– Ложись, маленький! Ложись!
Черныш потоптался, повздыхал, надумал послушаться, подогнул колени. Гойчин с пареньком прислонили рыжебородого к большому мягкому боку.
– Беги к стряпным бабам! – велел Гойчин дикомыту. – Ушат пусть несут, да побольше! С горячей водой!
– Скамеечку захвати, – добавил Ирша.
– И скалки пирожковые! Две!
– А…
– Живо беги!
Мальчишка удрал во все ноги. Гойчин вновь взялся за больного, стал мять ему кончик носа, верхнюю губу, подбородок. Гнездарь дёрнулся. Застонал, медленно оживая. Было слышно, как юный гусляр спорил с бабами, те вначале отмахивались. Потом раздались ещё голоса: на крик мальца приспели калашники. Споры мигом затихли, два парня и девка приволокли дымящий ушат. Гойчин уже стащил с возчика поршни, белые босые ступни нырнули в горячую воду. Пока просовывали скалки вместо ножен с ножами, народу кругом стало тесно. Зарёванная баба кинулась тормошить мужа:
– На кого малых детушек покида-а-аешь…
– А ну, унялась! – Девка-калашница была невзрачная подле грозных парней, но осадила так, что вой прекратился.
Кругом собрался народ. Ирша заметил вора Трясаву, скрытно погрозил кулаком: я те вздумаю у добрых людей, сошедшихся на помощь беде, кошели подрезать! Крадун благочестиво завёл глаза. Да как такое подумали, да как можно!
– Дорога, знать, нелёгкая выдалась, – объяснял Гойчин калашнице. – Ещё на ристалище проконался… сердечко-то и зашлось. Мы ему облегчение сотворили. В себя вернётся, пускай оботура благодарит да мальца горластого.
Девка понятливо кивала. Она выглядела решительной и сметливой. Воронята по-тихому отступили, двинулись прочь. Вновь обходить купилище, провозглашать заветное слово там, где ещё не бывали.
Обоих потряхивало. Пока уговаривали быка и вертели жгуты, было не до мыслей о неудаче. Зато теперь догнал запоздалый испуг, и руки, не занятые делом, едва могли подвязать к поясам ножны.
– Малого подождём, – вспомнил Ирша. – Тоже, поди, труса набрался, небось мамку обнимать побежит.
– Побежит, – согласился Гойчин. Он смотрел в пустоту, перед глазами плавала рыжая борода на белом лице.
Ирша угадал. Парнишка, более ненужный среди опытных взрослых, скоро выскочил из тумана. Встрёпанный, глаза шалые.
– А ты молодец, славнучек, – сказал Ирша.
Тот смутился:
– Я что… Орал с перепугу.
– Без того бы люди не натекли, – сказал Ирша.
– Мы тебя вчера ещё слышали, заслушались, – сказал Гойчин. – Голосистые вы тут, за Светынью.
Мальчик доверчиво похвалился:
– Мне на торгу петь от матушки дозволено. От Равдуши Опёнушки.
Странно было видеть его. Казалось, наставник, совсем не погибший, лишь сбросивший десяток прожитых лет, вот-вот подмигнёт впрозелень голубым глазом. Бросит притворство, велит сказывать, ладно ли без него живёт-может Чёрная Пятерь.
– Тебя, славнучка, люди каково хвалят?
– Жогом, – расправил плечи юный гусляр. – Из Твёржи мы.
– Пойдём проводим тебя, пока матушка не хватилась, – предложил Ирша.
Гойчин добавил:
– Поклонимся, чтоб не бранила.
Жогушка улыбнулся:
– А не станет бранить. Детница она, дома пестуется.
– Так ты отцу помогаешь? А праздный ходишь почто?
– Мы с отцом богоданным лыжи вывезли. Расторговались уже.
Ирша недоумённо нахмурился. Всё же здешняя говоря не только оканьем отличалась. В Левобережье богоданным отцом призяченный мог назвать тестя, но какой тесть у безусого?
Гойчин тоже замолк. На самом деле он лишь тут перестал ждать тайного знака, уверившись – не с Вороном говорит, воскресшим в теле юнца.
– Оно видно, что с богоданным, – опасливо проворчал Ирша. – Правский отик, пожалуй, пустил бы одного в рядах шастать…
Жогушка рассмеялся беспечно:
– Где ж одного! Мне все калашники братья.
– И сестра есть, – поддразнил Гойчин.
– То наша Полада! – с немалой гордостью пояснил мальчик. – Затресских она. Сватали, не пошла. Светелка решилась ждать, а дотоле с нами сестрицей.
Орудникам Чёрной Пятери дела не было ни до девки Полады, ни до какого-то Светелка. Их давно приучили отделять главное.
– С вами, значит, – улыбнулся Ирша. «А не соплив ты, поршок, с молодыми орлами в небе ширять?»
– Нет дружины без загусельщиков, а нас двое, – принялся раскладывать Жогушка. – Небышек в Затресье своём, а я в Твёрже, при воеводе Гарке.
– И в походы ратные? – не поверил Ирша.
– Нет пока, – отвёл глаза Жогушка. И вскинулся. – Мне братище наказал с отцом богоданным лыжи источить, женство оборонять, малых на крыло ставить! Вот поставлю…
«Братище? Братище!»
– Объясни нашему неразумию, – попросил Гойчин. – У нас в Шегардайской губе мужи отцом богоданным…
Жогушка засмеялся:
– Тестя, слыхано! А у нас приёмного величают. – Шмыгнул носом, подумал, важно добавил: – Хотя, если что, у меня и суженая есть, вот.
– Ишь как…
«Это чтоб в котёл силком не свели, как дядю Ворона? Женатому на воинском пути не рука…»
– Мне, – расхвастался Жогушка, – дядя Мозолик в Кисельне по обету девку родил. Как во все лета войдёт, её посягну.
Всё это было ново и любопытно, только… мимо орудья. Воронята преступно тратили время, отпущенное гулять по рядам с заветным окликом на устах.
Однако был ещё иной долг, превыше даже Лихарева приказа.
– Братище, говоришь, – задумчиво произнёс Ирша.
– Умён старший брат, чей завет младшему – дому опорой быть, – поддержал Гойчин. – Поведай про него.
Жогушка надулся от гордости:
– Такого брата ни у кого нет! Он преподобные ирты и лапки верстать наторел! Летами как вы был, а на купилище за его лыжи дрались!
Орудники неволей припомнили: в Чёрной Пятери дядя Ворон поновлял лыжи, даря им скорость и крепость. Верно, скучал по дому, по ремеслу… по братёнку. Хотя никогда об этом не заговаривал.
– И песни пел, как ты? – жадно подтолкнул Ирша. – Голосом дивным?
Гойчин тоже не сдержал языка:
– Как ты, в гусли играл? Или, может, дудку больше любил?
– Брат – гусляр, каких нету! – засиял маленький дикомыт. – Его дед Игорка учил, а он уж меня! У него гусли живыми голосами поют! Хворых на ноги ставят, робких смелыми претворяют, слабых за победой ведут!
«Это про кого сказ-то?» – переглянулись орудники. А Жогушка вытянул руку:
– Вось, новый батюшка кукол с рундука продаёт, что бабушка сшила. Атя кровный мой ко святым родителям отошёл, мне Светелко и брат был, и за отца. Потом дядя Летень приехал, больной совсем, не вставал. Светелко его вылечил и маме оставил.
Ирша спросил, уже понимая, что Ворона мальчишка не помнит, а может, и не застал:
– Сам-то брат где? Светелко твой?
– Он витязь теперь. Вольному воеводе первый сын! Самому Сеггару Неуступу, вот! В битве ранами благословился, честью украсился!
– Красно сказываешь, – улыбнулся внимательный Гойчин. – Славы, значит, наискивает? Добычи?
Добыча после Сечи наверняка была, и немалая, но Жогушка возмутился:
– Он за иным! Он… другого брата искать! Злыми мораничами взятого, ни дна им, ни покрышки! – Притих, опечалился, добавил: – Они Светелка хотели, а Сквара не дал. Вот. Я его, того Сквару, вовсе не знал. И атю не знал, он с горя быстро зачах.
Орудники незаметно переглянулись. У обоих в памяти вертелись чужие обмолвки, случайные пряди речей. Рассыпанный бисер помалу складывался узором. Или помстилось?
– Как же нам, – медленно проговорил Гойчин, – узнать витязя Светела, если вдруг дорога встречь выведет?
– Поклон из дому ему передали бы, – посулил Ирша.
– Это просто. Он как ты. – Жогушка кивнул на светлокудрого андархского вымеска. Уверенно пояснил: – Только краше. А запоёт, так аж светится! И в руках всё живёт!
Впереди подробно виден был шатёр и рундук при нём. Под навесом, в плоских корзинах, теснились кукольные рати. Витязи в чешуйчатых бронях, нарядные свадебные поезда… зверьё, птицы. Народ наседал, дети и взрослые поровну.
– Бабушка шьёт, я нитки вью, – похвастался Жогушка.
У рундука сидел на скамеечке плечистый мужчина. Что-то говорил, улыбался покупщикам. И до того пристально вглядывался в лица, что воронята неволей замедлили шаг. Обоим показалось – только дай упереться в себя этому взгляду, и Жогушкин второй отец узрит их насквозь. С их тайным воинством. С Лихаревым орудьем… со всем, что ведала только грудь да подоплёка рубахи, а уже сорочка не знала.
Ребята дружно вспомнили о Нетребкином острожке, который не поминали наказуемо долго.
– Чести твоей не в пронос, добрый дикомытушко, – нарочно акая по-левобережному, сказал решительный Ирша. – Мы уж твоему батюшке в другой раз поклонимся.
Гойчин опустил повинную голову:
– Ныне дело безотменное ждёт.
Третий день на торгу
На третий день опасения воронят, что к ним никто так и не выйдет, сменились обречённой уверенностью.
Уже были куплены краски тёте Надейке, зареченские приправы для Лыкаша, даже вязочка отменных кресал – два себе, прочие на подарки. Уже были отведаны калачи. И даже не только Репкины.
Была тихо стянута с рундука пуховая безрукавка, на которую не хватило бы всех Лихаревых кормовых…
Между тем у Нечая торговля двигалась бойко. Красная соль, изгоняющая плесень, бирюза и частые костяные гребни нравились дикомытам. Нечай грузил на сани праздничные циновки Затресья, тёплые поддёвочки из Кисельни, прятал в сундучок-подголовник клинки булатных ножей – и лишь слегка досадовал, что не успел прихватить знаменитых Пеньковых лыж:
– Знать, Моранушка мне вдругорядь на Коновой Вен путь торит! А всё вы, дети Нетребкины, удачу торговую приманили! Чай, не отяготят ваших саночек подарки во имя Владычицы для давнего друга?
Он собирался кланяться подвоеводе калашников, чтобы проводил хоть до Вагаши. А то и подале. Известно, как падок лихой люд на чужеземный товар!
И только у двоих воронят перед глазами маячил столб, чёрный в каменном гулком дворе. Как ни упирайся – неотвратимо придвигавшийся.