Царский витязь, некогда звавшийся Мировщиком, привычно разобрал сказанное по губам.
– Нам, – сказал он, – безвредную каверзу сотворили. За это только дурак в драку лезет. Умный такой же каверзой платит…
Сникший было Жогушка воспрянул и отправился досыпать, обдумывая возмездие гнездарям. Ужо поднесём на следующем торгу!
Дорога назад в Твёржу шла всё лютыми стужами, поэтому драгоценные Золотые гусли меньшой Опёнок вновь достал только дома. Скорей натянуть струны, спущенные в пути! Скорей вспомнить напевы, перенятые в Торожихе!..
Под крышкой короба что-то мешалось, цепляло шпеньки. «Берестяной лист отклеился? Да ну…» Чехол делал брат, а у Светела, если что клеил, не отрывалось. Жогушка нетерпеливо запустил руку.
Досадная помеха оказалась мягким мешочком.
Ещё шуточка гнездарей? Подсунули, чтобы воришкой назвать?
«А если наговорённый подклад? Всему дому беда?»
Он мысленно призвал на помощь атю Жога, дедушку Единца Корня, всех святых родителей, чьим домом стала вечность Богов. Пронёс мешочек над огнём жирника… Ничего. Ни треска, ни зелёного язычка.
Затаил дыхание, дёрнул завязки.
На ладонь выпал верёвочный плетежок.
Свалявшийся в долгой носке. Косо вспоротый. Впитавший толику крови.
«Откуда… кто… Светелко?!»
Нет, не было у брата подобного плетежка. Такие надевают во имя обета. И снимают, только исполнив.
Но какой зарок был у Светелка, кроме клятвы о брате?
И почему плетежок прибыл тайно? Не Родительскому Дубу подарком, не гордым ознаком подвига?
Отчаявшись что-то понять, Жогушка присмотрелся к узлам.
Он все их знал. Ещё с той поры, когда ручонки впервые возмогли верёвку держать.
И вдруг повеяло… словно бы сквозняком из-за грани зримого мира…
Что-то было ему доверено. Ему одному.
Жогушка нахмурился, глухое предчувствие разбежалось ознобом между лопаток.
С атей Летенем посоветоваться? Может быть. Маме с бабушкой сказать? Ни за что!
«Вымахал, ребятище!»
В чужедальнем краю, где бездомные ветры стенают,
Где усталому взору знакомых примет не найти,
На тебя, Правосудная! Лишь на тебя уповаю,
Лишь к твоей доброте обращаю моленье в пути.
Найдя слова для последних двух строк, Кербога задумался, не чинит ли обиды малым духам, живущим в снегу, под снегом, в потоках ветра, толкавшего скоморошню. Велика власть Предвечной Царицы, но, когда ресницы норовят примёрзнуть к щеке, а плетёные снегоступы всё тяжелей проминают уброд, каждую жалящую ледяную иглу трудно объяснить её волей. Ей ли, озирающей необъятные пространства земли, направлять лёт каждой белой крупинки? Впускать холод сквозь дырку в меховой рукавице?
Верю! – выведешь ты, принимавшая мира начало,
Не позволив бездарно в метельных сугробах заснуть,
Нас туда, где гостям не жалеют ни хлеба, ни сала
И горячей ухи не скупятся побольше плеснуть…
Бычья тяжёлая голова, выбеленная снегом, забившим чёрные космы, сунулась под локоть остановившемуся Кербоге. Дохнула струйками пара. Он не глядя, привычно погладил шевелящийся нос. В руке, кажется, скрипели все суставы и жилы. Почти целый день Кербога тропил без смены и отдыха, обещанные приметы никак не показывались впереди… а сил, некогда беспредельных, год от году убывало.
– Ну что, дружок? Заплутали, – пользуясь тем, что внутри возка не могли услышать, сказал Кербога пристяжному. – Какой стороны держаться, ума не приложу.
Голос глухо звучал из-под меховой хари с повязкой.
Быки у почтенного скомороха были матёрые, съезженные, привычные каждый к своему делу. Коренник – стойкий, суровый, по-звериному честный. Пристяжной – хитроватый, умный и любопытный. Оба не хуже хозяина знали привычный круг зеленцов, год за годом объезжаемый скоморошней. Белые дороги рек, лесные угодья, грельники, кормовые оттепельные поляны…
За пределами круга дули голодные ветры, лютовали морозы, стерегли недобрые люди.
А не самовольничай, помилованный глумец!
Не забывай, чьим попущением воздух в грудь набираешь и пусть вполголоса, но поёшь. Куда собрался сбежать?
Я к стопам возносил твоим, Матерь, весёлую славу,
Мне к земным прегрешеньям велели понурить лицо.
Кто постиг твою волю? Неужто воистину правы
Те, кто лишь на своё усмотренье служить заставляет
жрецов?
Пристяжной мотнул рогатой башкой, толкая замершего хозяина. Кербога в самом деле уже раздумывал, а не выбрать ли хоть какой-нибудь взлобок да не встать ли за ним на ранний ночлег. К утру буря, может, и не уляжется, но отдых даст силы стронуть возок… пройти ещё несколько вёрст… а уж там…
Новый тычок могучего оботура посунул Кербогу вперёд, едва не свалив. Бывший жрец оглянулся. Пристяжной взбивал снег раздвоенным копытом. Терпеливый коренник задрал голову, коротко, требовательно рявкнул. Быки что-то чуяли впереди.
– Справедливая! По воле твоей…
Кербога тяжело опёрся на посох-каёк. Тело казалось сухим и ломким, как мёрзлое дерево, уставшее противиться бурям.
Годы странствий наделили его привычкой считать шаги. Под правую ногу, не сбиваясь, не прерывая иных раздумий. Так вот, через тысячу сто пятнадцать шагов, на косогоре, вычищенном ветром до голого черепа, Кербога увидел след, врезанный в белую твердь десятками кованых тормозов.
Какое чутьё подсказало быкам, что здесь полозновица? Такие начатки дорог бывают недалеко от больших зеленцов, где сходится много разных путей. И ещё в теснинах-щельях, которые хлопотно объезжать. Но щелью начертание отрицало.
Стало быть, зеленец.
Вот только что тут за деревня и что за народ, Кербога понятия не имел. Соотнести начертание чужеземья с видимыми приметами он уже не надеялся.
За пятнадцать лет распоясанный истоптал несчётные вёрсты, но к тому времени, когда впереди в серой мгле обозначилось пуховое гнездо зеленца, его закалка была вычерпана почти до конца.
Быки остановились перед спуском, врезанным в пятисаженную толщу снега и льда. Кербога отправился вниз. На последнем снегу отвязал лапки, пошёл сквозь туман, стаскивая с головы куколь, тёплую харю, обледенелую, негнущуюся повязку. С тына никто не поспешил окликнуть его. Неволей вспомнились слухи, почерпнутые в Линовище. О питьевых кипунах, чьи струи тёмные подгорные токи насытили незаметной отравой. О внезапных поветриях: «…Назавтра пришли к ним, а вся свадьба как сидела за столами, так и сидит…» Кербога даже начал принюхиваться – веет ли дымом. Ноздри, обожжённые морозами дикоземья, не спешили распознавать запах.
В это время пристяжной, умница, проревел зычно и требовательно. Из-за тына, к облегчению скомороха, долетел немедленный отклик. Спустя время над обвершкой стены замаячил войлочный колпак, надетый на кудлатую голову.
– Здорово в избы, – сыскал голос Кербога.
Голова осведомилась:
– Сам, человече странный, чьих будешь?
– Мы – скоморохи перехожие, люди весёлые. Поём, гудим, людей веселим…
– Здесь благоверные мораничи живут, – объявил дозорный. – Богопротивникам вовсе не радые!
Кербога покачнулся при мысли о ночёвке в болочке, колеблемом ударами ветра. О сквозных струйках, сочащихся под бока… Однако буря, грозящая сдуть зеленец, всех роднит и сближает. Даже верных с неверными.
– Тебе, скоморошек, путь-дорожка кругом деревни, – удобрился местнич. – В купецкие ворота стучи смело, там пустят.
– Благодарствую на берёге, гостеприимец…
Кербога чужими пальцами натянул куколь, побрёл обратно к возку. Кованые снегоступы, изобретение Конового Вена, клацали по мокрому льду.
В давние дни облака пеленами легли,
Мглой повивая разверстые раны Земли.
Тяжек под ними простой человеческий путь.
Скоро ли нам доведётся в тепле отдохнуть?
– Вставлю, пожалуй, в песню какую-нибудь, – бормотал Кербога, ведя послушных быков вдоль края тумана. После стояния перед запертыми воротами сугробы казались особенно непролазными.
Как ни тщись, а клонят долу
Зимы, отданные полю.
Полно странствовать, дружок!
Брось-ка в землю корешок!
Неизбежен этот час…
Но не здесь. Не в этот раз, – бубнил Кербога, привычно облекая всякую мысль в склады скоморошьего сказа. Проскочить «купецкие» ворота он не боялся. К ним наверняка вёл такой же сход, вырубленный в снегу.
Когда пришло время вновь снимать лапки и одолевать туман, Кербогу уже ждали. Кованые полотна тяжело скрипели, распахиваясь навстречу. С ними управлялся красавец-парнище: косая сажень, юношеская борода, раздвинутая широкой улыбкой. Доброму молодцу помогал хроменький отрок. Ребята показались Кербоге братьями, занятными и забавными, особенно старший. Быки напряжённо фыркали и пыхтели, вытаскивая жилой возок по голой земле.
Могучий детинушка вдруг шагнул к скомороху:
– Давай пособлю, дядя Кербога.
Скоморох вскинул голову. Он не называл здесь своего имени. Кто? Какими судьбами?..
Окающий северный говор при рдяной андархской гриве – дикомытскими косами по плечам! Что-то зашевелилось в бездонной памяти сказителя… Парнище уверенно погладил тёплый нос пристяжного, взялся за круто выгнутый рог, улыбнулся шире прежнего:
– А то вы с дедушкой старые, а девка соплива.
…И полыхнуло! Житая Росточь… двое мальчишек, выбежавших помочь с оботурами… Чёрный свинец и жарое золото. Бесценные камни верилы, огненный, переливчатый мёд…
Кербога всплеснул руками и вновь спутал имя, наделив парня более, по его мнению, подходящим:
– Сквара! Опёнок!..
Улыбка померкла.
– Меня Светелом люди хвалят, дядя Кербога. А если по-воински, то Незамайкой.
«По-воински?..» Кербога в свои годы был ещё статен, на силу не жаловался. Обидчиков, случалось, отваживал своеручно. Но на прежнего мальчонку лишь стоило посмотреть, и взгляд сам дорисовывал шлем, кольчугу, кованые нарамки.