Ещё сутки-другие, и уймётся купилище. Свернут крылья цветные шатры и серенькие палатки, умолкнут горластые зазывалы, остановятся карусели-качели.
И будет бесславное возвращение в крепость. И наказание. А что, похвал ждать? А если письмо очень важное, кабы не растворилась промозглая обитель робуш. Поделом! С простейшим орудьем не совладали!
Воронята уже выкликали заветное слово такими скучными голосами, будто их острожок пропал позноблённым и только они на всём свете остались нести сиротскую память. Языки волдырями, в корень бы не стереть!
Когда становилось невсутерпь, они пытались отвлечься. Вспоминали Жогушку. Его речи про грозного брата, сулившего Чёрной Пятери месть.
– Волос, значит, жарый. И на рожу андарх, – праздно рассуждал Гойчин. – Здесь таких раз, два и…
– А помнишь того, у ристалища? Светел этот, поди, тоже с Ойдригова полку мешанец, они, бывает, через поколения вылезают…
– Не, в Опёнках сильную породу видать. Два сына бровь в бровь, отколь иной затесался?
– Мамка на заезжего молодца загляделась…
Гойчин морщил чистый лоб. Что-то витало. Словцо там, словцо тут… Бисерины катались, выскальзывали. Догадка, подмигнувшая из мальчишеской болтовни, не шла на свет, не давалась.
– В руках, стало быть, всё горит, – сказал Ирша. – Ну, это понятно. Парень дом вёл, за отца лыжи источил.
– Не горит. Живёт, – пробормотал Гойчин. Ему легче соображалось, когда бубнил вслух.
– Это у них говоря такая.
– Не. – Гойчин всё ловил чужой смысл.
Ирша фыркнул:
– Сухая ветка в руках цвет даёт?
– О том гадаю.
– Спросим, что ли, мальца?
Гойчин мотнул головой. Длить знакомство было нельзя. Ни к чему, чтобы маленький гусляр их запомнил. Вычленил в пёстрой веренице торжан.
Они справляли малую нужду за плетнём, у отгороженной ямы, когда сзади прозвучал властный голос:
– Эй, недоросли!
Воронята подпрыгнули, оборачиваясь. Кое-как сдержали ладони, метнувшиеся к ножам.
На оплывшей горке песка, вынутого при рытье ямы, стоял купец. Не самый нарядный, просто из тех, по ком сразу видно – весь торг скупит, если захочет. До тла проконается на гусиных боях – и не дрогнув восстановит богатство. А за облюбованным товаром сиганёт с края земли и всех чертей там разгонит.
Он властно позвал:
– А ну, идите-ка сюда, чада Нетребкины.
Орудники сперва пошли, потом начали думать: а надо ли слушаться. Этот человек был явно привычен, чтоб ему отвечали, коли спросил. Воронята опасливо приблизились. Замерли, как шкодные робуши перед державцем.
– Вижу теперь: слава Матери не минуется.
В голосе звенела насмешка, но взгляд сверлил. Ребята сдёрнули шапки:
– На то воинский путь, чтобы матерям оборона была.
А у самих головы шли кругом и ноги не ощущали земли, и даже тучи как будто приподнялись, допуская в мир больше света. Купец вдруг спросил:
– Узнаёте?
Воронята снова насторожились: с какой стати им его узнавать? А он уже с открытой издёвкой глянул на двоих недоумков. Что-то слегка изменилось в лице… и на миг они вдруг узрели вора Трясаву, готового жаловаться и ныть. Вот дела! – мелькнул и пропал!
«Никогда нам такими не стать», – запечалился Гойчин.
«Когда-нибудь мы станем такими», – понадеялся Ирша.
– А то бы я вам, дуралеям, запросто объявился, – идя с ними прочь от нужника, продолжал купец. Жизнь под вечной личиной не легка и не радостна, тут ухватишь случай разговориться с братьями по котлу, пускай желторотыми. – Испытать надо же? Думаю, увидят меня? Увидели. Следом пойдут? Пошли. Скрутят? Скрутили… Ну да ладно. С чем господин наш Ветер за тридевять земель прислал?
Свет вновь придавило тёмными тучами. Орудники отвели взгляды:
– Он… отец наш сподобился поцелуя Владычицы…
Тайный моранич даже остановился, всё купецкое ухарство разом померкло.
– Вот же притча-невстреча!.. Сказывайте.
Ирша полез рукой в пазуху:
– Тут письмо…
Купец взял крохотный тул, но велел:
– Вашу повесть слышать хочу.
Речь держал Гойчин. Повествовал как есть, а куда денешься? Стало быть, привели отступника на расспрос, а Ворон взмутился. Дружка спрятал, сам в убёг бросился. Учитель со старшими в погоню… а на раскате…
– Помню я тот раскат, – проворчал сокровенный сиделец. И поддался чувству. – Кто теперь великий котляр? Не Лихарь же?..
– Он нашего господина с перебитой спиной обратно привёз и при нём сидел безотлучно. Отец наш перед смертью его на учительство благословил.
Купец кивнул, примериваясь, применяясь.
– А стенем ныне кто? Хотён?
– Хотён…
Гойчин потел, выверяя каждое слово. Ирша смотрел на поясной кармашек купца, где исчезло письмо. Что же они с побратимом доставили на Коновой Вен? Не нож ли под вздох весёлому Жогушке? И мужу с пронзительным взглядом, что стал ему за отца? И что делать, если вдруг так… и можно ли что-нибудь сделать…
– Добро, – сказал купец. – Ответ завтра возьмёте.
– Господин… – осмелел Гойчин. – Ты часто говоришь «вот же». И… Трясава-вор говорит. Неладно…
Сиделец усмехнулся:
– А я ждал, заметишь ли.
Ответное письмо
В последний день воронята скрытно держались у становища твержан. Если будет расправа, то прилюдная, громкая. Чтоб все видели, чтоб поняли, иначе зачем?.. Орудники не знали, успеют ли что-то заметить, какое там предпринять. Поди угадай, где сдвинется пола плаща, притаившего не дающий промаха самострел.
Кто свалится первым, даже не перестав улыбаться? Летень, в котором витязь чувствовался даже сквозь увечье? Жогушка, разбиравший под гусли новую песню?
И калашники не подмога. Нет у них того глаза… той выучки…
Воришка Трясава хотел глумливо и незаметно подбросить берестяную кобурку Гойчину в поясной кошель. Не вышло. Орудники, натянутые, как две тетивы, вертанулись с зарукавниками наголо.
– Стережёте? – легко догадался Трясава. И внезапно спросил: – Что, вправду настолько хорош был этот… Ворон ваш?
Гойчин сглотнул, задохнулся, прошептал:
– Всех лучше.
– Он явился причиной великого зла, – строго ответил сиделец. – Содеянного мы не исправим, но зло не должно стать больше, чем есть. Не следует расточать ту немногую славу, что дикомыт стяжал для котла. Вы верно смекнули: перст Владычицы указывает на семью, родившую отступника.
Воронята смотрели блестящими глазами. Два тайных воина, чьи ножи пока ещё годились резать хлеб, чьи мысли опытный Трясава читал, как письмена на берёсте.
Он чуть выждал и довершил:
– Знайте ещё: мне не велено торопить её руку, но вам следует кое-что помнить. Всякий день думайте, честь или бесчестье вы добываете для котла, потому что судьба этой семьи возложена отныне на вас.
Последним вечером воронята лежали в больших санях, среди тюков с рогожами, где было их спальное место. Лежали голова к голове, чуть слышно шептались.
– Может, убить его? – горестно предложил Ирша. Гойчин ответил не сразу, и вымесок завозился. – Мыслишь, не совладаем?
– А ты мыслишь, он тут один? – Теперь задумался уже Ирша, Гойчин же добавил: – Это мы с тобой, два пендеря, об руку по торгу бродили. Нет бы, примером, ты с людьми про Нетребкин острожок заговаривал, а я бы издали примечал, кто уши вострит…
У Ирши вздох вырвался сквозь зубы рычанием. Товарищ был прав.
– Котёл велик и древен, – грустно продолжал Гойчин. – Мы с тобой знаем только Чёрную Пятерь. Да и то… нам болванов снежных рубить… а Лихарь всякий день письма читает. Всюду глаза…
Ирше предстала бескрайняя паутина и две маленькие глупые мошки, ползающие по краю. Под взглядами из темноты, внимательными, безжалостными.
– Так уж всюду…
– Пошли, – сказал Гойчин.
Орудники жили едиными мыслями. Про Жогушку, про дядю Ворона, снова про Жогушку. Немного, мельком – про витязя Светела с его бесплодными поисками. Нужда и невозможность разгласить тайну всё заслоняли.
Ирша без слов уловил замысел побратима, лишь спросил:
– А собаки?
– Я всё придумал, – заверил Гойчин. – Пошли.
В отличие от гнездарей, местничи не торопились с купилища. Им не нужно было плестись дикоземьями до родных деревень. Те же расстояния, но родными холмами – втрое короче, всемеро веселей. Проводив левобережников восвояси, дикомыты ещё наговорятся по-родственному, напляшутся, попируют.
Ночью перед отбытием гнездарей случился переполох. В самый глухой спень палаточной улочкой близ становища твержан заструился дымок. Потёк серыми змеями, стелясь у земли. Щупальца дыма липли, как земляной дёготь… а смрад! Гноище, смерть, вывернутые могилы!.. Кое-кто рассмотрел, как в сером мареве брели мертвецы, унесённые моровыми поветриями. Торговые ряды огласились неистовым пёсьим лаем, затем рёвом оботуров, наконец, тревожными голосами. Мужчины в одном исподнем хватали оружие, выскакивали из шатров, бабы пересчитывали детей.
Всё улеглось так же быстро, как началось. Пока трясла оберегами подвывающая Розщепиха, пока глухой Летень ладил мокрые тряпки себе и пасынку для дыхания, шустрые калашники завалили снегом три небольших костра. В ямках горел дрянной сор, политый краденым дёгтем.
– Полно барагозить, славнуки!
– То не беда гибельная. То бесчиния чьи-то.
– Разведать бы чьи…
Воронята высунулись из товарных саней к шапочному разбору – недоумевающие, в меру напуганные.
– У дикомытов смердит, – поёжился Гойчин.
– Куча поганая загорелась, – зевнул Ирша. Не тихо и не слишком громко сказал, просто чтоб слышал подхватившийся возчик.
Потом говорили, что самокровные братья из деревни Спасёнка тоже было выскочили на шум, но присмотрелись и никуда не пошли.
– Поделом твержанам, неча было приблудного андарха растить.
– Вот пусть андархи их теперь выручают!
Жогушка долго ловил упряжных собак. Могучие псы дыбили щетину, рвались в шатёр, тянули куда-то на привоз. Кое-как вернув зверьё в санный огород, Жогушка поклонился отчиму:
– Благословишь, атя, с калашниками по следу пройти? У кого-то да руки в дёгте окажутся!