«Что ж ты, Сиге? Ведь клялся отцу, меч принимая: никаких дел с почётом! Старца пожалел? Или доказать решил, с кем честь рода, а с кем лишь имя пустое…»
– Смешко! Смешко где?.. Не бросим его!
К ним уже шла лекарка, чище других говорившая по-андархски.
Неспроста со всей земли подлунной
В том краю умельцев привечали,
Чтоб ложились палубки под струны,
Чтоб напевы светлые звучали.
Помолясь, со страхом и любовью
Обласкав стамеской волоконца,
Ладили шпенёчки в оголовья,
Звонкие выглаживали донца…
…Но земные судьбы ненадёжны…
Новый царь над краем поднял знамя.
И в лесу, притихшем и тревожном,
Чужаки взмахнули топорами.
Гордый терем строили в столице.
Лучший лес везли со всей державы.
Оттого сиротствовали птицы,
Обращались в пустоши дубравы.
На упряжки бычьи громоздили
Беспощадно срубленные ели:
Ах, какие гусли в них таились…
Ах, какие гусли не пропели…
Облаку взга́дило. Тетивы, смирившие тугую кибить, дрожали чем-то огромным, звёздным, невыразимым. Такие струны не вынесешь на бранное поле, а если уж вынесешь, то на последний бой, смертный. И голос парнишки был похож на голос Крыла. Нет. Не так. Крыло девкам уши румянил, великой славы искал.
«А я? Чем лучше?»
Ещё вспомнились ручные лебеди чуваров. Кайденичи ввадились их подманивать хлебом… На пирах подавать…
Вот легли могучие стропила
Поперёк торжественного зала,
Где вождя дружина веселила
И кровавый подвиг вспоминала.
Пели славу бешеные дудки,
Только царь косился недовольно:
Как же так? Хвалебные погудки
Странным эхом плакали под кровлей…
Пьяный мёд властителю стал тошен.
«Не по сердцу, – молвил он, – изба мне!»
И прекрасный терем был заброшен.
Царь велел сложить другой – из камня.
Там убитых песен послезвучье
Не помеха удали беспечной,
Не царапнет совестью живучей…
Камню что! Он вытерпит. Он вечный.
Чудо-брёвна горестно и грустно
Под дождями долгими чернели.
Ах, ещё не поздно высечь гусли!
Ах, какие гусли можно сделать…
– Смешку… Смешку не бросим…
Под женскими ладонями воевода притих, застучал зубами. Взгляд стал проясняться.
Лекарка ощупала воздух над его швами.
– Как ты?
Мягкий голос, лицо красивое, моложавое, с горькими складочками у рта. Воевода вздохнул, помолчал, тихо ответил:
– Рука болит.
Облак знал про десницу воеводы. Вот, значит, о чём предупреждала вещая кровь. Послушать бы её, пока время было.
Лекарка нахмурилась, ближе поднесла зелёный огонёк:
– Дай глаз посмотрю.
У него блестела щека от липких слёз из-под века. Он отмахнулся:
– Соринка малая… проморгаюсь… других лечи.
– Ну тебя, Сиге, – повернул голову витязь неподалёку. – Взялся с бабами спорить! У них языки – веники, куда ни завались, повсюду достанут!
Женщина улыбнулась.
– Не слушай болтунов, величавушка, – прошептал Окаянный. Попытался отвести её руку с чашкой. – Моим отдай… Стерплю…
Гусляр нашарил у пояса оберег, с облегчением сжал, творя хвалу Небесам. Воеводе исправно давали пить. Добрый знак. Тем, у кого порваны кишки, позволяют лишь сосать влажную ткань. А потом, всего чаще, уносят на погребальный костёр.
– Стерпишь, – кивнула женщина. – Мне видеть надо, каково швы стоят.
Облак сунул ладонь под затылок воеводы, приподнял мокрую тяжёлую голову. Сиге жадно опорожнил чашку, хотел что-то сказать, но внятного сло́ва не выговорил. Обмяк, задышал ровно и глубоко.
– Ие́лушка, дитятко, – тихо позвала лекарка. Пояснила Облаку: – То дочерь моя. Дар у ней глаза врачевать, рука лёгкая.
Подбежала отроковица, по виду – полугодьё, кукол нянчить. Склонилась над Сиге, оттянула веко… Облак заново померк. Стрельное древко, пойманное мечом, не соринку покинуло у воеводы в глазу, само яблоко пропороло.
Тут же явился ларчик с узкими блестящими ножичками, с крохотными загнутыми иголками…
Старцы, давно пережившие суетное, непонятно спорили о делах минувших веков:
– Прадедови решили да овде останем… не одлазимо!
– Решили? Останем? На прелаз заказнили!
«Кто опоздал? На какую переправу?..» Облак очень боялся задремать и, проснувшись, не застать побратима живым. Он пересел, чтобы не мешать лекаркам. Бедром зацепил разбитые гусли. Ни гула, ни вздоха… щепа для печки. «Может, мне вместе с гуслями имя певческое сложить? Облак, тьфу! Возревновал Крылу уподобиться…»
…Снег одел печальные руины,
Сгинул царь, а люди одичали.
Никаким законам не повинны –
Им бы дров, согреться на привале.
Грубых рук усилием согласным
Сбиты петли, сломаны заплоты…
Языком горячечным, атласным
Лижет пламя древние колоды.
…Дым кружит шпенёчки и окрылки,
И ковчежец тонкий, гулкий, вещий
Ни хвалой, ни плачем, ни дразнилкой
Под рукой уже не затрепещет.
Смоляные выплаканы слёзы.
Нет стволов – рассыпались уго́льем.
Ах, какие гусли… – и разносит
Стылый ветер пепел в чистом поле…
Раненый витязь, неловко приподнявшись на локте, смотрел, как корпела юная лекарка над распяленным глазом воеводы.
– У тебя, красёнушка, персточки тонюсеньки, по ним и вся снасть…
Девка отозвалась, не отрываясь от работы:
– То древнее сребро… Пречашние ковали.
Подошёл молодой дикомыт, стал с любопытством смотреть. Он сам был кривой, его звали Мозолик.
– А ныне что? – спросил окаянич.
– Не умеем…
– У нас кузнец есть, – похвастался дикомыт. – Дядя Синява Комар. Баба Корениха куклы воинские шьёт, он тем куклам справу исто́чит. Мечи с мизинец, а режут! Совладает, поди, с серебром вашим.
Вот и всё… Ни памяти, ни скорби.
Что истлело, к жизни не воспрянет.
Лишь гора, седую спину горбя,
Ждёт-пождёт на море-океане.
Ждёт весны, чтоб семя пробудилось,
Чтобы корни вспомнили былое,
Чтоб святая солнечная сила
Целовала тоненькую хвою.
Чтоб на прежде голых, чёрных кручах,
В посрамленье бедам и злодеям,
Снова полный песенных созвучий,
Лес восстал, победно зеленея.
Чтоб вершины гордо зашумели,
На ветру качаясь в упоенье,
Чтобы древу кланялся умелец,
Наторевший в гусельном строенье,
Чтоб мечтал, кору ладонью гладя,
Новым веком призванный искусник:
Ах, какие гусли можно сладить!
Ах, какие можно сладить гусли!
– Тебя тоже так сшивали, Мозолик?
– Не… Мазью мазали, песни пели целебные.
«Песни целебные…» Облак взял беспомощную руку Сиге, приник лицом, чтобы чувствовать трепет боевой жилки. Прикрыл веки. Совсем ненадолго… просто передохнуть…
Ему бесконечно снился последний стон гуслей, рассевшихся под стрелой. Калёная полоса, обжёгшая бок. Перья над плечом упавшего Смешки, его немой зов: «Кречатня, Сиге, кречатня…» Голоса то ли струн, то ли тетив, мечущиеся пятна лиц… Гора, утыканная скорбными пнями… переправа, к которой вот-вот не станет пути… белые тени, соткавшиеся из метели…
…Прошло всего лишь мгновение. Облак подхватился, как от толчка. В ужасе повернулся к Окаянному. Измученный Сиге тихонько лежал под меховым одеялом, половину лица скрывала повязка, которой не было раньше. Облак выдохнул, потёр ладонями лицо. Поднял взгляд…
Увидел Сеггара Неуступа.
Сеггар стоял в домашней стёганой безрукавке, мял в кулаке бороду и тоже смотрел на Окаянного, молча, горестно. Он был не один, а с дикомытским вождём, Гаркой. Северянин держался очень почтительно. Сеггар с ним – как с равным. Воеводы заметили взгляд гусляра, разом кивнули ему.
Облак вдруг судорожно вздохнул… уткнулся в колени лицом. Коленям стало мокро и горячо. Седая вершина могучей горы. Лебединые крылья над молодым лесом. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо…
Сон о мёртвой воде
…Это был его любимый сон. Тот самый, что с возрастом навещает всё реже. Ты каждый раз вспоминаешь, что уже видел его, и с ликованием восклицаешь: «Сколько снилось – а вот теперь наяву!»
Потом обидно просыпаешься, и гаснет, и затягивается привычной вещественностью отблеск какой-то другой, несбывшейся жизни… какого-то иного тебя…
Он всё-таки прошёл по руслу ручья, вытекавшего из-под снежной громады. Как прошёл – не помнил, но это было не важно. Ему удалось, он стоял в ледяной пещере, среди переливчатых граней и скачущих изломанных бликов. Откуда брался свет, дробившийся в гладком льду? Югвейн не задумывался. Дальняя стена была каменной, там истекала, сочилась, прозрачным полотном дрожала вода. Собиралась в глубокое озерцо на полу, убегала ледяным жерлом.
«Сколько снилось – и вот!..»
Ибо это была сущая, несомненная явь. В миг победного любования сон всегда обрывался. Но не теперь.
Игрой ледяных радуг хотелось бесконечно лакомить взгляд, вот только холод, застоявшийся в недрах, напоминал: эта краса не для человеческих глаз. Посчастливилось, посмотрел немного – и будет.