– Тебе на что?
«Ну дожили. Спрашивать, на что гусли…»
– Крагуяра бы полечить. Да и… песню одну охота сыграть.
Дед усомнился, качнул головой, глянул пристально:
– Не любят они тут наших песен, внученько…
– А это не наша. В поезде слышал, что Левобережьем из коренных земель шёл. – Светел радостно втянул воздуху в грудь, вздрогнул, справился: – Го-о-род мой, город ласковый…
– Ну тебя! Они мирского пения отвергаются…
– Так это, люди бают, про Фойрег. Грешно ли царскую столицу воспеть?
Чуть не ляпнул – «отцовскую». Удержал на языке, но Игорка с самого начала всё знал.
– Беда нам за грехи тяжкие…
– Я шёпотом, дединька. Потихонечку.
Старик махнул рукой: что с отбоишем делать! Добавил вполголоса, сокрушённо:
– А я уж и скучать перестал…
Перешёл к сундуку, поднял крышку. Из-под узелка, собранного на смерть, явились гусельки. Памятные Светелу. Совсем просто сделанные, как он теперь видел. Буро-чёрные от времени, очажного дыма и ласки людских пальцев. С окошком для пальцев и девятью струнами из козьих кишок.
Светел жадно схватил их, маленькие и невзрачные против Пернатых. Сколько лет!.. А ведь когда-то казались непостижимыми, и пальцы хва́ток не знали, и дед Игорка брезговал наставлять. «Беги, дитятко, учись лапки гнуть, там ухо без надобности…»
Левая рука поставила ковчежец пяточкой на бедро. Правая погладила струны, перевернула вагуду, взялась за шпенёчки. Тянуло поменять руки местами, воздать память левшачьим гуслям Крыла.
Шпеньки не хотели крепко сидеть в рассохшихся гнёздах. Светел бросил пятерню в ворот, где через плечо тянулась повязка. Выдернул толстую портяную нитку, намотал на непослушный шпенёчек. Ещё бы толчёной смолы, но это потом, потом… Струны, забывшие о гулах и звонах, медленно восставали из спячки. Светел ворчал от нетерпения, спеша испытать роящиеся созвучья. Певчей дружине в девять голосков далеко до пятнадцати, кишочные тетивки никогда не метнут звуков так, как стальные, но воин, утративший оружие в битве, подхватывает что есть.
«Ох… Прости дурня неблагодарного, гуселёчек. Ты меня мальцом наторял, давай вместе новое постигать…»
Присев для верности на сундук, он пробежал знакомые голосницы, проверяя лад, вгоняя попевки с былого простора в узкую щелью. И наконец взялся за то, чего ради всё затевалось.
– Город мой… ага… славный город мой… нет… ну-ка… нет…
Песня, как он её запомнил, шествовала этак враскачку, вроде неспешно. А на поверку – ломала весёлого, поди ухвати. Голосница с наскоку не бралась, знакомыми переходами не слагалась. Светел увяз, огорчился.
«Бездарь кичливая. Мнил, кое-что про гусли знаю уже…»
Город над розовым морем качался, плыл в памяти. Вот кружево пены подкатывает к босым ногам… шурша отбегает… Дворцы, башни, зубчатые стены, одетые прозрачной утренней дымкой… Всё невозвратно ушедшее, неуловимое, точно созвучье, верно звенящее внутри, но никак не дающееся под пальцы.
– Поездной-то игрец на чём бряцал? – видя мучения Светела, спросил дед Игорка.
– На уде андархском.
– Эка! На гуслях такого не обретёшь.
– Почему?
– Говорят – что́ на уде сыграно, только другой уд повторит.
Светел свёл брови:
– Кто говорит?
Получилось неожиданно грозно. Слишком привык осаживать гнездарей, чтоб не пыжились супротив Конового Вена.
– Люди здешние. Они андархские вагуды, поди, лучше нашего знают.
– И чем те обильнее?
Старик задумался. Расчесал пальцами бороду, собрал в горсть.
– Бают, гусли умеют голосу помогать. А уд сам голос ведёт, сам подголашивает, сам созвучьями красит.
– Дединька! – озарился Светел. – Ишуткин, к свадьбе дарёный, где? Помнишь, в Затресье достался, я ещё чинил его? Тоже в скрыне пылится?
– Ну…
Светел скорчил рожу:
– Сами бахвалятся, сами играть не велят! – И оскалил все зубы. – А вот на гуслях обрету, чтоб не задавались! Славный го-о-ород мой…
Пальцы шагнули, забыв про хватку и лад, просто следуя голоснице. Шажок неожиданно удался. Светел вспыхнул, рванул вперёд, чтобы тут же споткнуться:
– На ладо-о-онях… тьфу ты…
Дед Игорка опасливо оглянулся на дверь. Светел кивнул и дальше играл шёпотом, едва трогая струны, припевая под нос. Созвучья укладывались в память одно за другим. «Вот добуду опять широкие гусли, стану одной рукой подголосья по низам выбирать, другой голосницу верхами поведу. Начните ещё мне андархский уд выше гуслей хвалить…»
– Пусть твердят, что оста-а-ался лишь прах…
Сквозь память катилась огненная волна. Солнечный свет меркнул в чёрном дыму, Фойрег накрывало испепеляющим жаром, город на Закатных скалах переставал быть. Рвались сожжённые крылья, сам Киян пятился перед вселенским огнём, превращался в облака кипящего пара…
Теперь там давным-давно всё остыло.
Переломы земных судеб сметают стены и башни, но родятся новые люди и строят новые города. Краше и величественней прежних.
На тех же местах или где-то за дальними окоёмами…
Пальцы летали по струнам, сочетая их в непривычных, небывалых попевках:
– Возведём! И вернём! Не на словах…
Начало гуслей
Геррик с Кайтаром ныне были в нетчинах. Геррик уехал куда-то аж за Пролётище – менять Ялмаковы паволоки на земляной дёготь. Молодой Кайтар погонял собак, летя за Светынь. Вёз в Твёржу добрые вести и подарки от Светела. Перед отбытием он сам щедро одарил побратима. Станешь, сказал, силу пробовать, вот тебе ремесленная, володей. Всякую теснину бери, какая полюбится… Прямо не помянул, но дедовские гусли Опёнка слыхал ещё в Твёрже. А про Обидные и Пернатые был премного наслышан.
После раздора со Щепкой Светел крепко задумался, брать ли на гусли дерево из моранского дома. Каждодневно слушая хвалы – будут ли ладить? «Лихо в Торожихе» вызванивать? Песни воинские греметь?..
Не говоря уж о песнях царских. Отцовских…
Светел даже походил в раздумье вокруг заветной плахи, устроенной в уголке и в знак владения повязанной его стареньким кушачком. Прикладывал ладони, ждал, слушал, не прогудит ли чего. Вещее древо, павшее в последней грозе, хранило молчание. Недостоин был Светел покуда с ним разговаривать. Вот лыжи он выгнул бы какие угодно. Гусли – не сумеет пока.
Хмурясь, Светел выбрал широкий сосновый горбыль. Нагнулся, потянул из-под спуда. Вздрогнул, перестав дышать от боли в спине. Отнял правую руку, взялся шуйцей. Вытащил, унёс на верстак. Задумался, ногой подтянул скамеечку. Взял доску на колени, присмотрелся к слоям. Повернул так и этак…
Вагуда сперва рисовалась ему близняшкой Пернатых, но в память вплыли Золотые. Если долбить снизу, то-то хорош будет вот этот сучок на месте голосничка…
«А вот тут будет открылок. Или, может, второе корытце устроить?»
Гусли о двух корытцах были против твёржинского обычая.
«И что с того?»
Дело выглядело тонким и кропотливым, но уже затягивало, манило. Чем невозможней, тем лакомей!
Постепенно Светел увидел разлёт струн, голосовой горб ковчежца. Взял топор – свой, ещё твёржинский, а́тин. Первые стружки, сжав зубы, стесал правой рукой. Взмок от боли, перенял топор левой.
Положил себе начерно вырубить окаёмок корытца – и хватит, чтобы вправду шов не расселся. В ударах не было ни привычной силы, ни ловкости. Накатило отчаяние. «Ладно… Если что, растопки для печи нащепаю…»
Отруб горбыля ещё выглядел уродцем, отбросышем, когда в ремесленную заглянул Щепка. Принёс направленные тесла и топоры.
Светел всей спиной ощутил взгляд приказчика. И собственную неуклюжесть.
– Что творить вздумал, добрый господин витязь? – полюбопытствовал дед.
Светел ответил не оборачиваясь:
– Гусли.
Ждал моранских изобличений, ошибся. Щепка молчал некоторое время, после вдруг сказал:
– Ты бы моим топориком, что ли. Он хоть острый.
Светел про себя взвился: «Это моё сручье тебе не остро? Это я науки а́тиной не постиг? Ещё скажи, тесать не горазд…»
Проклятая рана мешала умение оказать. Зато саднила – до смерти не отболит. Понуждала ненавидеть весь свет…
«Я царь!»
Светел удержал сердце, ответил с поклоном:
– Благодарствую на заботе. Лучше уж я своим… а то ещё попорчу не смыслючи.
Всё-таки последние слова сорвались зря. Дед Щепка смолчал, ушёл. Не холопу витязя совестить. Светел вконец померк, обиделся. На старого гнездаря, на мерзкую немочь, злым жгутом стянувшую тело… а пуще – на себя самого.
«И Пернатые не удержал. И ни витязем, ни гусляром дружинным больше не буду… Да что ж у меня всё криво да косо? Одни гусли в обиде родил, плохонькие, гнусавые. Вторые так же хочу?..»
Топор и горбыль стукнули по верстаку. Светел догнал старика, поклонился, назло рванув шов под рубахой:
– Прости, дединька, на слове негожем.
– И ты прости, добрый молодец, – ответил Щепка, но в глаза не посмотрел.
Светел вернулся в ремесленную, сладил упор для доски, взялся за долото и киянку. В лопатку разила наказующая Ялмакова секира. «Не совладаю, – накатило отчаяние. – Мораничей только повеселю…»
…Черёмуховая жердь перекладины. Сучок в старинном бревне. Совсем такой, как вот этот, намеченный под второй голосник. Подняться к нему дробящим зубы усилием, и рассеется боль, уплывёт дым, смущение мыслей. Придёт великое понимание…
Всунул нос Котёха, выпучил глаза и удрал. Витязь разговаривал с деревом, скрипел что-то сквозь зубы, и дерево ему отвечало…
Когда в ремесленную заглянула Ишутка, Светел завершал бо́льший ковчежец, тончил палубку, уже отзывавшуюся на щелчок. Руки, осенённые вдохновением, летали свободно и легко. Снимали прозрачные на загляденье стружки. Добивались звонкого отклика голосу и касанию. Могли, умели, желали выдолбить ещё и второй ковчежец. И лежачок наметить. И дырочки просверлить, все пятнадцать. А то даже шпенёчки ввернуть, попробовать хоть одну-две струны…
– Светелко! – ахнула с порога Ишутка. – Братик, да как же!..
Рубаха у него на спине была вся пропитана кровью. Он весело обернул