Югвейн вздрогнул, запоздало вспомнив, что не поднёс уважительного куска хозяину недр.
«Прости, батюшка… попотчую вдругорядь…»
Вслух сказал или подумал? Эхо шёпотами разбежалось по закоулкам. Югвейн зябко поёжился и зашагал вон руслом ручья.
Струи под ногами переговаривались, звенели, в их болтовне была голосница, были слова.
«Белые крылья… синее небо…»
И что-то ещё, но Югвейн не мог разобрать. Вода обнимала сапоги, поднимаясь всё выше. Понемногу это начало тревожить, кайденич припустился бегом.
Ледяное жерло не знало конца, на ногах висели вериги, но бешеное усилие всё одолело. Впереди разрастался пасмурный, спасительный свет. Югвейн, задыхаясь, выскочил на заснеженный берег. Увидел крепость и поспешил к ней.
С полпути оглянулся. Ручей бурлил, пробивая новое русло по его следу.
Догонит и…
Любимый сон выворачивался страшной изнанкой.
Югвейн вбежал в крепость, не заметив двойных ворот. По круглому двору, свистя белыми крыльями, метались соколы-чегели.
«Боярич!»
Он сунулся в молодечную, где по приказу отца – пусть хоть чуть мужества наберётся! – обитал Воган, но младшего Кайдена там не было; ну конечно, по смерти боярина сын чернавки перебрался наверх, в покои около братниных…
«Боярич!»
Югвейн бросился к лестнице. Навстречу ему бежали сокольники. Вот тени стрелков, следом Вейлин, оставшийся на Громовом Седле… непогребённый Гволкхмэй, заждавшийся отмщения и почётной добычи…
Живые силились перескочить воду, лившуюся в ворота, мёртвые – одолеть вброд. Удачи не было никому. Тихий с виду поток прибрал всех. Один Смешко стоял во дворе, видевшем его славу. Улыбался, гладил слетевшихся, льнущих к нему чегелей, и мёртвая вода не касалась его.
«Боярич!»
Взлетев по всходу, Югвейн замолотил кулаками в двери покоев, а поток, посрамляя естество, тёк вверх, топил ступень за ступенью…
Югвейн проснулся, стоя на четвереньках.
После боя на перевале он не знал иного ночлега, кроме как у порога боярской ложницы. Перед глазами и теперь была резная дубовая створка. Ковёр из волчьих шкур валялся измятый. Югвейн, поднятый отчаянным стремлением, кажется, бился в дверь головой. Сон ещё плавал совсем рядом, там вызванивала погребальные плачи вода. Сокольник быстро сунул руку в штаны – не опурился ли?
По пальцам жёстко прошлись железные звенья. Кольчуга, ещё вчера чужеродная, успела стать второй кожей, её вес даровал призрачное спокойствие. Югвейн сел и привалился к косяку, ожидая, чтобы смирился отчаянный разгон сердца. Пот катился по шее, пропитывая тегиляй.
С той стороны скрипнул засов. В дверной щели обозначилась босая тень в исподней бледной рубахе. Воган.
– Ты стонал!
– Будь надёжен… боярин.
– Какой я боярин, – шмыгнул носом Воган. Подобрал длинную рубаху, сел рядом. – Что теперь будет, Югвейн?
– Ты от крови Кайденов. Ты дружил с окаяничами, это все знают. Сеггар Неуступ справедлив…
– А с тобой что? Ты оружный на перевале стоял.
Сокольник вздохнул. Из крепости бежать было некуда. Всюду кругом – бедовники промороженного дикоземья, где на много дней пути лишь снежные вихри. На болотах мстительные чувары. С ними дружина злых дикомытов, распустивших косы для битвы. И зоркие симураны, кружащие в облаках.
Вроде близко Громовое Седло, а и туда не дойдёшь.
«Меня видели в Устье. Я Окаянного рядил на неправое дело и смерть. Щит пятернёй святил боярина ради…»
– Я отродясь у твоего отца из рук хлеб ел, в его голову жил, – твёрдо выговорил Югвейн. – Брату твоему дослужил, теперь тебе. Нет у меня иной судьбы, и жалеть не о чем.
– А ты дикомытов видал? – Воган силился перебить гнетущие мысли. – Вправду чёрные ножи куют или врёт молва? В крови умываются?
– Не видал, врать не буду, – отрёкся Югвейн, но опомнился. – Ан нет, одного встречал… в Устье.
Всплыло упрямое худое лицо, свирепый от бессилия взгляд, рука на проломленном чехолке с гуслями… «Этот мог! Умыться…» Хотел рассказывать, спохватился. Ночь на дворе или уже день занимается? Свет зелёной извини покоев не достигал, а голоса за бревенчатой стеной… голоса в поварне и ухожах звучали всегда.
Две стрелы
– Ну что, брат Смешко? – сказал суровый Гуляй. – Покажем говнарям, кто тут стрельцы?
За спиной витязя возносилась, текла к тучам Дымная Стена, впереди притаилась крепость. Запертая и тёмная. После разгрома на перевале кайденичи не показывались наружу. Калашники с отчаянными чуварами подползали под стены, но ничего не разведали.
Только приметили, что позорный кол с башенки над воротами успели убрать.
Ещё бы!
Против крепости стояли аж четыре знамени. Могучий поморник, вольнолюбивый чегель, отважный снегирь. И лебедь, простёрший белые крылья.
– Помогай, что ли, брат Смешко. Малость притомился я, по горам лазивши.
Страшный лук витязя, обманчиво лёгкий в руке, мало кому покорялся, кроме хозяина. Зато у Гуляя был – продолжением воли, овеществлённым выражением взгляда. Первый витязь держал две стрелы. Красную с белым пером, что Смешку убила. И простую серую, коей Смешко ответил. На обеих запеклась кровь.
Облак стоял с отроками, держал древко. Стыдливая троица, оставшаяся от гордой дружины. Младшие чада окаянские не смели глаз поднять от земли. Облак хоть кровь за вождя пролил, а они? У братского шатра прохлаждались, пока ловкие калашники обоих не сгребли. Со всем скарбом дружинным. Со знаменем.
Воевода их не срамил. Толку-то мальцов опалять, когда сам виновен горше других. «Наука впредь вам, – сказал тихо. – И мне…»
Гуляй смотрел на крепость, взгляд был очень спокойный. Ни гнева, ни жалости, ни возможности промаха. Царские вновь стояли клином, в полной броне. Пусть кайденичи, если смотрят, видят их точно такими, как на Громовом Седле. Ильгра куталась в плащ за спинами побратимов, тонкими пальцами ласкала топорики. Никто взабыль не ждал, чтобы осаждённые решились на рукопашную, но вдруг повезёт?
Гуляй насадил пяточки обеих стрел, Смешкину сверху. Зацепил тетиву колечным хватом, только ему кольцо было без надобности. Плечи лука пошли назад, воздух тонко заныл, не вынося напряжения. Ещё миг, и Гуляй разжал пальцы, сложенные затвором. Тетива взрезала ветер. Стрелы ушли бок о бок, очень отлого. Сила выстрела позволяла бить почти по прямой.
Канули в снежную пелену, волнами катившуюся с бедовника, пропали безвестно… Гуляй опустил лук. Удара не было слышно, но он знал: послание достигло Кайденовых домочадцев. И будет истолковано верно.
Покаянные головы
Хорошо слаженный деревянный дом стоит звонкий и голосистый. Приложи к стене звучащие гусли – и он запоёт весь, отзовётся каждым своим бревном, стропилиной, половицей…
Оттого резкий двойной удар в стену смотровой башенки раздался гулко и слышно. Так, что на пороге боярской ложницы вздрогнул нечаянный наследник Кайденов, и с ним первый сокольник.
– Что там, Югвейн?..
– Не знаю. Так стрела бьёт… стрелы.
Воган судорожно вцепился в волчий ковёр, глаза стали большими и круглыми:
– На приступ идут?..
Югвейн поспешил его успокоить:
– Мыслю, грамотку перекинули. Вставай, сын Кайдена, вздевай красный кафтан. Пора ответ отвечать, ряд рядить с Неуступом, уговор уговаривать.
Старого боярина всегда одевали двое уборных слуг. Молодой, нравный Вейлин холопами гнушался, а Вогана комнатная челядь признавать не спешила. Безлюдно стало в покоях, дурной знак. Так разбегаются от обречённых. «Вернётесь ещё. Ужо вам…» Югвейн бодро поднялся, поставил на ноги обмякшего хозяина. У самого вздрагивали поджилки, но отроку он этого не покажет. Воган схватил его за руку:
– Ты куда? Не ходи…
– Надо, боярин. Грамотку приму и вернусь.
Если слух не обманывал, мизинные сокольники уже вышли на боевой ход, поднялись к башне. Колупали дерево тесаком, глухо бранили крепко всевшие железки. Боялись новых стрел, трепетали изломать долетевшие, всматривались в пелену снега. Голоса звучали испуганно.
Когда Югвейн вышел на пятерь, ловцы толпились во дворике. Они что-то рассматривали. Заслышав шаги первого сокольника – подняли головы. Югвейн увидел пятна лиц, неживые и бескровные в зелёном свечении. Снедаемый тревогой, он испытал чувство падения. Невесомой и погибельной лёгкости, как на тропе с перевала, когда стрелы били о камни.
Люди, стоявшие внизу, все были чужими.
Те, кому он мог доверять, на кого мог опереться, остались с молодым Вейлином под Громовым Седлом. На него смотрели дети предавших царевича Гайдияра. Младшая родня варнаков Пропадихи, прибившихся к былым врагам. Хищная стая, чуткая на добычу и на опасность.
В голове тоненько зазвенело, под ногой дрогнула утлая жёрдочка сквозь пустоту. Югвейн придал голосу спокойную властность:
– Грамотку мне сюда.
– Нету грамотки, – ответил медленный голос. – Только стрелы нагие.
Югвейн увидел два древка. Одно простое, другое с боярским красным пером. Два железка в чёрной ржавчине крови. Воган зря возится с пуговками, застёгивая парчовый кафтан. Не будет важных поклонов, не будет ряда и уговора. Только сдача на милость. И помилует Сеггар не всех.
Седмицу назад молодые кайденичи едва не дрались за право пойти с Вейлином на перевал. Ныне везение показывало изнанку. Искавшие добычи и славы затравленно озирались, щерили зубы. Сидевшие дома смотрели повеселей, на что-то надеялись.
Югвейн спросил:
– Что за воротами?
– Стоят, – сказали ему. – Ждут.
– Кто, много ли?
– Неуступ в силах. Чувары с теми… недобитками. Дикомыты ещё.
По двору залетал ветерок. Правобережники были худшей из казней. С Сеггаром хоть говорить можно, а эти ж дикари. Людской речи не разумеют, обхождением воинским не горазды. Всех доберут, кто избегнет Неуступова косаря. И будут плясать, размахивая чёрными ножами, узоры на рожах тёплой кровью малюя…