Был почти закончен боевой наш спор,
Но, с размаху пущен, просвистел топор!
Вражий воевода вздумал отомстить,
Кровью Неуступа поле обагрить!
Под удар я прыгнул из последних сил
И, раскинув руки, грудью заслонил…
Певец рванул ворот. У Светела на спине отозвались давно окрепшие мышцы. Шрам был узловатый, длинный, криком кричащий о неизбытной боли.
Так взята победа славная была,
Только вот не стало гусляра Крыла.
Смолкни, песня! Сердце мне не береди!
Потерялся голос в раненой груди.
И рука больная не годна в игру,
Больше не тревожит говорливых струн.
Выпито всё пиво, и кувшин разбит,
Без меня дружина новый путь тропит…
Кощеи стояли суровые, кто-то прятал мокрые глаза, другие шептали имя Сеггара Неуступа.
– Бесстрашны, кого Царская дикоземьем ведёт.
– Да благословит Владычица твои раны, герой…
Светел в третий раз притворил рот, открытый для обличения. «И что теперь? Мой подвиг, скажу? Начну доказывать, в спор встряну? Во сраму-то будет…»
– Хозяин, – поманил он Челобка, – ещё пива певцу.
Он подстерёг, когда лицемер в одиночку отправился по нужде, и скользнул за ним через сени. Сеггар в развед его посылал, он ли праздных глаз не избегнет!
Песнотворец до задка не дошёл, стоял у крыльца, подвязывая штаны. Десница, вынутая из косынки, управлялась быстро и ловко.
Светел подошёл неслышно, спросил негромко:
– Куда, человече дорожный, отселе путь держишь?
Тот нимало не смутился подложным калечеством.
– В Ойдригов город, куда ещё. Всяк знает: скоро там хлебные крошки со столов сыпаться будут.
Светел отмолвил по-прежнему тихо, спокойно:
– Не надобно тебе в Шегардай. Туда Сеггар со своими придёт. А ты не Крыло. И у Сечи не бился.
– Да я!.. – вскинулся притворщик. – Я таких!..
– Ага, – кивнул Светел. – Там много тех будет, кто Крыла знал. Иную личину примеривай, а то быстро на русь выведут.
«А лучше своё поприще тори, на что слава заёмная…»
– Ты, дикомыт, что за пуп вспучился, чтоб со мной рассуждать?
«Аодх, сын Аодха, пятый этого имени от Первоцаря. Во смеху будет, если скажу!» Светел улыбнулся и внезапно, яркой вспышкой узрел: нет нужды с порога объявляться в Шегардае Эрелису. Сперва надобно поглядеть. Приглядеться…
– Одно растолкуй, песельник, моему неразумию. Как сталось, что подаянием кружальным живёшь?
Упорный лицемер кипел гневом:
– Рубца не видал? Сказа горестного не слышал?
– Рана твоя, друже, не топором сечена, ну да моё дело край. А вот Сеггара чернить возбраняю.
– Ты мне?.. Возбраняешь?
– Ты в песне поёшь – калечного покинули в миру побираться. Услышат царские, поколотят. Не водится такого у Сеггара. Где один из нас, там и знамя!
Стоять в вязаной безрукавке было холодно. Светел первым нырнул в кружальное насиженное тепло.
Кербога сразу спросил его:
– Хорошо тело спрятал?
Светел не понял, нахмурился:
– Какое ещё?..
– Мёртвое, – звонко рассмеялась Лаука. – Ты же голову отрывать шёл. Тут слепых царевичей один ты, Светелко.
Кербога привстал, пропуская витязя в кут, где уютно поджала ноги плясунья. Светел в кут не полез, сел снаружи.
– При нём голова его. Миром кончили, я ему совет дал.
– Всяк горазд судить уличного певца, – сказал Кербога. – Ты того не смыслишь, ребятище…
«Опять я не смыслю!»
– …что дела ваши геройские назавтра воскресают легендой. А в ней всё всегда немного не так, как было на деле.
Светел, оценивая, пригляделся к раскрасневшемуся лицу Кербоги, к почти пустому кувшинчику. Сам он, разок съехав под стол в кружале Путилы, изведал здравую меру. Он буркнул:
– Баснословные деяния от старых времён воспеваются.
Скоморох уловил его взгляд:
– Думаешь, себя не помня болтаю?.. Поверь, самое давнее время кому-то было днём обиходным. Люди жили будничной жизнью, верша то, что позже возвеличили годы. Взять твоего Крыла: он уже шагнул сквозь грань памяти…
«Хороша память, вона, с лотка продают!»
Дверь бухнула. Вернулся обманщик.
Кербога задумчиво проследил, как «Крылу» в десять рук помогали одолеть порог, вели к почётному креслу.
– Жил-был человек, – задумчиво проговорил бывший жрец. – Обычный, со слабинами и пороками. Ел, пил, в нужнике тужился, за девками волочился, лукавил, дурил…
«Меня приобидел. Потом от Ялмака спас. И вновь приобидел…»
– Ныне высится омытый от шелухи, увенчанный главным: дивными песнями. Ловкачи ещё крадут его имя, но ты заметил? Крылу уже приписали все лучшие песни…
«Мою вот, примером. Неужто впрямь хороша?»
– Внукам тех, кто ныне в утробе, достанутся басни об участи Крыла, о битве у Сечи. Старики будут вспоминать так и этак, кому как сегодня в уши войдёт, и каждый упрётся на своём.
Светел вспомнил споры о Воеводе. А скоморох продолжал с усмешкой:
– Не удивлюсь, если кто-нибудь сложит сказ о воителе, что горюнов подбирал, в надёжные места выводил…
– Пусть складывают. – Светел потянулся к деревянному блюду. – Нам Неуступ заповедал: позовут карать – не ведись. А гибнущих поспеши спасти, коли властен.
Кербога вздохнул:
– Я даже не удивлюсь, если молва совокупит всё доброе, что творится в землях андархов, и вручит тени царевича Аодха, якобы выжившего в Беду…
Светел, наконец добравшийся до утиной спинки, мало не поперхнулся.
– Люди бают, – отмолвил он, прожевав, – это имя тоже крали по первости…
– Ещё как. Доколе владыка не приказал самозванцев бить кнутом без суда и разбора.
«Вона что. Значит, я к Эрелису с братством, а он… За что на расправу послал, дядя Сеггар? Или вперёд меня воспитаннику словечко отправил?»
Кербога твёрдой рукой налил себе ещё пива и продолжал рассуждать:
– Народу нужен отец. Люди с такой силой ждут государя, праведного не только по имени, что усматривают его в любом пропавшем младенце. Ты помнишь, как отозвались позоряне на сказ о мятежном царевиче? Они подспудно спрашивали себя: а вдруг в иной участи он стал бы их желанным царём?
Светел морщил лоб. Слушал. Примеривал на себя.
– После Беды жили слухами про спасшегося Аодха. Ныне бремя ожиданий возложено на Эрелиса… Легенда хороша, ребятище, покуда бесплотна. При всяком правителе недовольных больше, чем благодарных. Оттого иным легендам лучше таковыми и оставаться.
– Скучные вещи тебя занимают, дядя Кербога, – потёрла щёки Лаука. – Как лишнюю кружечку опрокинешь, прямо уморить норовишь. Лучше-ка я наряд сменный дошью. У меня там мешочек бархатный в головах, Светелко принесёт, принесёшь ведь, Светелко?
Пришлось снова лезть из-за стола. Кербога придержал витязя за рукав:
– Пиво здесь доброе, но во мне два угодья: всё помню. Что за совет ты дал лицемеру?
– Сказал врать правдивей. – Светел улыбнулся. – Пока кто-нибудь за шиворот не тряхнул.
– Я думал, ты сам его за шиворот тряхнёшь, боялся, душу не вытряс бы…
– Да я правда вначале шутки забыл. А потом… Пусть, думаю, люди верят, будто Крыло ещё где-то ходит, песни поёт. Пусть хоть так на свете живёт.
Крамольная песня
– Избалуемся мы так, – сказал решительный Ирша. – Скоро привычку возьмём всякую ночь в тепле ночевать!
– Ага, – кивнул Гойчин.
Они посмотрели один на другого, улыбаясь блаженно и размягчённо. В кружале властвовало тепло. Как пар в мыльне, оно достигало пальцев ног, любило в костях. Великоватое искушение даже для твёрдых духом детей воинского пути. Когда вблизи дышит жаркая печь, всё просто и достижимо. Шагни шаг, протяни руку, возьми.
– К тёте Шерёшке зайдём? – спросил Гойчин так, будто знакомый дом стоял по ту сторону сеней, а не за две недели морозами. – Подарочки поднесём…
– Зайдём, – важно кивнул Ирша. – Неча откладывать.
Они ещё задумаются о хмельной чаше свободы, выхлебанной в Торожихе. О том, каково просто сидеть за длинным столом, жевать дешёвые лепёшки, не ожидая окрика и приказа. Смотреть, как люди входят снаружи и снова пропадают за дверью. Счастливые, спокойные люди, что живут свою жизнь, не посвящая каждого мига исступлённому служению и молитве… прости, Справедливая. А ещё в углу звучат струны, и можно их слушать, не обличая певца.
– Прямо как у нас, в Нетребкином острожке, – привычно пробормотал Ирша.
Выдуманная родина давно перестала быть пустым словом, воронята зримо представляли опрятные избы, ухожи, тёплое озерко. И мир, который трудится сообща, чтобы в каждом дворе был сытый достаток. Там не швыряют сосульками в изгоев-сирот. Там вечерами сходятся на беседы и дядя Ворон поёт свои дивные песни, а время от времени приезжают настоящие скоморохи…
Вроде тех, что расположились у двери. Старый дядька, белый дед, красивая гибкая девка. И ещё дикомыт-охранник, но того почти не видать. Северянин, неуязвимый для стужи, всё больше торчит во дворе, стережёт возок и упряжных быков. Не верят дикомыты левому берегу, не любят чужих…
Поезд, с которым ходили в Правобережье, давно отбыл своим путём – в Шегардай. Кажется, торговому люду со всей губы нынче дорога только туда. Воронята шли в Чёрную Пятерь сам-друг. Ирша хранил маленький запечатанный тул. Гойчин придумывал, что говорить Лихарю, о чём умолчать. И как умолчать, чтобы не дознался.
Половину кружала заполнили люди промышленника Новожила, ехавшего из-за Пролётища – конечно, тоже в Шегардай, на праздничный торг. Дальние поезжане напоминали землепроходцев, первонасельников дикоземья. Сплошь молодые, с мозолистыми руками, с неробкими, чуть-чуть надменными взглядами. Дескать, что вы можете понимать в опасностях и трудах, старосёлы!
И никакой наёмной охраны, всё сами, всё по плечу.
Хозяин перепутья накрыл для них стол, разогнав местничей по углам, и те взяли обиду:
– Понаехали богатеи.
– Добрый люд без правды теснят.
Новожиличи не остались в долгу: