том восточном лесу!
Вот со всех сторон подтянулись крысы. Они глядели на нас угрожающе, а мы летели вперед все быстрей и быстрей. Площадь Звезды осталась позади, прямая авеню Фош наконец-то привела нас к лесной опушке.
Поднялся густой туман, мы с трудом различали дорогу.
Внезапно из серой хмари выскочила свора собак.
Мы остановились как вкопанные, они замерли тоже.
Смерили взглядом друг друга.
Заметили небольшого остриженного белого пуделя, рыжую коротконогую таксу с острой мордой, бежевую длинношерстную афганскую борзую, черно-белого далматинца с торчащим хвостом, черного ротвейлера с бриллиантами на ошейнике и овчарку, подобную той, что загнала Пифагора на дерево. Грязные, битые, со свалявшейся шерстью, они хромали и пускали от голода слюни. И все, как назло, очень обрадовались и завиляли хвостами. Дурной знак!
Вопреки опасности я сделала шаг вперед, сосредоточилась и мысленно послала сигнал:
– Здравствуйте, собаки!
В ответ они залаяли весьма недружелюбно. И кинулись на нас, окруженные аурой вполне осязаемой ненависти. Мы бросились наутек сквозь туман и сырость.
Стая не отставала.
Туман не спасал. Собаки не видели нас, зато чуяли. Лай приближался, вот-вот они нас растерзают…
К счастью, мы вскарабкались на последний фонарь, но оттуда некуда перебраться: деревья еще далеко… Выбора не было. Пришлось балансировать на фонаре, спасаясь от неминуемой гибели.
По гладкому столбу кое-как поднялись, цепляясь когтями. Однако на узком бортике наверху не за что было держаться: подушечки соскальзывали с металлической поверхности. Мы судорожно перебирали лапами, хорошо хоть, хвосты служили нам балансирами.