Воевода, смягчаясь, проворчал Облаку:
– Надо было с тобой к чуварам идти. Вагуду заметил у них – те же гусли твои, дыбом поднятые, и короба нет.
Облак только рукой отмахнулся. Кому счастье, кому ненастье! Такое, что со всех сторон обложило!
– Жаль младшего боярича покидать, – сказал Смешко.
Это он, первый витязь, относил Гволкхмэю Кайдену вспятное слово. «Вот задаток, принятый у доброго Югвейна. Назови, сколько за обиду желаешь, и распростимся». Полной мерой выслушал попрёков и срамословий. Странное дело, смущался не насупленных хозяйских бровей, а погасших глаз пригульного.
Смешку будто услышали. Сверху, из дозорного гнезда, ссыпался отрок:
– Батюшка воевода! Сын боярский с рындами к нам идёт!
Со стороны крепости вправду подходил Воган, сопровождаемый двоими верзилами. Это не удивляло, хотя в былые дни юнец приходил уже запросто, без охраны.
– В знак негодования пригульного отправил? – тихо спросил Окаянный. – Я небось к нему первого витязя посылал…
– Или таков боярский ответ, – вздохнул Облак, – что пригульной один и спасётся, поскольку Смешко заступится.
– Да ладно, – сказал Смешко. – Смотри, идёт-улыбается.
Воган вправду шёл важный, торжественный и весёлый. У во́рота, напоказ, поверх шубы, качалось на ремешке кольцо стрелка. Саморучно вырезанное из оботурьего мосла. Пустяк вещица, ан второй такой нету в крепости, полной стрелков!
– Беседе вашей кланяюсь, храбрые воители. – Воган коснулся снега шитой рукавицей.
– И твоему совету век стоять, чадо боярское, – вернул поклон воевода. – С добрыми вестями пожаловал али с дурными?
Хотя у самого от сердца почти уже отлегло.
– О том тебе судить, государь воевода. – Воган по привычке набрал воздуху в грудь, хотя вечная залёглость поотпустила, голос больше не гундосил, звучал. – Вот что этими устами глаголет тебе прегрозный батюшка наш, начальный сокольник праведного царевича, славный боярин Гволкхмэй Кайден! – Юнец приосанился, даже руку простёр. – Слово моё, вольный воевода, к тебе таково! На том привет и поклон, что против совести не идёшь. Зрю у порога своего обычай геройский: того делать не хочешь, в чём усомнился; а коли я на толк навести тебя не сумел, в том моя вина, не твоя. Потому и нечего мне за обиду с тебя доправлять сверх задатка… разве что попрошу, чтобы ты Югвейна, доверенного гонца моего, для нового найма в людные места проводил.
Воган улыбался с облегчением и восторгом. Не сбился! Всё как велено передал! До словечка!
– Батюшка мой прегрозный, славный боярин Гволкхмэй Кайден, ждёт тебя, государь воевода, завтра пополудни со всею дружиною. Содеем, сказал, обряд умывания щита, как от предков завещано… воссядем за честные столы-скатерти, обиды с досадами отрицая… на том же и распростимся приязненно.
Кречатня
Двоих отроков воевода всё же оставил сани стеречь. Сам понёс кожаную суму с родовым щитом предков. В крепости они с боярином отворят себе кровь, чтобы свежей рудой смыть старые отпечатки. Расторгнуть ряд, содеянный в устье Светыни.
– Больно кроткое да ласковое слово боярин прислал, – хмурился Смешко. – Про того ли Кайдена чувары нам баяли?
Он нёс лук без тетивы. Хотел напоследок Вогану преподать, как снасть тугую наля́чивают.
– Мыслишь, иное над щитом запоёт? – спросил воевода.
– Совсем иное навряд ли, сила не та. Вот поторговаться – пожалуй. Будь я Кайден, убедил бы тебя о злосчастном походе вовсе забыть.
– Ишь как. А взамен?
– А сам взамен забыл бы про то, что мы ряд рядим, потом пятим.
Облак шёл рядом, слушал вполуха. Душа болела о гуслях. «Тонок чехолок, застынут в пути, верные голоса растеряют!» И о песне, что в себе нёс, болела душа. «Буду про сокола думать. Птицу безгрешную воспевать. А чьи-то наветки – не моего ума дело…»
– Югвейн назад с нами пойдёт, – продолжал Смешко.
– Глядишь, вправду пойдёт. Что с того?
– Вдруг совета испросит, кому бы из воевод поклониться?
– Ну тебя, Смешко. Я тенётам разрешения чаю, а ты узлы новые вяжешь!
– Боярину спою ныне, – бормотал Облак, – а там как повезёт. Нешто последний раз слово к слову прилаживал? О вагудах диковинных спрошу, не забуду. Белые крылья…
– Он к другим пойдёт. Мы же, слово дав, промолчим.
– Либо сами найма потом не доищемся. Отступщиками прослывём.
– Поделом прослывём. А Югвейн… Ялмака второго найдёт. Которому всё равно, кого за грош изрубить.
– И толку от теперешних уговоров…
– Я красную песню сложу и всюду петь буду! Про последний побег великого корня. Про то, как рвала его буря! А после накатился валун, совсем придавить мог… ан заслонил!
– Вона что. И уразумеет народишко?
– А смотря как спеть!
– Возложишь ли, Сиге, на песню живот наш, славу и честь?
– Возложу. Будто не снесёт на крыле!
Тяжек воеводский шелом. Тяжко за всех решения принимать.
Ворота со скрипом растворились навстречу. Едва на сажень: незачем со двора тепло упускать. От движения воздуха внутри заметались зелёные пламена. Смешке показалось, светильники висели ниже обычного. Они ярко озаряли двор, покидая верх круглой пятери в неверных потёмках. Внизу было пусто. Мёртвый конь не подглядывал в дверную щель денника. Все створки стояли плотно закрытые, превращая двор в сплошной деревянный колодец. Две чернавки взбежали по всходу, скрылись из глаз.
Облак вытащил гусли из чехолка, приласкал пальцами струны. «Белые крылья…»
– На все четыре ветра тебе, хозяин ласковый! – громко окликнул воевода. – Гости во дворе! Будь милостив, покажись!
– Иду, иду, – тотчас отозвался голос боярина. – Уж ты прости старика.
Шаги, шорохи наверху… Сзади проскрипели, закрываясь, ворота. Сначала внутренние створки. Потом, глухо, наружные. Стукнули запорные брусья. «У боярина сынов двое. И Югвейн, помощник доверенный. Эти-то где?» Смешко, уколотый внезапной тревогой, сощурился сквозь зелёные сумерки. И кое-что разглядел. Из теней выплыло лицо Вогана. Круглые белые глаза с ужасом смотрели на Смешку. Губы медленно двигались, молча произнося: «Берегись…»
…Дальше Смешко не думал – действовал. Тело резко прянуло влево, рука простёрлась копьём, сшибив Окаянного. Стрела с красными перьями свистнула мимо локтя, пронизала воздух там, где миг назад дышала грудь воеводы…
…Гулко ударила в гусли у Облака на руках.
Смертным криком вскрикнули струны…
Железко всело между шпеньков. Разорвало вязовый лежень. Вышло насквозь, уязвило Облака в брюхо. Гусляр смотрел, ещё не поняв, не в силах понять.
Вторая стрела разрубила Смешке ключицу.
Витязь ощутил тяжёлый удар, какой-то глубокий и… окончательный, что ли. Десница замлела, будто он её отлежал, хотя пальцы вроде работали. Колени подогнулись, сразу стало трудно дышать.
Дальше стрелы сыпались градом.
Искали, находили мишени на дне замкнутого колодца.
Сиге Окаянный был очень хорошим воином. Не упал от толчка, лишь прыгнул вбок, пригибаясь. Дружина выхватила мечи. Стальные голомени завертелись, дробя чужой свет, отбивая визгливые острия. Два витязя бросились было к упавшему Смешке, но не достигли. Обоих посекло стрелами, один еле утащил другого назад. «Вот же дурни, – досадовал Смешко. – Куда…» Боярские стрелки разбежались по всей пятери, били сзади, спереди и с боков.
«Кречатня!..»
Смешко хотел крикнуть, не нашёл голоса. Закашлялся, выплюнул кровь. Внутри росла боль, разгораясь с каждым движением, с каждым вздохом. Витязь неловко дёргался, тянул из-под себя лук, нащупывал вздетую одной петлёй тетиву.
«Кречатня, Сиге, кречатня!..»
Окаянный был очень хорошим вождём. В нужный миг вспомнил необходимое для спасения. Первым внёс плечо в гладкие болонки́. У Смешки торчали перед лицом перья – два красных и белое. В грудном ды́хе кипела кровь, дойдёт до горла, удавит. Он здоровой рукой втащил больную на грудь, оплёл ногами кибить. Сверху видели его возню, обидно смеялись, не спеша добивать. По ту сторону двора наконец затрещали, расселись досочки, кайденичи взвыли с досады. Израненная дружина вломилась в кречатню, стоптала чучело белой птицы, замершей в миг стремительного удара. Вторая петелька тетивы, подвинутая онемевшими пальцами, упала на место. Над балясником пятери возник сам Гволкхмэй Кайден, студенистые глаза светились зеленью по-кошачьи. Торопясь, пока держалось сознание, Смешко приспособил стрелу. Вскинул ногу, упёрся. Наверху спохватились, увидели, крикнули благим матом. Не успели. Смешко выстрелил.
Заметил, как боярина отбросило от перил…
…И на том всё. Тёмная пелена окутала мир. Стрел, пригвоздивших его к убитой дворовой земле, Смешко не ощутил.
В ухожах крепости, на людской половине, разразилась кутерьма страшнее пожара. В поварню, всё сметая и круша на пути, ворвались жуткие люди. Одного от другого не разберёшь! Красивые одежды пробиты, испороты, изгвазданы кровью, лица оскаленные, свирепые. Стряпки, себя не помня, с криком бросились какая куда. Витязи прокатились лавиной. Покинули след багровыми полосами. Снесли с петель две двери, вырвались в чёрный двор. Здесь вновь подоспели боярские ловцы, перебежавшие ве́рхом. Вейлин во главе погони кричал не своим голосом, звал мстить за батюшку, требовал ещё колчан. Возле малых ворот стал падать воевода, его подхватили, повлекли дальше. В десять рук выкинули брус-деленец из проушин.
Вывалились на снег за воротами.
Челядь боярская хлынула добивать.
Витязям оставалось бы только сплотиться для последнего боя, но из снежной пелены, вихрившейся над бедовником, прилетело несколько чужих стрел, и ни одна не промазала. Сиге Окаянный успел подумать об отроках, оставленных у шатра, но стрельцов было больше. Ловцы шарахнулись, кто-то опрокинулся, запнулся, выронил лук. Дружина обрела силы, заковыляла прочь, увязая в рыхлом уброде. Через сотню шагов, когда крепость стали затягивать струи тащихи, из летящего снега поднялись белые тени. Объяли гибнущих витязей, увели с собой.