Крагуяру не хотелось вставать со снежного бугорка, к которому успел прирасти кожух, но он всё-таки встал. Покряхтел, с трудом разминаясь. Подтащил ледяные осколки, начал сооружать над чужими доспехами что-то вроде гробницы. Руки не гнулись, меховые рукава казались худыми, как простое портно. Мороз проницал одежду, высасывал телесную греву. Движения становились всё медленней, всё ленивей.
«Почему у одного Доля кругла, бела, щедра, как молодая купчиха? А у другого тоща и глупа и вместо благого дородства – тряпьё, набитое под рубаху?»
Крагуяр снова сел, понимая, что вряд ли встанет.
«Рождался – ничего к люльке не принесла. Пока жил – знай смотрела, что б откроить. Незамайка подвигом увенчался, я сдуру покалечился. Он о троне помышляет, а я? Шёл, шёл, в омут канул. Сказать кому, засмеют…»
Даже мысли замедляли свой бег, кровь билась в жилах всё неохотней, всё реже. Некоторое время Крагуяру казалось, будто он вот-вот поймёт нечто очень важное. Потом и это начало уходить.
– Эй, дядя! Ты там живой?
«Незамайка?..»
Смёрзшиеся ресницы затрепетали, но расклеиться не смогли. Тем не менее витязь отчётливо увидел Незамайку, свесившегося в прорух.
– Дядя! А ну, отзовись!
Крагуяр отозвался. Он долго и со вкусом объяснял дикомыту, что тот зря зовётся витязем и царевичем, раз кинулся его догонять, когда Сеггар прямым словом велел идти в Шегардай. Он говорил громко, яростно, внятно…
– Мычит вроде, – прислушались наверху. – Стонет.
– Дяденька, – всхлипнул девчоночий голосок.
А дальше всё было по щучьему велению. Ораве крепких парней лёд не лёд и стены не стены! Живо обвязались верёвками, ссыпались вниз… подхватили заиндевелый ком, потащили на волю, а там и в братскую ставку, спешно воздвигнутую опричь. Слупили с негнущегося тела одежду. Объяли нагим теплом собственной плоти, распалённой бешеным бегом.
Девчонка всё всхлипывала над ним, скулила надоедливо и противно. Поила горячей водой из кожаной кружки, и отвернуться не удавалось. Когда она назвала кого-то «государем воеводой Гаркой», Крагуяр вроде начал припоминать, но толком не припомнил, заснул. Уже не смертным ледяным сном – живым и целебным, пускай мучительным.
Над входом в шатёр было искусно вышито знамя: пушистый снегирь, бесстрашно вскинувший крылья.
Царские ножки
Эрелиса, ломавшего целик перед головными санями, догнал Невлин:
– Мой государь…
– Что тебе, сын Сиге?
Боярин тяжело переводил дух. Когда-то он слыл неутомимым, в его лыжном ходе до сих пор ощущалась сноровка, но совсем не было силы.
– Мой государь утруждает себя ради подданных, укрепляя их решимость в пути. Но может быть, государь вспомнит, что в Шегардае люди хотят узреть величество… славу и власть… Не усталого походника, накусанного морозом…
– Стяжать славу мне ещё предстоит, добрый Невлин. А вот то, что я с ними тропил, люди запомнят. Тебе же, друг мой, следовало бы дать себе щаду. Кто скажет мне слово мудрости, если ты разболеешься?
«Как бедный Мартхе, едва не убитый моим гневом… обращённым даже не на него…»
– Долг витязя – сопутствовать государю. – Невлин кое-как выровнял дыхание. – Прости, сын Эдарга, этот слуга дома праведных знает, что ты и без его советов станешь таким же верным заступником обычаев и вольностей Шегардая, каким был твой отец…
В дороге люди сближаются. Тяготы и труды истирают различия сана и возраста, но к Невлину это не относилось. Лапки Эрелиса размеренно хрустели ледяной коркой.
– И поэтому ты мне всё растолковываешь многократно. Боишься, что не пойму…
– Государь!..
– …а и поняв, не приму. Говори уже, высокоимённый. Зря ли ты надсаживался, поспешая за мной!
Эльбиз, сопровождаемая Нерыженью, поглядывала на них издали.
– Нас отпустили из Выскирега, а сворку оставили, – задумчиво говорила царевна. – Боярыня Алуша меня извела кротостью андархских голубок. Зарежу!
Нерыжень рассмеялась:
– Вагурку пожалей…
Когда Невлин, кланяясь, отошёл, Эльбиз подбежала к брату:
– С чем в этот раз приставал?
– С выбранницей шегардайской. Чтобы я старшин не обидел и принял девку на ложе. А там, глядишь, кровнорождённым город порадовал.
Эльбиз хмыкнула, окутавшись белым облачком:
– Ты ещё не надумал открыть им, что просватан?
– Нет.
– И правильно. Она может кому-то показаться помехой…
– Не только. Мы же лишь от дяди Космохвоста знаем о свадебном сговоре. Сколько лет… Даже если всё правда, многое случиться могло… Я должен разыскать отца невесты и спросить его сам. Тогда поглядим.
Эта дорога не кончится никогда.
Нет, конечно, рано или поздно она завершится. Но сколько седых волос появится до прибытия в Шегардай…
Змеда Коршаковна, дочь восьмого праведного царевича, лежала в пологе жилых саней и то уплывала в дрёму, то вновь приоткрывала глаза. Сани медленно кренились на правый бок, потом на левый, и с ними качался застеклённый светильник под потолком. Вагурка следила, чтобы он не погасал. Во сне царевна порой приваливалась к стенке. Просыпаясь – пугливо отодвигалась. Стенка, обращённая кнаружи, была обтянута алым бархатом, между ним и лубяным туловом пролегли толстые войлоки… Змеда всё равно ощущала нити зловещего холода, вползающие извне.
Холод был всесилен и беспределен, как снежные поля под низкими тучами.
Змеда томилась, тосковала, боялась.
– Вагурка!
– Здесь я, государыня.
Девушка даже заглянула в полог. Не из дерзости, свойственной любимым служанкам. Она просто знала: госпоже важно чувствовать присутствие рядом, видеть человеческое лицо, понимать, что она не брошена один на один с ледяным простором. Пальцы Вагурки были испачканы чернилами. Скорописец Ардван только кончил переносить на прочную кожу пометки, сделанные в знаменитом суде. Вагурка помогала ему, заодно развлекая Змеду живыми голосами с цер, отданных для разглаживания. Коршаковна ненадолго забывала о холоде, узнавая речи Мартхе, Гайдияра, Эрелиса. Даже приказывала переписать для себя иные места, казавшиеся достойными памяти.
– Что сейчас, Вагурка?
– Утро, государыня. Велишь умыться подать?
Змеда кивнула. Собралась приподняться, но тут снаружи, из жуткого царства мороза, долетел крик. Грузная царевна испуганно замерла. Вот сейчас сани встанут и больше не сдвинутся. Её крохотное тёплое гнёздышко… такое беззащитное перед вселенной смерти и стужи…
Возгласы зазвучали снова. На сей раз Змеда слушала во все уши.
Голос Эльбиз…
Шегардайская наследница смеялась, подзадоривала кого-то, ей весело отвечали.
Змеда скомкала пушистое одеяло, страдая от беспомощного стыда. Она сама вызвалась в позадицу к третьему сыну. Сама захотела сопровождать сокровище Андархайны. Обещала служить, беречь, заступаться. Где ж было знать, что после безотлучных лет в Выскиреге у самых Верхних ворот нападёт мучительный страх? Загонит в жилой оболок, понудит искать спасения в дрёме?
В заднем кутце саней, за меховой полстью, имелась дверка. Вот она отворилась. Снаружи – скрип-скрип – кто-то влез.
– А душно-то! – сказала Эльбиз. – Что сестрица праведная? Ещё почивает?
– Не сплю, живу, – отозвалась Змеда. – Поди пожалуй, удача моя.
Эльбиз сунулась в полог. Без шапки, в простом кожушке, искрящемся ледяным бисером. Румяная, озорная, переполненная светом и счастьем. Лебедь, вылетевшая из утиного хлевка, хмельная свободой!
За плечом царевны мелькнула серебристая голова. Райца Эрелиса уже шептался с Вагуркой, та чему-то удивлялась, щёлкала деревяшками. Звук был легче привычного стука цер.
– Мартхе тоске твоей развеяние придумал, – сказала Эльбиз. – Вот, сестрица, держи. От изящества владыки хасинского! Дай сюда, Мартхе!
Райца передал ей нечто из руки в руку. На одеяло легла шестиугольная рамка, со стуком просыпались козны. Выточенные умелой рукой, колючие, хитрые, угловатые. Молодой шагад с лихвой сдержал слово. Подарил «однодневному брату» уменьшенный израз царской клетки, да к нему ещё наделал загадок, каких не продавали и в шегардайском ряду. Сам же горский владыка, к затаённому облегчению Эльбиз, покинул намерение ехать на север. «Воин Топтама был бы рад сопроводить молодого вождя и двух дев, отмеченных Небом, – сказал он Ознобише. – Однако Горзе, правящий народом Хур-Зэх, узрел великую власть и понял, сколь многому должен здесь научиться…»
– Смотри! – Эльбиз вложила рамку в пухлую безвольную руку. – Складывай, пока всё не уложишь!
Змеда послушно взяла деревянную плашку, напоминавшую остроугольный крючок. Приладила в угол. Сцепила с зерниной, похожей на пёсью голову, составленную из прямых линий… Райца Мартхе очень пристально наблюдал от двери. Когда остались только три козны, стало ясно – в свободное пространство они не улягутся. Змеда попробовала так и этак… вздохнула, оставила попытки.
– Куда мне…
Отвернулась, чуть не заплакала. Вот на что её теребят? Дурную, никчёмную, прежде лет своих достаревшую…
Эльбиз обмахнулась ладонью:
– Воздух какой спёртый, гнетёт! Выбиралась бы ты, сестрица любимая, на чистый снежок! Разойдёшься, повеселеешь!
Змеда промучилась до полудня. В словах старшей царевны была воля, внятная всякому праведному, но как исполнить её? Змеда открывала рот: звать Вагурку, приказывать одеваться… и вновь натягивала одеяло. Резные деревяшки путались в меховых складках. По ту сторону стенки, в нескольких пядях, ждали муки за пределами сил. Дойдя до полного отчаяния, Змеда решилась броситься им навстречу:
– Вагурка!..
И вот сквозь открытую дверцу, пресекая дыхание, ворвалась стужа. Толстая, жаркая песцовая харя, крытая сукном и расшитая жемчугом, превратилась в тонкий листочек. Змеда увидела снег, выползающий из-под днища саней. Эльбиз с Мартхе заскакивали на ходу. Коршаковна едва могла смотреть на движущуюся твердь, голову сразу повело кругом.
Крикнули мужские голоса, сани тяжело колыхнулись и замерли. Змеду подхватили сильные руки, весело и почтительно поставили в снег.