– Эй! – долетел сварливый окрик. – Затеяли беседы беседовать! Недосуг ждать, покуда натешитесь!
– Ждут-мешкают, авось солнце выглянет, – подхватил второй голос.
Вблизи позорной одрины стояла вторая телега, поменьше, пониже. На краю роспуска, развёрнутые друг дружке встречь, сидели кончанские сплетницы. Шеи и руки, воздетые перед лицами, держало одно ярмо на двоих. Так по шегардайскому обряду изобличали злых баб, сеющих кривотолки и смуту. Выше стояла кобыла, на ней привычно сидел Карман, полуголый, в накинутом на плечи заплатнике. Слабоумный Заплатка обнимал колесо, однозвучно гудя:
– За что-о-о…
– А нас? – вдруг спохватилась Ягарма. – Нас-то? Сказано, тоже обходом повезут? Без обмана?
– Как есть обманут! – подхватила Вяжихвостка. – За углом всыплют без славы! Да и прогонят отстирываться!
– Восходи, что ли, добрый молодец, – сказал Мгле Темрюй.
– Будто не могли для великой казни кого покраше найти? – присмотрелась Ягарма. – Кощея взяли! Хромого! Негодного!
Настил одрины был вровень с его плечом, туда вела лесенка с перекладинами. Мгла коснулся рукой настила, закинул себя наверх одним быстрым движением и встал, остро осознавая, что по земле ему больше не ходить. Верешко мокрыми глазами смотрел снизу. Не понимал, не знал, как теперь жить. Мгла ему улыбнулся: не плачь…
Лесенка жалобно заскрипела, это на одрину поднимался Темрюй. Распахнулись ворота, замычали взятые под уздцы оботуры, телеги медленно поползли со двора.
Купцу Новожилу, кровнорождённому Злату, продолжали оказывать особое уважение. Никто то есть не бежал вперёд с криком «Поди, поди!», просто толпа, валившая в город, сама собой раздвигалась, отступала с полозновицы, пропуская заиндевелые сани.
Черёдникам во главе с молодым старшиной вправду был приказ вести поезд царской дорогой. С Горелого носа вниз, а дальше с объездом по солнцу – к Западным воротам, они же Последние.
На льду Воркуна уже показывали достопамятные места. В проруби Морского Хозяина теснились и прыгали здоровенные рыбины, избалованные обилием подношений. Над прорубью споро достраивали палатку. Трудники подтаскивали на чунках ледяные прозрачные кабаны, притёсывали, поливали водой. Зеленоватые стены росли на глазах, в стороне колотили деревянные выкружки для сводов.
– Туточки вот, желанные, сам Йерел ступеньки попирал, и Ольбица с ним, кручи не убоявшись.
– Ныне всяк невозбранно волен сойти, где царские ножки ступали.
– Кто кабан в саночках подвезёт, того пустим, кто ленивый, сверху гляди…
Старшина Киец что-то сказал хозяину работ. Злата с почтением проводили вниз. Светел, по-прежнему одержимый странной тревогой, неволей вспомнил Извору. Клуб зеленца, морозное поле, красивые ледяные врата, выпустившие в Исподний мир две грешные тени. Гладкий скат подвыси… последний взлёт голоса… затухающие огоньки…
Хозяин работ подслушал его мысли:
– Свезло вам, походники. Не узрев стрету праведного, к великой казни поспели. Как раз небось полюбуетесь у Последних ворот.
Старшина Киец, статный, суровый, махнул рукой – зло, с непонятным отчаянием:
– Кому любование…
Светел опять вспомнил петли, свисавшие с ледяной рельи:
– Знать, много у вас в Шегардае злодеев. На целую великую казнь!
Трудник живо распознал его говор. А может, заметил косы, торчавшие из-под шапки.
– Не рядил бы ты, дикомыт, превыше того, что способен уразуметь! – начал он важно. – Вы там лесной обычай блюдёте, Правды не ведаете, Богам и царю себя не вверяете! Как, по-твоему, новое царство будет стоять, если город кровью не обойдён и под угловой камень жизнь не положена?
Светел захлебнулся несправедливостью и обидой. «Я те дам обычай лесной! С чего взял, будто на Коновом Вене начало полагать не умеют? Сокрушу сейчас твои кабаны, долго собирать будешь…»
– Не лай витязя, трудничек, – вмешался Киец.
– Витязя? Да какие у них там…
– Рот пуговицей застегни! – В голосе старшины звучала власть. – А ты, витязь опасный, не зарься стены ронять. Велено мне гостей провести без ссор и обид, и проведу!
Оботуры влегли в упряжь. Кербога вылез из скоморошни, пошёл на лыжах рядом со Светелом.
– Всё же надобно было, ребятище, в Кутовой Ворге остаться, – пожаловался он спустя полверсты. – Будто я казней не насмотрелся! Вышли бы спокойно через седмицу… Чуяло сердце, а не послушал… да ты подогрел…
Светел даже остановился:
– Я и тебе ещё виноват, дядя Кербога?
Почтенный скоморох долго молчал. Думал.
– Страха в тебе нет, маленький огонь, – грустно проговорил он, когда Светел уже и ждать перестал. – Каков был, когда кощуну с братом играли, таков и доселе. Всё хочешь прямо шагать, будто где правда, там и удача.
В словах скомороха была мудрость, нажитая горестями и годами, но душа восставала. Потом нашлось объяснение: «Это ему всё песню не довершить. Про седого царя с молодой царицей. Оттого и дуется-волдырится… Да ну! Крив этот Шегардай, хуже Сегды с Вагашей. Погляжу ещё, что там за царевич…»
Подле деда Гудима, сидевшего на козлах, высунулась Лаука:
– Разбойник-то казнимый хоть собою красив? А натворил что?
Зря любопытствовала. Поезжане зашумели, стали смеяться:
– А Шарапа твоего изловили, на кол набивают за прелюбу.
Шарапа они не знали, но всем поездом его ненавидели.
На верху дворца, под самыми теремами, было наряжено просторное гульбище. Конечно, снабжённое кровом от бесконечных шегардайских дождей. С резными ставнями от столба до столба, чтобы знатным девам не досаждали крики торговок, не претили услаждать очи взводнем плёса, зеленью Дикого Кута, парусами Оток, лукоморьем Ойдригова Опина…
Сейчас все ставни были раздвинуты. Вельможи, стоявшие у облокотников, взирали на ту самую торговую площадь, где в ожидании волновалась толпа.
– Если тебе, боярин, – говорил Невлину Инберн, – надоест безыскусная каварда моих стряпок, вели доставить славнейшие яства из любого кружала. Здесь много быстроногих ночевщиков, пряженая рыба не успеет остыть, даже взбитые яйца не опадут.
Дворец был самым высоким строением в городе. Если смотреть с гульбища на Ватру и Лобок, взгляд скользил по крышам, гонтовым, тростниковым, дерновым. Они тянулись вдаль, утрачивая краски и очертания, пока не истаивали в серой дымке. За ними угадывалась Ойдригова стена.
– А какое пиво варят в «Ружном дворе», – облизнулся Мадан. – Почти совсем как твоё, Инберн!
Эрелис сидел в важном кресле и про себя улыбался, вспоминая разгневанную сестру. «Спешили в родительский город, чтоб в тереме засесть под замком? Не стерплю!» И ведь не стерпит. Ещё в Выскиреге приготовила сряду замарашки-чернавки, чтобы с Нерыженью в город сбегать.
Надо же сойму на плёсе опробовать: как это – большая вода?
Повсюду пройтись, где отца с матерью следы на камнях.
В каждом доме побывать из Космохвостова перечня…
– Если, высокоимённый, тебе вдруг захочется самому взглянуть на здешний почёт, – продолжал рассказывать Инберн, – вели отрокам проводить тебя в «Ружный двор». Там собираются лучшие купцы и ремесленные старейшины, чтобы рядить о делах. Я сам видел, как вершится судьба немалых богатств, притом под честное слово.
– А буде придёт желание… полюбоваться пышной красой, – вставил весёлый Мадан, – для того есть дворик ласковых девушек, готовых развлечь песнями и пристойной беседой. Это здешняя новизна, какой и в Выскиреге не знают!
– Дитя!.. – Невлин быстро покосился на царевича, шёпотом напомнил: – Мы в присутствии государя!
Эрелис чуть усмехнулся. Его считали невозмутимым, он это знал и был благодарен. Зачем видеть подданным, что мысли правителя неволей обратились к друженке, избранной для него городом? Он уже видел её, пока ещё издали.
Тоненькая, застенчивая… Пушистые ресницы… Одинокая кудряшка в углу чистого лба…
– Признаться, – сказал он, – я немного задумался, глядя на эти крыши. О чём шла речь, бояре?
– О том, – поклонился Инберн, – что шегардайские старцы для бесед с важными гостями избирают тишину и приличие «Ружного двора». Но те, кто ищет лакомой снеди, предпочитают, как ни удивительно, менее почтенное кружало – «Барана и бочку».
Эрелис сразу вспомнил «Сорочье гнездо». Цепир, Харлан, дядя Машкара…
– Менее почтенное? Почему?
– Не хочется оскорблять твоё ухо, мой государь. Поговаривают, там заставали городских воров, именуемых здесь посовестными. Хозяйствует в кружале бывшая непутка, а вечерами, по слухам, захаживает палач.
– Вот как.
«Сестре расскажу. Её позабавит…»
Внизу прокричал рог. Толпа на торгу заволновалась пуще, черёдники теснили народ, освобождая проезд. Первым явил себя красный боярин Болт Нарагон – в боевых латах, на верховом оботуре, сопровождаемый оружными «паробками». Выехав на площадь, боярин встал в стременах и приветствовал царевича взмахом меча. Следом, влекомая четвёркой быков, выдвинулась одрина. Длинная, широкая, медлительная в тесных городских стогнах. Темрюй стоял у колодок, опираясь рукой. Посреди настила на рогоже сидел смертник. Когда выехали на площадь, он встал. Жертва и палач разом отдали большой обычай, кланяясь престолу.
– Больно тощ, – забеспокоился Мадан, глядя, как полощется на ветру саван. – Выдержит ли обход?
Инберн возразил:
– Прости, царский гонщик, но такие чаще показывают стойкость, чем обильные плотью.
Позади одрины шёл Галуха с гудилами. Людской гомон почти заглушал голосницы, гульбища достигали обрывки. За игрецами, скрипя, катилась вторая телега. Вор на кобыле, две сплетницы в хомуте. В них летела всякая дрянь, заготовленная горожанами. Карман молча заслонялся руками. Сплетницы, лишённые возможности защититься, визгливо поносили метателей.
Толпа сразу смыкалась, заполоняя проезд, шла вихрями, круговоротами. В нестройном потоке выделялась маленькая дружина, упорно спешившая за повозками. Двое подростков, коротышка, кто-то ещё…
– Видел я прилюдные казни в Выскиреге, – сказал Эрелис. – Всюду чтут повинного смерти. Это достойно.