Всякому своя заноза больней. Светел спросил:
– А что, говоришь, с Ветром стряслось?
– Ты добьёшься, что я сам перестану отличать правду от домыслов, – проворчал Кербога. – Новый источник передал мне лишь насущное для сотворения песни. Если верить ему, величайший котляр пал на безвестной дороге, преследуя какого-то озлобленного унота. Вот и весь кутузик, который мне велено было оплести кружевами… Тебе, может, песню заново спеть? Напомни вечером. Сейчас петь не буду, я не ты, мне враз стужей горло прихватит.
– Передохни, что ли, дядя. – Светел отодвинул скомороха и, чувствуя в себе неистощимую силу, принялся тропить в два следа, за Кербогу и за себя. – Слыхал я в дружине, Эрелиса с пелёнок растил верный телохранитель. Знал, поди, что к чему во дворце, да и отрочёнку рассказывал. Эрелис тебя встретит ласково, будь надёжен!
Кербога за его спиной проговорил тихо и горько:
– Добрый Новожил спешит на праздник восшествия, но надо ли мне тоже гнать оботуров? Может, лучше нам отстать в какой-нибудь доброй вольке? Впрямь отдышаться… а схлынет праздничный угар, всё разведать неспешно… Каково мыслишь, ребятище?
Царственность
– Ты видел, как он дрался? – спросил Ирша. – Тот дикомыт?
Они шли морозными перегонами. Плящая стужа превращала меховые рожи в сухие листки, а толстые повязки – в реденькие рогожки. Вздумай крикнуть, запеть – и станет песня последней. К тому же надвигалась буря, воронята спешили достичь леса, поэтому размеренное дыхание было ценней соли. Если уж говорить, то о насущном.
Гойчин отозвался через десяток шагов:
– Ну. Видел.
На выметенном, жёстком бедовнике лёгкие беговые ирты почти не оставляли следов. Ирша повернулся к товарищу, светлые глаза блестели в кружеве инея, одевшего ресницы:
– Ничего ты не видел.
Толчок кайком, облачко пара, куржа хоботом.
– А вот и видел, – надулся Гойчин. – Они на него, а он к ним! С шага собьёт, без кулаков через скамью ринет! Нас такому тоже учили.
Ирша хмыкнул:
– Такому, да не такому.
Пока обходилось словами, он не всегда поспевал за сообразительным побратимом. Зато всё надлежавшее до телесного постижения схватывал другим унотам на зависть.
– И что, – пропыхтел Гойчин, – твой твержанин явил, чего Лихарь не знает?
Ирша аж остановился:
– Мой кто?..
– Твержанин, – с удовольствием повторил Гойчин. – Я сперва лапки приметил, но, думаю, мало ли кто их с купилища под мышкой унёс? А потом смотрю – пояс-то как у малого загусельщика и половины калашников, когда они воинскую справу слагали. Твержанин и есть! Так в чём дело-то?
Двинувшись с места, Ирша долго молчал. Двадцать шагов, тридцать, полсотни.
– Он не просто посяг им сбивал, – пробурчал наконец потомок андархов. – Перед ним отсвет в воздухе реял! Плясал, радовался! Дикомыт ломание начинал – сейчас упаду! – а новожиличи спотыкались, будто он ноги им подсекал! Я такого сроду не видывал.
– Мало ли чего мы с тобой не видали, – сберегая дыхание, сказал Гойчин.
Ирша упорствовал:
– А не так уж и мало. Нас кто учил… учит? Лучшие!
– Лихарь так не умеет.
– Будто мы всё видели, что Лихарь умеет.
– Мы и дядю Ворона, мыслю, не всяким видали.
Задумались, помолчали.
Через полверсты буря стала настигать путников, ощутимо толкать в нетяжёлые укладочки за плечами.
– Отсветы, – сказал Гойчин. – Новожил… Злат из Ямищ… он ведь кровнорождённый. А царский дар где?
Ирша фыркнул:
– Куда ему до царского дара. Лествичник вспомни! Он от служанки, его родитель не узаконил.
По бедовнику заунывными вздохами, резвыми налётами гуляла тащиха. Снежная пыль укладывалась рваными полосами, ползла, вилась, взлетала тонкими стрелами.
– Дееписания, – сказал Гойчин. – Картинки рисованы… Первоцарь в битве рубится, сам широким золотом обведённый…
Ирша добавил:
– Брат брата вышел искать. Приёмыш – сына отецкого.
– Дядя Ворон про младшего братишку молчал.
– Твёржа.
– Ну да.
– Повадка витяжеская.
– Косы плетёт. Говорит – окает.
– А волосы блещут.
– И отсвет перед собой мечет…
Ирша хмуро напомнил:
– Нам Лихарь побочное орудье давал. Уши и глаза востры держать, вдруг кто вздумает спасённого царевича объявить.
До леса оставалось не более полутора вёрст. Успеется ли нырнуть в путаницу снежных столпов, некогда бывших деревьями? Остановившись, парни вытащили рогожи, купленные на торгу. Дикомыты знали толк! Из такой рогожи они делали паруса для саней. Левобережье не спешило перенимать дикарскую смётку, но тайному воину нет разницы, было бы во благо орудью! Друзья воздвигли шесты, растянули полотнище – и чунки сами заскользили вперёд, знай присматривай, чтобы не опрокинулись на заструге.
– Так мы кого с тобой видели? – приноравливаясь к бегу за парусом, спросил Гойчин.
Ирша пожал плечами:
– В кружале дух густой был. Жирники отсветами клубились.
– Дикомыт безвестный песню слушать пришёл.
– Они все песни любят. И драться злы.
– Мало ли их Левобережьем шарахается.
– Эка невидаль, дикомыт.
– И то верно.
– Не всё, что на глаза попадает, орудной сказки достойно.
– Вот кровнорождённый, притом котлу не чужой, это весть знатная.
Нелегка тропа тайного воина, ох нелегка! То засада, то гонка, то крутой поворот…
Снег сухими стрелками бил в натянутую рогожу, парус звенел, сани порывались вперёд, упусти – замаешься догонять.
Пустая глазница
Утро того дня занялось не то чтобы студное, но даже по шегардайским меркам мокрое и неуютное.
Раб, как уже повелось, встретил молодого хозяина с кружкой горячего взвара. Что Мгла намешивал в этот взвар, Верешко даже не спрашивал. Горьковатый напиток отдавал тиной и сеном, но бодрости добавлял ощутимо.
– Как мыслишь, разгуляется к вечеру? – ополовинив кружку и слушая шорох дождя, спросил Верешко.
– Разгуляется, – подтвердил кощей. Он сидел на скудном тюфячке, завернувшись в драную гуньку. Верешко был бы рад приодеть его, но все заработки этого дома принадлежали Малюте. – Добрый хозяин… позволишь ли… к Дикому Куту сходить?
Верешко нахмурился. Зелья, дышавшие в его кружке, наверняка происходили из тамошних плавней. Похоже, раб впрямь якшался с камышничками, кому такое понравится? А ещё после драки у Ойдригова Опина Мгла всё время тёрся поблизости, когда Верешко забирал отца из кружала. Это тоже не радовало.
– Куги… наломаю… – прошелестел раб. – Кувыкам… дудочки новые…
Кувыки последнее время не бедствовали, поэтому дело обещало горстку чешуек. Верешко допил взвар и смилостивился:
– Поди, хочешь взглянуть, как сойму для царевича святить будут?
Мгла смутился, кивнул, свесил повинную голову. Окончательно расщедрившись, Верешко взял с верстака маленький нож, протянул невольнику:
– Неча стебли зря портить. Кто спросит, скажешь, я дал… Только лучше, чтобы не видели.
В будние дни, когда Верешко беспросветно ранний час спешил через город, народ вываливал на улицы разве что для молений. Сегодня навстречу то и дело попадались зевающие слуги, встрёпанные рабы. Кому как, а им праздничный день трудов только добавил.
Ибо нынче в Шегардае гуляли. Вечером по воргам и ерикам двинутся нарядные лодки. Отчаянные гребцы на юрких вичовках погонятся через плёс, а удалые рыбаки соберутся на мостах и полезут на облокотники, чтобы вёслами сшибать друг дружку в стылую воду.
Сегодня Верешко собьётся с ног и надсадит голос, протискиваясь с тележкой в толпе. Но может, и у него кое-что из веселья получится подглядеть…
Заслышав шум и крик в Колюшкином тупичке, Верешко не сдержался, сунул нос за угол. Нешто драка? Или вора поймали?.. Верешко решил разузнать. Не всё Ягарме с Вяжихвосткой городскую притчу на языках приносить. Должен и ему клочок перепасть!
В Колюшкином правда толпился возбуждённый народ. Кто-то пробежал с вилами.
– Бешеный! – слышались голоса. – Охти, страшон!
– Развелось зверья! Хватит с нас!
– В воду гони его! Есть кто стрелец?..
Верешко чуть не первый раз в жизни дерзнул встрять во взрослую толчею. Столкнулся с кем-то плечами и подивился краем сознания: поди ж ты, не уступил! Удивление жило очень недолго. Сын валяльщика протолкнулся к челу заварухи…
Увидел Лютого.
Он даже не сразу признал кобеля. Хозяйский наглядочек, неизменно холёный, расчёсанный, сытый, стоял диким бродягой. Впалые бока, подведённое брюхо, все рёбра наперечёт сквозь косматую, потускневшую шерсть… Отпылала любовь с захожей царицей, Лютый вспомнил о доме. Пошёл искать его улицами… и не нашёл. Путеводные запахи смыла исконная шегардайская сырость, затёрло множество чужих ног. Бесстрашный пёс растерялся, впервые оказавшись в городе без поводыря.
Ну рыкнул на кого-то. Лязгнул зубами…
Он жался и скалил клыки в глухом конце тупика. Одинокий, недоумевающий. Готовый к последнему бою. Очень страшный.
– Дикарь из дикоземья пришёл.
– А зубища, зубища-то – страсть!
– Бей самоглота, пока людей не погрыз!
Дюжий водонос, поминая Владычицу, взял вилы наперевес…
– Стой, дядя! Стой!..
– Куда, дурень!..
Верешко без раздумий кинулся под занесённые рожны.
– Это ж Лютый!
– Во, во, зверь лютый…
– Да нет же, нет! Лютый! Пёсьего Деда!
– Что с того? Бей, сказано!
– Погодите, желанные! Он добро ваше спасал!
Зря ляпнул. Не было тут владельцев добра, спасённого Лютым. А вот те, кому он помешал залезть в хозяйскую клеть, пожалуй что были.
– Уйди, малый. Не мешайся.
– Он порвал кого? – выкрикнул Верешко. – Заел?
Недовольные бормотали. Улик не было.
Верешко решительно встал к людям спиной, осторожно протянул руки:
– Лютый, Лютый, это я! Узнаёшь? Ну, маленький, ну…
Хоть и был кобель покрупнее его, вставшего на карачки.
Громила-водонос, плюнув, опустил вилы. Хозяйского пса испороть без явной вины… кабы Пёсий Дед на суд не повёл.