Сибир взял у него кошачью корзину, поставил на лавку.
– Наш Мартхе славен стремлением примирять и усматривать благие начала в поступках людей, – сказала Змеда. – Пусть сенные девушки укажут нам наши покои, ибо мы устали с дороги. Ты же, державец, вели позаботиться о райце государя. Ноша его нелегка, ему необходим отдых.
Инберн проводил царевну с боярыней и вернулся. Ознобиша смотрел, как державец идёт к нему через зал, и с лёгкостью читал его мысли. Инберн тоже вспоминал приезд новых ложек. Пепельные волосы хилого мальчонки… Лихаря с самострелом… Едкий дым, заполонивший стряпную, детские руки, цепко обхватившие сапоги: «Добрый высокоимён… высокодержав…»
– Как быстро время летит! – сказал Инберн. – Я же вот таким тебя помню. Туда-сюда оглянулся – а ты великий сановник, райца у завтрашнего царя!
Ознобиша слегка поклонился:
– Лёт времени и тебя украсил саном, высокостепенный державец. Ты кормил недорослей воинского пути, ныне тебе вверен дворец.
Инберн, конечно, заметил пятерчатку на его правой руке. С мягко набитыми кончиками двух пальцев. Заметил и промолчал. Его не было в лесном притоне, но о расправе над Ознобишей он наверняка знал. Не мог не узнать!
Оба тщательно подбирали слова, ступая по ненадёжному льду.
– Прикажи проводить тебя в покои, райца Мартхе. Ты, верно, стомился дорогой, да и кошки засиделись в корзине.
Он наклонился, присматриваясь. Дымка вздыбила шерсть и зарычала сквозь сетку. Длинные крепкие когти то возникали, то прятались.
– Царские кошки нравны, – сказал Ознобиша. – Не терпят чужих рук и вдобавок раздражены путешествием. Благодарю, высокостепенный, но я обожду здесь. Не годится слуге думать об отдыхе, пока трудится господин.
Приближение царских саночек ознаменовалось рёвом людского скопища, слышимым даже сквозь стены. Инберн с боярином Невлином поспешили навстречу. Ознобиша тоже сделал шаг, но остановился. Тронный чертог был слишком обширен, прибой ликующих голосов отчётливо раскачивал половицы.
«Не пришлось бы нового райцу для Эрелиса обучать… – посетила Ознобишу внезапная мысль, грустная, отстранённая, здравая. – Нет, я не оскверню большой день слабостью. Я выдержу. Я смогу…»
Эрелис вошёл в чертог решительной походкой, как надлежало хозяину. Шегардайский венец горел серебром в его волосах. Сестры с царевичем уже не было. Сокровище Андархайны провели малым крыльцом и далее в терем, ибо что толку хрупкой деве в беседах властных вельмож? Эрелис ещё заведёт здесь собственные порядки, но пока пусть всё будет по замышлению горожан. Чертог быстро наполнялся. На полшага позади правителя спешил старый Невлин, следом без шапок входили великие мужи Шегардая. Высшие жрецы, старейшины ремёсел, улиц, концов… Молодой райца присмотрелся. Где Люторад? Мораничей возглавлял незнакомый юнец, болезненный с виду, явно растерянный.
Эрелис нашёл взглядом Ознобишу и даже не кивнул ему, лишь быстро мигнул.
– …Просят, государь, – говорил Невлин, весь в заботах. – Челом бьют… славную казнь… по обычаю, при начале правления…
Возле царского кресла уже выстроились почётные рынды, лучшие, доверенные черёдники, сменившие синие кафтаны на белые с золотыми узорами. Мелькнул свирепый, взъерошенный Косохлёст, не чающий пережить сегодняшний день. Болт Нарагон, Мадан, окольные…
В двух саженях от подвыси пролегла незримая черта. Боярам, святым людям, старейшинам дальше не было ходу. Эрелис, гордый и прямой, в одиночестве шагнул за предел. Взбежал по ступенькам к престолу. Повесил плеть, вьющуюся золотым шёлком.
Обернулся, бледный от напряжения, только скулы горели да русые волосы в свете чистых жирников слегка золотились. Было тихо.
– На четыре ветра тебе, Господин Шегардай! – произнёс царевич ясно и звонко. – Ныне я пришёл и останусь!
Он мог не кланяться, но склонил голову – кратко, по-воински. И сел, кладя руку на плеть.
Чертог ответил большим обычаем. В самый пол коленями и лбами, приветствуя возвращение власти.
Кутовая Ворга
Что ж четвёртая струна?
За Светынь летит она.
И куда же, угадай?
Прямо в стольный Шегардай.
Там мостов не перечесть,
Там хранят былую честь,
Там над воргами стена
Из каменьев сложена…
Дорога зримо менялась.
Пропала необходимость тропить. Под ногами, копытами, полозьями лежал крепкий череп, присыпанный свежим снежком. Спереди временами накатывали волны тумана, и тогда лица грело почти оттепельной влагой. Светелу в тумане мерещились пряди дымка, запахи насиженного жилья… Путевые болваны стояли облизанные, сплошь ледяные. Потом – источенные в прозрачное кружево. И наконец стали попадаться обломанные, вовсе заваленные.
– Бобры погрызли, – смеялись старые возчики, а молодые расспрашивали, что это значит.
У одного павшего столпа походников дожидался водырь.
Первым к нему выскочил Светел, удравший – погнали наши затресских! – на беговых иртах далеко вперёд поезда.
Стоило приблизиться этак на перестрел, и впереди всполошилась, вскочила на лапы крупная мохнатая тень. Густого тумана здесь не было, лишь пеленами плавала дымка. Светел чуть не выронил каёк – привиделся Зыка. «Правду бабушка говорила: из дому пойдёшь, один закрой минуешь и второй, а за третьим вдруг выбежишь… на ту сторону неба… а как – и сам не заметишь…»
Крепче дунул ветер, снёс пелену, а с нею и морок. Пёс гавкнул совсем не Зыкиным голосом, а из снежной норы высунулся парнишка. Увидел походника, выдернул из снега ирты. Впряжённый пёс резво помчал хозяина через поле.
Местнич сразу понравился Светелу. Открытое лицо, по чистой белой коже румянец. Паренёк что-то дожёвывал, и Светел сказал ему:
– Хлеб да соль.
«Я, наверно, таков был, когда в Торожиху впервые на купилище выехал. Ныне загрубел, суров стал…»
– Ем, да свой, – важно ответил подросток. И неудержимо расплылся. – Хлеба, правда, нету, а мурцовкой поделюсь, коль голодный. Мама третьего дня наморозила, вкусная, на гусином жиру… Твой, дикомытушко, поезд велик ли? А идёте отколь? Нешто с самого Правобережья? Или ты в опасном войске у них?
«Ишь, приметлив. У меня ведь ни укладки, ни санок: значит, налегке от поезда отбежал. И выговор опознал… калач в людях тёртый. Не-е, я таков не был…»
– На что выпытываешь? – спросил Светел.
Прозвучало слишком грозно. Паренёк заморгал, слегка отступил. Пёс, наоборот, как будто стал шире в груди, подался вперёд: «Не замай!»
«Щенка бы взял от тебя, – подумал Светел в ответ. – Женихом Ласке с Налёткой…»
Удивлённый кобель сел и перестал ворчать, а Светел, улыбнувшись, сказал вслух:
– Добрый кичко. Вось, хозяина бережёт!
Паренёк выдохнул, принялся объяснять:
– Тут, дяденька опасный воин, дорога пролегла ненадёжная. Туману как нанесёт! Долго ли в обрыв свергнуться!
– В обрыв?
– Так здесь берег морца нашего, славного Воркуна свет Кияныча. А туманами великий зеленец дышит. Оттого-то под кручами схода вниз не устроено, что льды синие залегли. Город с этого берега лишь показывается, а прямым путём не даётся. На полдень сворачивать заповедано, на Кутовую Воргу. А мы, водыри бережатые, верную дороженьку кажем.
Светел давно отвык доверять чистым молодым лицам. Помнится, у разбойничков, застигнутых над трапезой у дороги – Онтыки и рыжака, – лица были самые пригожие… лишь на дне глаз таилось, кто таковы.
Но глаза ещё поди разгляди.
– Пошли к хозяину поезда, коли не шутишь, – сказал он местничу. – Хвалить тебя как велишь?
– А Тремилкой, сыном большаковым. Мы в ближней вольке живём. В Кутовой Ворге.
Светел отвёл бережатого к новожиличам, сам снова побежал на развед.
Ветер постепенно отходил, туман сбивало к северу. Под высоким обрывом в самом деле не было ни тропы, ни следа. Зеленец Шегардая горбился у западного окоёма – неровная, расплывчатая гряда с длинным, медленно истаивающим хвостом. Зеленец поражал непомерной величиной. Куда тягаться маленькой Твёрже, Торожихе, даже Затресью! Сёстры-деревни все бы в нём поместились, одной шапкой накрытые. Жмурясь на режущем ветру, Светел вглядывался в далёкое паоблако.
Его края ходили волнами, вздымались и опадали. Взгляду мерещился то тёмный окаёмок стены, то серый булат открытого плёса. Вроде показывались даже зеленоватые бугры островов…
Ну уж нет. Это шутило расстояние, морочила влажная дымка.
Иначе недолго поверить, что где-то на юге есть места, где снег так и не лёг!
Аодх, сын Аодха, созерцал необъятную мощь зеленца, и сами собой являлись мысли о величии Андархайны.
Кажется, решительный Опёнок впервые робел.
«Дядя Шабарша в Твёрже старейшина. Груз тяжкий! В каждом дворе свои побрехушки, поди всех впряги в единую нарту. Мудрено! Вона царский ублюдок, как там его, совладать не сумел. Глызин отдал, людей без водительства бросил. Ныне молодой Эрелис едет Шегардай принимать, это ж в один день рехнёшься от великих забот! Зря ли даже дядя Кербога не знает, вверяться ли праведному. А я? Мне всю Андархайну под руку брать. И кто мне поверит? Не-е, сразу объявляться не побегу. Надобно сперва себя утвердить… большим делом… царским свершением…»
Гордость витяжества таяла и терялась перед громадой, проступавшей впереди. Он мечтал стать воином, стать вождём… Мечтал и добился, но как же, оказывается, этого мало!
Вот хоть царское деяние вообразить. Дальше усмирения каких-нибудь наследников Марнавы мысль двигалась туго. Светел не сдавался, заново вспоминал Глызин. Поспеть в замерзающую деревню? Людей накормить, обогреть, вывести? Вот это бы, наверно, как раз! И по руке, и по сердцу!
…Только брата в свои рассуждения он покамест не допускал. Не знал, как тут быть. Слишком больно. «Я без малого десять лет шёл тебя из плена спасать. Еженощно дубовые двери высаживал. Высокие башни по камешку разносил. Рвал цепи железные… А ты? Назвался Вороном и по моранским орудьям вольно летаешь?»
Он придумает. Поразмыслит как следует и придумает. Чуть погодя.