– Может, боярин решил владыке Хадугу спасённый край объявить, а они воспротивились…
– Либо просто вызнали: нет больше Кудаша с кудашатами, раздумали чад боярских кормить?
Ворота распахнулись навстречу. Сумерки крытого двора выпустили молодцев в ярких колпаках и просторных кафтанах, расставленных для ношения поверх кожухов.
– Пожалуй на хлеб-соль к скудости нашей, батюшка воевода!
– А дружина-то охотничья, – опознал знамённые кафтаны Смешко.
Вышел крепкий малый, одетый богаче других: боярич Вейлин, меньшедомок. Пригульной Воган нёс блюдо лепёшек из болотника, туесок белой выварной соли. Он боялся, моргал, смотрел на старшего брата. Воевода поклонился наследнику рода, принял ответный поклон. Меньшедомок и гость разломили лепёшку, присолили. Отведали, вступая во временное родство.
– Справных воинов ты привёл, воевода Сиге! И быстро дошёл, быстрее, чем ждали.
Окаянный вежливо отмолвил:
– Мои витязи – ратному телу голова. Рамена, десница, сердце ретивое – в твоём доме живут.
Смешко и воины с любопытством оглядывали крытый двор. Внизу ухожи, по первому крову длинная пятерь, за нею входы в хоромы. Сразу видно, что строились после Беды. Денники для охотничьих скакунов, ныне тихие, праздные. Кречатня…
– Там, где мы милостью твоего батюшки встали, в снегу дорогая стрела обнаружилась, – вспомнил воевода. – Железко вызолочено, перо красное, пяточка самосветного камня тирона. Возьми, боярич. Верно, твоя?
– То стрела отца моего, – принял древко Вейлин. – Вот, стало быть, куда улетела.
Окаянный не скрыл удивления:
– А мы слышали, боярин глазами скорбит…
По краю пятери зелёным пламенем горели светильники. Мертвили пригожих блю́дниц, заполошно метавшихся меж поварней и великой палатой. В пляшущих отсветах Смешке что-то причудилось за дверью ближнего денника. Витязь полюбопытствовал – и чуть не шарахнулся. Изнутри крашеными глазами смотрела гого́на. Выделанная шкура коня на деревянном остове, напханная паклей.
– Как живой стоит, – с гордостью пояснил детинушка в охотничьем кафтане. – Нашему боярину во многих трудах был друг верный. Ныне хозяина ждёт, чтобы на последнем костре в единый дым обратиться.
Смешко потерялся с ответом. Не придумав лучшего, помянул Коновой Вен:
– Дикомыты, слыхал я, куклы добрые шьют. Детям в назидание… Зверьё, птиц…
– Куклы! – хмыкнул охотный услужник. – Шерсть с ветошью. Вот у нас!.. Не тряпка на палке – жеребец боярский любимый. А вон там не пух какой утячий – белый кречет с руки праведного Гайдияра! Хочешь, добрый витязь, единым глазком птицу царскую посмотреть?
Чучело, смутившее окаянича, оказалось первым из множества. Со всех сторон пялились гогоны лосей, оленей, кабанов. Щерили клыки медведи и волки, огрызались угрюмые росомахи. Диких птиц – и вовсе без счёта. В великой палате, где готовили стол, по стенам не видать было порожнего места.
Боярин сам спустился с пятери встречать воеводу. У знатных андархов – а в старике угадывалась порода – это был знак высшего уважения к гостю.
– Повеселу ли добрался, друг мой Сиге, к порогу этого дома? – громко проговорил Кайден на языке Левобережья.
Чернавки суетились, подавая витязям воду в корытцах, длинные рушники. Окаянный выступил вперёд:
– Благодарю на заботе, всемилостивый господин. Дорога была легка, а твой провожатый надёжен.
Глаза, подёрнутые мутным льдом, тотчас обратились на него и больше не отпускали.
– Я рад, друг мой, что твои лыжи оказались крылатыми. Идём же, разделим скромное угощение да посоветуемся, как мне удержать при себе удачу, когда ты лёгким соколом умчишься от меня по ветру. – И протянул руку в парчовом рукаве. – Окажи честь, воитель, проводи бессильного старика, пережившего свою зоркость.
Окаянный подставил боярину локоть.
– Радостно, – продолжал Кайден, – когда на сильных врагов, готовых одолеть слабого, находится железная рука и в ней меч…
Воевода смолчал. Старик Гволкхмэй весьма далёк был от немощи. Узловатые персты слепого сомкнулись, как орлиная ёмь. На среднем пальце и шише удивляли мозоли от тетивы.
Дружина и боярская свита вместе потянулись по всходу. Смешке всё казалось: охотники ревновали. Старались показать, что и сами – молодцы хоть куда.
– Хаживал ты, витязь, на кабана? – поправил пояс ражий детина.
Смешко ответил миролюбиво:
– Не доводилось, но слышал: на медведя идёшь, соломки стели, на кабана собрался, домовину готовь. Никто не оспаривает отваги чади боярской. Вы в своём деле искусны, мы в своём.
В знакомых палатах боярин Кайден опознавался лучше зрячего. Сам провёл Окаянного к передней лавке, усадил под божницу, на второе почётное место подле себя.
Вождям подали угощение: жареного лебедя, одетого в чистые перья.
– Здесь ведь нет дикомытов? – спросил боярин лукаво.
Свита отозвалась смехом. Давным-давно, когда их предки назвали эту землю своей, священная птица Прежних на пиршественном блюде была сущим причастием. Кто отведает – андархам брат. Кто откажется – враг.
Меньшедомок наполнил круговой ковш. Боярин с удовольствием понюхал курной пенник, бросил по капле вверх, на пол, за плечо, воздел ковш над столом:
– Да расточатся и попраны будут враги старые и новые, дерзающие грозить праведному царю и людям его!
Испил. Крякнул. Безошибочным движением вручил ковш Окаянному. Воевода невозмутимо отведал, пустил братину дальше. Так же невозмутимо принял лебединое крылышко. Стал есть.
– Не подводит ли меня слух? – наклонился к нему Кайден. – Верно ли кажется мне, что у твоего человека, сидящего третьим, в коробе струны гусельные отзываются?
Воевода про себя подивился невозможно тонкому уху бельмастого. Вслух лишь спросил:
– Прикажешь гусляру нас песнями позабавить?
Облака просить не пришлось. Певец заломил бровь:
– Здесь ведь нет моранских воздержников, коим звон струнный противен?
Дождавшись, пока стихнет хохот, проверил созвучья, поправил один шпенёк и другой… Истый гусляр людей тешит, куда его судьба ни закинь. Дай только настроение тех людей верно понять.
Это было в горестный год,
Ждал скончанья света народ…
Песню про царевну и воина кто-то совсем недавно приспособил для гуслей, в таком виде её здесь ещё не слыхали. Гволкхмэй Кайден гладил бороду, величаво кивал. Облак сладил струночки под другую песню, в черёд хлебнул из ковша.
Жили честно и просто цари в старину.
Самолично водили полки на войну.
А вернувшись с победой, не медля ни дня,
В мирный плуг боевого впрягали коня…
Эту песню он привёз из Выскирегской губы. В стольном городе Окаянному нечего было делать, но перепутный двор, звавшийся Ближним, дружина год назад посетила.
…С тех-то пор и ведётся рождённое встарь:
Симуранам сыновствует праведный царь.
Как узнать, что случится на сломе времён?
Может, будет вторично царевич спасён…
Тень Крыла трепетала на краю зрения, слушала, признавала Облака равным. Пальцы сами собой летали по струнам. Украшали голосницу звёздами, цветами, студёными брызгами волн. Облаку давно не случалось играть и петь с таким вдохновением. А всё оттого, что не просто поймал настрой позорян – вошёл в их сердца, подслушал тайные мысли. Боярин Кайден в середине песни прикрыл ладонью глаза, да так и не отнимал, пока дрожало в воздухе бесконечное послезвучание струн. Затем поманил Облака. Ощупью нашёл его руку, надвинул серебряный обруч, тёплый с собственного запястья.
– С Беды так не ликовала душа! Гуслям радовался последний раз ещё при Аодховом дворе… Ты, залётный соловушка, песни эти сам сложил или у других взял?
Облак не покривил душой:
– Эти я перенял, всемилостивый боярин.
– А свои есть?
– Как не быть, высокоимённый господин мой.
Пиршественную палату озаряли всё те же зелёные пламена. Светильники заправляли местной извинью, не годившейся для напитков. Странный свет вначале мешал, потом глаза привыкали.
Гволкхмэй Кайден медленно проговорил:
– Слава певца – в обретении слов, возносящих подвиг достойных. Иные сулят гусляру награду за прославление, но мне нет в том нужды. Скажи, добрый Облак, можешь ты спеть мне… о белом кречете, утраченном на охоте? О том, как сокольник тоскует по верному другу, ищет его, но всё зря. И вот минуют годы, и вдруг, отколь ни возьмись, слетает знакомец, ведёт охотника за собой… а там гнездо с двумя соколятами, готовыми встать на крыло. И от каждой добытой дичины по пёрышку, по волоску для хозяина сбереглось?
В пятнах серого студня, затянувших зрачки, резче обозначились кровяные жилки. Боярин напряжённо подался вперёд, ловя ответ гусляра.
– Отчего же не спеть, – начал Облак медленно, осторожно. – Хочешь, господин, спою прямо сейчас, с думки? Твоё слово о кречете касается сердца, красный склад уже просится на язык, а пальцы тянутся к струнам… – Сглотнул, добавил: – Одна беда: песня, рождённая от мгновенного вдохновения, подобна скороспелой любви. Обе на другой день теряют половину красы… это если удаётся внятно припомнить.
Вдоль длинного стола, от почётной лавки до приставных скамеек подда́тней, прокатился смех.
– Я к чему, всемилостивый боярин… – продолжал Облак. – Если тебе нужна песня не только ради нынешнего веселья, прикажи лучше повременить. Когда для врагов настанет пора скорби, я сумею отблагодарить твоё терпение песней, которую в самом деле понесут от очага к очагу.
Гволкхмэй Кайден величаво кивнул. Расправил напряжённо сжатые кулаки.
– Персты у тебя, игрец, червонного золота, гортань в серебре, под языком жемчуга. Твоё суждение верно. Я ждал много лет, несколько лишних дней погоды не сделают. – Подозвал кравчего, вновь воздел над столом резной ковш. – За праведного сына державы,