Они поистине заслужили награду.
Обеспечили великое орудье, вручённое Лихарем: оставалось лишь сбегать в Линовище, где ныне корпел над песней Кербога.
И с гордостью исполнили орудье поменьше, принятое во имя Владычицы. То, что Комыня им поклонился деньгами, без сомнения, было зна́ком благоволения свыше.
– Я ребро искать, как Лихарь показывал… сам думаю, мои бы рёбра не захрустели…
Перво-наперво мораничи сходили к Последним воротам. Удача на удачу – день выдался тёплый, туман отбежал чуть не на перестрел, являя грозную красоту укреплений. Стрельные башенки, уступчатые зубцы наверху, опускные решётки с ржавыми противовесами… безжалостные бойницы длинного подстенного хода. Мало ли что в книгах написано, будто Ойдриг Воин был великий градостроитель. Вот оно, подтверждение, руками можно пощупать!
С наружной стороны ворота осенял резной лик Владычицы. Древен был Шегардай, но этих ворот не разбивали враги. Никогда, ни единого разу. Даже близко не подходили.
Тайные воины, неотличимые среди простых мимоходов, молча сотворили молитву. Молча осенили себя трёхчастными знамениями…
– …Руку под мякитишку запустил ей, а там – Матушкина хворостина! – сала как на кормлёной свинье. Едва местечко сыскал, куда жало нацелить…
…А вот святая подвысь, где был чудесно спасён первый котляр. Каменная площадка стояла в небрежении, служила игралищем детям. Крик, визг, талые снежки градом! Потеха напоминала игру в «клушу и во́рона», только здесь на младшую ребятню нападала четвёрка в одинаковых плащиках. Клуша попалась бестолковая, пойманные малыши куксились. Наконец от ворот приблизился молодой черёдник: «А ну, мелюзга, становись в стражу! Лови обизорников!» У парня были сильные руки, тёмные от въевшейся копоти, но ума – чуть поболее, чем у девки, умиравшей сейчас на Днище. Толку было ворота стеречь, когда рядом щербатилась стена, разрушенная над воргой: только ленивый не перелезет!
Шагала хотел взять от подвыси камешек, но Пороша возбранил. Подобное нещечко в крепости поди утаи… а найдут – выплывет и остальное.
– А я – р-раз!.. Сам один страх знаю: вдруг прямо тут Владычице преставится, ведь тушей задавит…
Потом гуляли по Торжному острову. Лакомились пирожками, купленными у разбитного ночевщика. Ели прямо на улице: шегардайский обык не считал это зазорным. Воля и вкусная пища пьянили, подталкивали на бредовые подвиги.
Взять стукнуть в вечное било, да так, чтоб никто за руку не схватил!
Тишком пробраться внутрь тына и во дворец!..
Орудники уже хотели конаться, кто первый войдёт в палаты и выйдет, насмехаясь над стражей, потом нечаянно вспомнили, что дворцовый державец звался Инберном Гелхой. Ноги как-то сразу понесли обоих прочь. Дома Инберн повелевал стряпками, древоделами и швеями, но…
От боязни, длившейся годы, просто так не отделаешься.
А ещё в городе имелись четыре кружала, и в каждом жарили пирожки. И пиво варили – Комыниной кислятине не чета. Когда ещё доведётся отведать? По кружечке. Всего по одной…
…И вот уже дневная стража передала копья ночной, а с башен прокричали трубы. После этого до рассвета никто в городе не смел выходить из дому с оружием. Подавно – пересекать рубеж Ойдриговой стены.
Орудники презирали запреты мирян. Они возвращались к дому Комыни, думая забрать лыжи с кузовами да и пуститься, благословясь, в Кутовую Воргу. Тайным воинам что день, что ночь. А дырявые прясла с пендерями-черёдниками – вовсе посмешище.
На узком мостике, где начиналось Днище, Шагале взгадило. Делать нечего, свесился за облокотник, отдал рыбам съеденное в «Зелёном пыже». Опять стало смешно: туда и дорога! Порошиному нутру тоже не лежалось спокойно, однако старшинская гордость велела держаться.
– Не это ли гадалка тебе предрекла? – спросил он свысока, когда товарищ утёрся. – В царском городе ершей и раков кормить?
О да! В Шегардае гулять да на Гадалкин нос не зайти!.. Конечно, тайные воины туда завернули. В будний день сыскать вещих жён надежды не много, но два упрямца были вознаграждены. Одна замшелая карга под камнями всё же нашлась. И на предсказание расщедрилась.
Шагала гордо отмолвил:
– Кому ерши да раки, а иные, сказала, царя узрят!
– Тоже мне, честь великая. Царя всякий может увидеть, кто до увенчания доживёт.
– То всякий, а меня рукой прикоснётся! Вот! Не я с его плаща пылинку поймаю! Сам руку протянет и…
– Так, что ли?
Пороша сделал вид, будто замахивается. Шагала весело отскочил. Оба движения по быстроте были недоступны мирянам, но Пороша с оторопью увидел, какими веригами обернулось краткое своеволье. Приятное всемогущество облетело, как снег с ёлки, в которую с налёту въехали лбом. «Ничего! Время есть. Отоспимся у Комыни, а завтра…»
Домовладыка отворил калитку так быстро, словно ждал прямо за нею. Вернув на место запор, он бочком обежал Порошу:
– Не вели казнить, государь вольный моранич… Когда?
– Что – когда?
– Ну… доченька моя бедная… ко благоверным родителям во ирий…
«Вот же!..» Пороша мучительно выстраивал мысли, ставшие такими же косными, как и плоть. Он ещё с мостика должен был распознать тишину возле дома Комыни. Ни печалующих уличан, ни проводных плачей о множестве голосов…
Он ответил надменно:
– Сын Владычицы, приверженный милосердию, даровал твоей дочери ещё день на земле, а ты недоволен? Ступай в дом.
Комыня охнул, прикрыл рот ладонью, побежал к двери. Следом убрался Шагала – тише воды ниже травы. Пороша остался один. Докучной тошноты как не бывало. «Тебя пощадит человек великой судьбы, – пряча сребреник, прошамкала вещая бабка. – А в последние земные мгновения твою руку будет держать брат…» Кровных братьев Пороша не знал, лишь обретённых в доме Владычицы.
«Учитель! – Он вообразил рядом Ветра, не Лихаря. – Помоги честь воинского пути обновить…»
Дурочка сыскалась на заднем дворе, среди любимых колод. Пыхтела, высунув язык. Увлечённо, кропотливо обдирала кору. Пороша мягко приблизился и одним движением сломал Комыничне шею.
Будут назавтра многоголосые плачи. И погребение, где печаль с легкотой об руку пойдут. В свой срок заневестятся разумницы-младшие, сватов дождутся…
По ночному льду Воркуна неслись на лыжах две тени. Передняя покрупнее, вторая поменьше.
По закону попутья
Волнистыми бедовниками, удольями замёрзших рек бежал на север быстрый маленький поезд. Четверо саней, запряжённых неутомимыми псами, по бокам – скорые на ногу лыжники. Вторая нарта, катившая уже по торной полозновице, была накрыта лёгким кожаным ве́рхом на деревянных опругах. Седоку под войлоками и мехами не так вольготно, как в настоящих жилых санях, но тяжёлые сани закладывают оботурами, они не для гоньбы.
Перед лицом колыхалась росомашья опушка глубокого куколя. Царский гонщик Мадан, наследник благородного имени Грихов, то слушал скорбный посвист ветра, то сползал в неверную дрёму. Тогда ему светили девичьи очи, хрустальной капелицей звенел голос, Мадан жадно протягивал руки…
И видение в который раз развеивалось оттого, что сани дёргались или круто сворачивали… или останавливались, вот как теперь.
Рядом звучали голоса. Мадан проснулся окончательно, забеспокоился, приподнялся на локте. Упряжные собаки лениво рылись в снегу, впереди собрались каюрщики и охрана.
– Ишь, лапки из веток еловых, – неразборчиво донёс ветер.
– Совсем скудные.
– И волокуша жердяная. В очередь тащат.
– К востоку держат.
– Этот еле хромает. Вона падал.
– И тот мало не на плечах виснет.
– А не бросают…
Мадан был опытным путешественником. Он понял: его подначальные увидели след. Теперь гадали, кто бы мог здесь пройти. Мадан зевнул, недовольно откинулся в мякоть. Короткий и быстрый путь к Устью был берегом Кияна, но там шли поезда кощеев. Потомку красных бояр одним воздухом с ними дышать было зазорно. Подавно – ехать доро́гой, ими загаженной. Оттого держали путь горой: хлопотно, зато чисто. И вот этот след. А кто мог тянуться здешним безлюдьем прочь от Кияна? Разве что кощеи, повздорившие со своими?
Племяннику обрядоправителя не хотелось думать о вороватых подлых людишках. Закрыв глаза, он опять стал вспоминать красавицу Нерыжень, но уплыть в сладкую дрёму не удалось. По снегу проскрипели лапки Новка, опасного старшины.
– Сделай милость, твоё высокоимёнство, услышь словечко.
– Что ещё? – нехотя отозвался Мадан.
– Люди здесь прошли, боярин. Нужду терпят.
– И что нам?
– Недавно совсем прошли, след ясен. Догнать бы… выручить.
Мадан грозно спросил:
– А ты не забыл, что я с государевым поручением мчусь?
За куколем, меховой харей и повязкой Новки виднелись только глаза, да и те в снежном кружеве поди угадай.
– Государь Эрелис вырос на бедовниках, он приказал бы проверить.
В этом была великая скорбь Мадановых странствий. Когда от окоёма до окоёма колышется белое покрывало, в бездне меж красным боярином и ничтожным порядчиком как бы намечается дно. Это против естества, но чем тяжелей путь, тем сильнее опрощаются люди. В столичных подземельях Новко рта открыть не посмел бы. А здесь, поди ты, спорить дерзал.
– Кому, как не государю, чтить законы попу́тья, – величественно согласился Мадан. – А за государем – и холопам его. Ступай вдогон… Только недолго.
«Спасёшь – мне в заслугу пойдёт. Опоздаем встретить корабль, виноват будешь…»
Новко ушёл со следопытом и двумя порядчиками, взяв чьи-то опорожненные санки. Собаки зарылись в снег, свернулись клубками. Люди ску́чились вместе, обратив к ветру толстые неуязвимые спины. Мадан тщетно искал отбежавший сон.
Когда-то он выезжал в расписных саночках, годных лишь красоваться. И мечты с собой возил им под стать. Нарядные и никчёмные. Сослужить праведным великую службу! Принять малый венец! Посвататься если не к Эльбиз, так к Моэн или Моэл…
Тело ответило лёгким позывом малой нужды, но вылезать на мороз и ветер было слишком обидно.