Увлекаемый чуть заметными токами, плот медленно кружился, и с ним Мгла. Солнце то уплывало от неподвижного взгляда, и тогда впереди нависала холодная ночь, то вновь возникало, с каждым оборотом утопая чуть глубже. Погаснет – и не останется ничего, кроме тьмы.
«Если… судьба…»
Мгла бесконечно пытался повторить свою последнюю песню. Всю как есть, строку за строкой. Это казалось ему важным. Таким важным, что даже солнце соглашалось обождать. Выслушать.
«И, ликуя… спеши… нет…»
Слова ускользали, он сбивался, начинал сызнова. Солнце медленно уходило, тучи шаяли прощальным пепельным светом.
«Страхи… пусти по ветру прахом…»
Праведный царевич Эрелис сидел в укромных покоях, в небольшой ложнице, отведённой хворому райце.
– Молодые коты ловят крыс, – говорил он, терзая в руках верёвку с узлами. – Обещают радеть о хозяйском добре до смертного часа. Потом жиреют и ленятся, лёжа у блюдечка со сметаной… В кого я превращаюсь, Мартхе?
– Не кори себя за то, чего не было, государь.
Ознобиша лежал под одеялом, настигнутый усталостью, хотя ничего утомительного не делал. Дымка грелась в ногах, пахло воском и деревом, может, поэтому так упорно наплывала дремота?
– Было сказано дураку: отдаляй угождающих, – сокрушался Эрелис. – А я? Тут же дал себя заморочить хвалами. Если бы Злат гонца не прислал… если бы Косохлёст не вышел к воротам… я бы даже не понял, что на распутье стою! Чем царство начать – пощадой или нещадой!.. Ведал же сказание об Аодховой милости, и на ум не вскочило! Вот как так?..
– Это я должен был над ухом брюзжать, а не лавку пролёживать. – Часть Ознобиши ужасалась невольному упущению, часть же твердила: всё равно, всё равно. – Ты занял все свои мысли справедливостью для…
– Мартхе! Дымку по шерсти гладь, не меня!
– Тебе суд, а правда лишь у Богов, – медленно проговорил Ознобиша. – Почём знать, что глаголют знамения? Аодх Великий тогда уставил котёл, а ты… праведной рукой поразишь…
– Сестре обряд предлагали, – напомнил Эрелис. – О гибели чужого чуженина, чтоб Лихаря верней извести. Она отвергла. И мне не лицо!
Ознобиша долго молчал. «Ковры, меха оботурьи… Их ли с собой унесу, в последний раз засыпая?»
– Правда лишь у Богов, – повторил он упрямо. – Меня провидица назвала судьёй, готовым осудить несудимого. Значит, однажды я ошибусь. И ты способен заплутать, государь. Как у нас говорят – рожи без стыда не износишь.
Эрелис не улыбнулся.
– Воин в бою по жёрдочке ходит. Ошибся – пропадай голова! А я вождь, мои промахи рати выкашивают и города сносят – вот чего трепещу. И так уже сколько за нас с сестрой умерло, хватит!..
– Прикажи, государь, пусть разыщут Орика, выученика Невдахи, – задумчиво посоветовал Ознобиша, глядя, как возникают и разрешаются узлы на верёвке. – Он верен и смел. И законами премного искусен.
«А если нет, научу. Успеть бы…»
– Не смей, Мартхе. Ты встанешь, мне другого райцы не надобно.
Ознобиша опять надолго умолк.
– Мы падаем и встаём, – выговорил он наконец. – Сегодня ты мог споткнуться, но удержался…
– Едва!
– Потому что был не один. Брат брату опора.
– Свой-то умишко где потерялся?
– Слушай бесстрашных, заветовали тебе. Ты и послушал.
– А куда было деваться? – хмыкнул Эрелис и опустил ужище. – Не врёт слава о дикомытах! Ворота грозил разнести, в тронной весь почёт пережахнул. Дымку обтискал…
– Дымку?.. – не поверил Ознобиша. – Да как позволила?
Клубок облачной шерсти блеснул синевой. Дымка приоткрыла глаз, зевнула, показывая рысьи клыки… снова безмятежно свернулась.
– Мне верста, ну, чуть старше, – сказал Эрелис. – Истый сеггарович, Неуступову ковку издали знать… Дикомыт бесподмесный, косы вьёт… и вот чудно! На сущего андарха похож. Хочешь, позвать велю? Он гусляр. Сыграет задорную, думы тяжкие поразвеет…
Колпица
Все что-то знали. Кербога про Злата, Злат про Кербогу. И Киец-старшина – про обоих. Один Светел вертел башкой, вспоминая дружину и свой путь из Сегды. Смотрел на город, перед тем почти незамеченный. Крыши, стены, булыжная мостовая… сколько всего! «Единственный двор вести умудрись, тягота! А здесь их на каждой улице дюжина! А улиц? Десяток, не меньше. А городов в Андархайне?.. Ох, не зря меня Косохлёст лесным пендерем… ох, не зря…»
Черёдный старшина повёл Злата прямым путём во дворец. Кербогу со Светелом и рабом на одрине отправил куда-то в сторону:
– Велено вам, скоморохи, двор Опалёнихи обживать. Там просторно, дом крепкий, а скоморошню погодя привезём.
Кербога, пряча возвращённый Светелом оберег, отмолвил с видимым облегчением:
– Такого завершения своих странствий я даже не чаял…
Кувыки и Тёмушка с Верешком так и шли у телеги. Хшхерше уже сбегал в съезжую, чтобы вернуться с лёгким узелком – одеждой кощея.
– Эх! – бросил в сердцах. – Обратили певчую пичугу в тряпку кровавую…
Светел удивился:
– Гудил, что ли, с вами? Невольник?
– Да ну, – несколько поспешно отмахнулся морянин. – Куда ему, калеке. Он… ну… взаигры наши в ремесленную пустил. К вагудам тянулся…
– Калека, значит.
– Так поморожен весь. Беспалый, хромой, сам страшон.
Светел вспомнил обглоданного Бездной кощея, кормившегося под столами в кружале. Живот подвело смесью оторопи, жалости, омерзения. «За хозяина под кнут лёг, знать, жизнь не мила…»
– Как ругали-то злосчастного?
– Мглой.
Опалёнихин двор оказался вправду просторным, с памятью о недавнем богатстве. Дом и ухожи стояли пустые, обобранные до самого тла, но велика ли печаль? Были б стены надёжны, а добра, чтобы их наполнить, со временем наживём!
«Сколько я под крышей не спал? Если Голомяную Вежу не брать, получается, с Сегды…»
Когда Светел входил в ворота, через соседский забор, хлопая крыльями, перелетел большой гусь. Плюхнулся наземь, поспешил в знакомый хлевок. С той стороны высунулся мальчишка, привычно перекинул ногу, но увидел Светела, замер.
– Твой гусь, отроча?
Шабрёнок дерзко ответил:
– Был тётки Опалёнихи, теперь наш.
– Забирай.
Мальчик бросился ловить.
Кербога уже прохаживался по двору, задирал голову, глядя на плывущий туман, искал мокрый угол.
– Вот здесь подвысь воздвигнем, чтобы дождём не мочило… Подумай, ребятище! Ввыкли мы одно представление по семи волькам возить, здесь не то! Трижды показал – новое сочиняй. С ума сбиться недолго!
Поди пойми его, радуется грядущим трудам или боится? Или страх прячет за деловитой повадкой?
«Забудут скоро эту Опо… Опа… как бишь её! Прозовут двор Кербогиным. А верней того, Скоморошьим…»
Сырость плавала в воздухе, садилась на одежду, медленно капала с крыш. «И вот так у них всякий день? То ли дело бедовники… чистый звонкий мороз…»
Кувыки и Верешко толкались возле одрины. С видимым содроганием всовывали ладони под неподвижное тело.
– Овчину не тревожьте, – предупредил Темрюй. – Приду завтра.
Одрина заскрипела, застонала, тронулась прочь.
«Вот морока ещё…»
Хшхерше побежал вперёд – открывать дверь собачника, перетаскивать сухой мох. Встречь ударил лай на два голоса, злой, отчаянно-протяжный, с подвывом.
– Здоровы, – прислушался Светел. – Ох, голодные…
– Наши вымески, – непонятно объяснил Хшхерше. – От кобелей Пёсьего Деда. Их бы соседи тоже свели, да разве подпустят?
Кувыки с беспомощной ношей втянулись в дверь, пропали в потёмках.
Светел вытащил сребреник, дал коротышке:
– Рыбы купишь… или чем у вас собак кормят. Да себя с друзьями не обдели.
Чужой дом, чужой двор! Не счесть хлопот, покуда сроднишься.
«И город неведомый. Одна надея, с кувыками обойду…»
Уже в густых сумерках привезли скоморошню. Разобранную, переваленную на несколько телег. Отдельно решётки и расписные войлоки болочка, отдельно пожитки, отдельно доски подвыси, задники, натяжной кров балагана… Уютный, надёжный, насиженный передвижной дом, почти двадцать лет круживший по Шегардайской губе, предстал разорённым. Глядя на освежёванные останки, Светел затосковал. С определённостью понял: это впрямь не побывка в очередной вольке. Что-то кончилось. Каково повезёт новое начало полагать…
Дедушка Гудим шёл потерянный. Лаука куталась в длинный платок, отворачивала лицо. Кербога вслух прикидывал, где будут стоять позоряне. В дом не торопился.
«А оботуры? Даже мне родными стали… а им? Пока в леваде гуляют, а дальше что?»
С подводами явилось несколько водоносов, охочих дать помощь. Заглянули соседские сыновья, но рук всё равно не хватало. Светел пошёл в собачник, где сидели кувыки.
Псы вновь облаяли его, но без былой ярости. «Пригодятся, сердитые. Чтобы добрый люд, посмотрев да послушав, какой-нибудь мелочи на память не прихватил…»
Кощей лежал точно так, как его положили. На куче мха, прикрытый рваным тряпьём. Кувыки тихо переговаривались, сидя под стеной. Жевали вяленую щучину из мешка, принесённого Хшхерше для собак.
Светел кивнул на раба, чувствуя, как натягивается на спине шрам:
– Жив ещё, что ли?
– Ждём вот. До завтра додышит, глядишь, вжиль поворотит, – отозвался коротышка.
– Вставай, кто силён, – сказал Светел. – Там стариков двое и девка слеги таскают.
Вновь выйдя во двор, у раскрытых ворот он увидел Нерыжень. За витяжницей пряталась худенькая чернавка. Та, что давеча мелькнула в потёмках, или другая? Нет разницы.
– Сестра, – обрадовался Светел. – Я тебя во дворце видел!
– Так я при царевне, – обнимая его, похвасталась она.
– А сюда как?
Серые глаза лукаво блеснули.
– Да вот молва молвится, у тебя раб запорот лежит, хожалка нужна. Ты, сказывают, небрезгливицу чешуйками осыпать готов…
Светел ничего подобного не говорил, но такова Нерыжень. «Всё мне шпеньки из гуслей выкручивает…» Он кивнул на чернавку:
– Эта, что ли, хожалка?
– Ну не я же, братейка.
– А… царевна за отлучку не разбранит?
– Девка сия, Колпица, в дальних комнатах служит. – Нерыжень вытащила из-за себя замарашку, толкнула вперёд. Та пугливо заслонилась локтями. – Ныне в подвале пыль собирала, вчера помои выплёскивала.