Ждать, чтобы скопом насели, Светел не собирался. Четыре поединка – так будет честней.
У оставшихся были копья. А не притушить ли ретивые огоньки? Чтобы уронили оружие, скорчились, раздирая руками тесные вороты…
Нет.
Светел выхватил из снега два чужих кайка.
Противники стали смеяться:
– Здесь тебе, храбрец любошный, не подвысь!
– В руках не запутайся, скоморошек!
Светел тоже засмеялся:
– Попробую…
И не дал вздеть себя на копья. Те свистнули согласно и быстро, но Светела уже не было там, куда провалились два железка. Не споткнись, вечер, за светлым утром гоняясь! Уйдя вбок, Светел отбил третьему ходовую жилу и с разворота добавил кайком по бедру, зная место, где от боли не спасёт и доспех. Кто к нам с рожном, рожна и получит!
Четвёртый ловко перескочил рухнувшего, надумал взять Светела обманным приёмом, сплеча рубанул широким, длинным пером. Витязь подался навстречу, скрещёнными кайками увёл рогатину вверх. Приласкал гнездаря под брюхо ногой в кованом снегоступе. Толстая одежда смягчила удар, но парня унесло в обрыв. Там и повис, цепляясь за кромку. Удержит? Обвалится? Падать было не опасно, но высоко и обидно.
Юный невольник тихонько пятился прочь.
Враг за спиной хуже трёх перед грудью! Светел развернулся в прыжке. Искра намерения сверкнула мимо. За ней толстым голосом прогудел болт. Щавей метил с колен, на лице медленно проступала досада.
Раньше надо было досадовать, самоглотище.
А не злословь мою страну – Коновой Вен!
А не тронь слабого, встретишь сильных!
А не мучь безответного, самого ответить попросят!
Любки кончились. И вообще всё кончилось, не особо начавшись. Они тянулись к оружию, пытались вставать. Светел похаживал, утаптывая поляну. Мёл снежным вихорем.
Бил.
Двумя кайками вместо мечей. Сдерживал руку ровно настолько, чтоб совсем душенек не повышибить. И ног не переломать, а то как домой добегут? Всё поправимо, пока никто не убит. Смерть полагает черту, за которой теснятся новые смерти. Воин знает это всех лучше.
Молоденький раб едва смел дышать. Позже, тишком и украдкой, он будет рассказывать, как на поляне вдруг сделался престрашный мороз. Непонятный, необъяснимый. Его спросят: с испугу ли поблазнилось? – и он будет соглашаться: с испугу. Немилостивый хозяин выл, плакал, блевал зеленью. Полз, не мог уползти. А за витязем следовала белая тень, напоминавшая женщину с длинными распущенными волосами.
Светел перевернул Щавея кверху лицом:
– Сказывай, обсевок отецкий.
– А-а-а…
– Какой такой моранич, спрашиваю, всех там у вас избил, изурочил?
– Во… Ворон…
Светел выпрямился, как от удара. Бросил кайки. Сквозь ответ гнездаря веяло жестокой и жуткой правдой. Сердце чувствовало её, разум отказывался принять.
– Живи да хвастай, как против царского витязя сам-четвёртый стоял!
Неудачные гонители, мыча, копошились в снегу. Светел собрал копья и самострелы, оставил один поясной нож, стружить рыбу, и тот отдал мальчишке:
– Вот тебе вольная воля, а хочешь, прежняя доля.
Вышел к обрыву, откуда никак не мог вылезти повисший гнездарь. Встал над ним. Посмотрел.
Топнул…
Двухсаженный закраек отломился и с шумом пошёл вниз, унося барахтающееся тело.
Белая тень развеялась, удаляясь с поляны.
Спустившись на речной лёд, Светел побежал вдогон скоморошне. Задержался лишь для маленькой петли на место, где мелькнул перед лицом окаёмок вскинутого крыла. Местечко было в стороне от плотного тора, не разглядеть за сувоями. Может, чернокрылый вещун застрелен лежит? Ранен трепыхается?.. Светел даже загодя потянулся к птичьему лёгкому огоньку, но ответа не ощутил.
Выбравшись на рыхлый бугор, он увидел свой след, летучий и неглубокий. Через смазанный отпечаток катилось чёрное пуховое пёрышко.
Светел помедлил над ним, испытывая странную горечь. Мотнул головой, отгоняя непрошеный морок. Побежал дальше.
Особо гнать не пришлось. Скоморошня стояла за первым же речным носом. Светел услышал фырканье оботура, и сердце накрыло теплом. Его ждали. Удивило другое. Трое стояли все вместе возле задка саней. Даже Лаука, избегавшая холода, покинула оболок.
– Ребятище, – чуть не со слезами облегчения шагнул навстречу Кербога. – А я уж на выручку тебе порывался!
– Благодарствую на беспокое, дядя Кербога.
– Мы думали, смелые сеггаровичи всех повольников сокротили, – поёжилась Лаука. – А которые целы, сидят, как мыши под веником!
– Да ну, повольники. Там… – начал Светел.
И на полуслове забыл, о чём поведать хотел.
Лаука не говорила, а ворковала. Он вдруг рассмотрел, какие пухлые и нежные у неё губы. И ресницы – в половину щеки. И глаза. Огромные, смарагдовые. Горло стянуло, как от вольного вдоха на плящем морозе. Светел ухнул в бездну, вознёсся к тучам и понял, что, кажется, ему посулили награду.
– Там эти были. Ну… те. Гонители. Шабрята дружные. От кого я намедни по лесу бегал.
И свалил с плеч на саночки честную воинскую добычу, повязанную верёвкой. Кербога, пересчитав самострелы, со стоном прикрыл глаза рукавицей:
– Ребятище…
«Да ладно, дядя Кербога. Тебя, скомороха, загусельщик деревенский с лада собьёт? А мы, витязи, ратными началами изяществуем…» Светел выпятил молодецкую грудь:
– Неверно считаешь. У меня две десницы, у них ни одной.
– А вдогон придут? – Лаука напоказ испугалась, шире прежнего распахнула глаза. – Отместку затеют?
«Пусть портки сперва отстирают. А явятся, долго жалеть будут…» Вслух Светел сказал:
– Того не жду. Хотя ночь-другую постеречь можно.
«Вместе постережём», – без слов пообещала плясунья.
Голомяная Вежа
Была самая середина дня.
И самая середина долгого перехода.
Скоро откинется заиндевелая полсть, в переднюю дверку скоморошни выглянет дед Гудим. Протянет Светелу деревянную миску рыбных стружек. Немедля замычат оботуры, потребуют своих торбочек с мхом, сухарями, травяной сечкой…
Они давно покинули Вож-Матку и шли водоспуском, медленно поднимаясь к Голомяному перевалу.
Светел с рассвета тропил, рьяно и весело, шутками отметая доводы немолодых спутников. Было легко. Оботуры медлительны, они не понукают передового, в отличие от стремительных лыжников, влекущих лёгкие чунки. К тому же быки у Кербоги были умные и работящие. Честно шли за человеком, которому доверяли. Не шарахались в сторону, не ленились. К ним бы ещё хорошего пса: уже плясал бы в ожидании лакомства… В Изворе Светел даже поглядывал на уличных шавок, но ни одна не понравилась. А там скоро и Шегардай.
Всё было хорошо.
Светелу только не нравилось небо.
Было удивительно тихо, как все последние дни. Однако задолго до вечера бледный дневной свет сделался по-закатному красноватым, а хруст снега под лапками обрёл странную гулкость.
Коренник первым задрал тяжёлую голову и взревел – хрипло, тревожно. Так он созывал стадо, когда порно было прятать телят за живую рогатую стену. Здесь стада не было, отозвались только дальнее эхо да пристяжной, но долг был исполнен. Бык пофыркал и с прежним суровым упорством потянул дальше.
Зато из болочка высунулся Кербога. И тоже первым делом посмотрел в нависшие, воспалённые тучи.
– Буря падает, дядя Кербога, – сказал Светел. – Каково мыслишь, успеем перевалить?
Почтенный скоморох молча скрылся внутри. Потом выбрался вон – уже в кожухе и со снегоступами. Он сказал:
– Хорошо бы. Если раньше накроет, без примет забредём незнамо куда. Да и… здесь, говорят, порывами оболоки рвало, сани опрокидывало…
Оба оглянулись. Тяжёлая скоморошня враз показалась утлой. Крохотный тёплый мирок, таившийся внутри, был хрупок и уязвим. Маковая росинка на необозримом белом столешнике… который где-то далеко уже мялся, морщился, вздымался волнами.
Светел посмотрел на пройденный склон, потом вверх. До перевала гряды было определённо ближе, чем до леса в заветери.
По правую руку румянились мягкие увалы. Катились без предела и края, хоть шагай с одного на другой до самой Светыни.
Слева земля кончалась примерно через версту. Падала обрывом высотой в половину того, что возносил на ладони Коновой Вен. Внизу пряталась подо льдом река Нёгла и вроде бы стоял город Глызин, замёрзший после Беды.
– А вон там что, дядя Кербога? Не крепость?
В розово-сизой морозной дымке над перевалом, дразня напряжённые глаза, плавал морок. То ли утёс, удивительно похожий на башню, то ли вправду творение людских рук. Стезя, обозначенная цепочкой примет, пугливо сторонилась его.
– Крепость, – подтвердил Кербога. – Голомяная Вежа.
В мутном небе быстро ткались красно-серые завитки, змеи, вихры. Первые приступы бури качнули длинную, по самые копыта, шерсть оботуров. Растревоженный снег начал пересыпаться, обращаясь текучей рекой, бегущей с юго-востока.
Кажется, навзрячь Голомяны уже было не перевалить. Светел нашёл впереди каменное двуперстие, к которому выводил сани. Заметил, с какого угла перетекала его лыжи тащиха. Так оставалась надежда удержать направление.
Напугали дикомыта метелью!
– Ты бы внутри посидел, дядя Кербога. Я потом позову.
Скоморох мотнул надвинутым куколем.
Ветер на разные голоса гудел и выл в скалах, торчавших над перевалом. Снежный прилив захлёстывал всё выше. По пояс, по грудь. Скоморошня стала островом, уходящим в розовую пучину. Кербога шёл, положив руку на крепкий рог пристяжного. Немного позже за другой рог взялся Светел, и несущаяся мгла сомкнулась над головой.
Подъём длился. Светящаяся куржа обтекала нахлобученный куколь, сливаясь перед лицом. Летучие иглы язвили в спину, в левую руку. Ветер уже не пособлял идти – порывался свалить.
Будь Светел один, он сейчас искал бы место в заветери, копал логово.
Пристяжной замычал и толкнул хозяина мордой, понуждая свернуть.
– Ты что, малыш? – встревожился Кербога.
Скоморошню за их спинами ощутимо качнуло, внутри завизжала Лаука.