— Когда у вас появился значимый взрослый, которому вы доверяли? — спросила психотерапевт.
— У нас была очень правильная семья. Мама заботилась, чтобы все было не хуже, чем у других: покупала мне красивую одежду, я ездила отдыхать в летние лагеря к морю, мама платила репетиторам, чтобы я поступила в университет. Она до глубокой ночи готовила или утюжила мою школьную форму… А еще, когда я болела, она обнимала меня и даже молилась, потому что болела я всегда тяжело. Однажды она прокралась ко мне в больницу и обманом осталась ночевать. Привезла мне цветные карандаши и альбом для рисования с петушком на обложке.
— У вас есть бабушка?
— Бабушка? — переспросила Саша. — Папину совсем не помню, а мамина умерла, когда мне было десять. Она одна растила маму и всю жизнь работала на руководящих должностях, поэтому никакие оладушки мы с ней не пекли и носки не вязали. Но она купила мне пианино и еще всегда помогала родителям деньгами. Это важно? А то я болтаю, может, не про то.
— А еще что-нибудь помните про бабушку? — Психотерапевт явно хотела узнать семейные тайны, но Саше тут нечем было ее порадовать, потому что если тайны и были, то до Саши не дошли.
— Ну, ее муж — мамин отец — был музыкантом. Бабушка с ним развелась, когда маме был год, из-за пьянства. У нее в шкафу висел его концертный костюм. Что еще? Знаю, что мама росла на пятидневке в саду и летом всегда жила на загородной даче, куда детей вывозили с воспитателями. Они с бабушкой при мне никогда не ссорились, но вот не помню, чтобы там была особенная ласка в отношениях. Все ведь разные.
Саша помнила бабушкину квартиру — на первом этаже прохладной «сталинки»: сирень в окне, пухлые кресла, хрусталь, ковер, длинные жемчужные бусы, подвешенные за раму зеркала в прихожей, сладкие духи и невкусный обед. И ни разу Саша не слышала, чтобы бабушка назвала ее мать дочкой, доченькой, Оленькой, — или Ольга, или вообще никак.
— Мне было лет шесть, наверное, я украла у бабушки из косметички карандаш для бровей. Знаете, замусоленный такой огрызок, которым она рисовала себе черные ниточки. Так что я, получается, воровка. — Саша усмехнулась.
— А я цветные мелки из универмага стащила однажды, — подхватила психотерапевт. — В первом классе было. Рецидивов не наблюдалось.
— Когда вы вышли замуж, мама приняла вашего мужа?
— Да.
В этом кабинете каждый предмет был на месте, ничего лишнего, раздражающего, всегда стояли живые цветы, пахло французскими духами. Саша все не могла вспомнить какими. Точно знала, но сейчас столько всего улетучилось из памяти — привычного, обыкновенного. Вот, например, название духов или годы жизни художника Ватто. Саша вспомнила, как тщательно зубрила даты, а на самом деле интересно другое, например, имена художников, чьи картины Ватто «развесил» на стенах в лавке Жерсена. Та самая его картина-завещание, с которой начался стиль рококо. И хорошие искусствоведы знают назубок: Рубенс, Ван Дейк, Остаде… Кто же еще там был?
— Извините, вы, случайно, не знаете, когда родился Ватто? В восемьдесят четвертом?
Разумеется, после этого вопроса ей можно смело выписывать направление в дурку. Какой, к чертовой бабушке, Ватто, когда тебя бьет муж! Да когда бы он там ни родился…
— Сейчас проверим. — Врач открыла ноутбук. — Да, в тысяча шестьсот восемьдесят четвертом. Я не знаток французской живописи, но помню из детства по открыткам. Моя бабушка собирала открытки с репродукциями.
— Открытки — это вещь, — улыбнулась Саша. — Польский историк искусств Ян Бялостоцкий сказал, что мир, созданный Ватто, находится на грани своего существования. Ну, это не важно.
— Почему же? Это как раз чрезвычайно важно. — Психотерапевт что-то черкнула в блокноте. У нее был черный блокнот и белый карандаш. — Еще раз. Подумайте и назовите значимого взрослого, которому вы доверяли в детстве.
Мия
Когда заяц, кряхтя, выбрался из чемодана, Мия ойкнула и прижала ладошки к щекам. Это людей, которые никогда не встречали фей с огуречными лицами, не знают Земляного Человека и Грака, может потрясти живой заяц в чемодане, а уж ей не привыкать. Тем более она почти сразу узнала старого знакомого.
— Ты мне потом расскажешь, как забрался в чемодан, а сейчас прячься скорее под кровать, потому что мама скоро вернется, — зашептала Мия и приподняла краешек стеганого покрывала.
Хэл замешкался. Он не хотел сидеть под кроватью. Там темно, пыльно и скучно. А у него были еще дела снаружи. Но Мия не предлагала никакого выбора.
— Ну давай, посиди там немножко, а потом я тебя спасу. — Мия подтолкнула Хэла под тощий зад.
Хэл протиснулся под кровать. Он решил положиться на судьбу, ведь ему почти ничего не нужно от жизни, кроме полета. Именно сейчас старику казалось, что до исполнения мечты лапой подать.
Мия легла на живот и заглянула под кровать:
— Это твой домик. Я принесу тебе еще вкусных цветов, если хочешь. Только сначала скажи, кто тебя заколдовал?
Хэл подергал носом.
— Я хорошо разбираюсь в колдовстве, — продолжила Мия. — Я легко расколдовываю всех в детском саду. Только папу пока не смогла, потому что Грак очень сильный. Иногда он пускает слюни из папиного рта, они как пена от зубной пасты, представляешь? Он очень хитрый. Когда вокруг люди, то он сидит тихонько, как будто его нет. И папа тогда всем улыбается.
Мии нравилось, что заяц ее внимательно слушает, ей давно нужно было кому-нибудь подробно рассказать о своих наблюдениях.
— А еще я не хочу здесь долго жить. Роберт хороший, но пусть он живет без меня и без мамы. Я хочу в свою комнату. Перед нашим домом — травка. Там можно бегать и валяться. Мы скоро полетим на самолете к папе. Он пришлет нам деньги, и мы уедем. А к бабушке с дедушкой не поедем. Бабушка все время кричит на маму на своем языке. А дедушка болеет — он, когда дышит, свистит: «Ссс-ссс». Хочешь, я возьму тебя с нами? И ты полетишь на самолете. Тебе просто нужно быть рядышком, когда мы будем уезжать. Например, сидеть в кустах во дворе. Хочешь, я повешу на ветку красный флажок, только надо его раздобыть. — Мия засмеялась.
Саша все не возвращалась. Наверное, она была занята внизу или уже позабыла о том, что они с Мией воевали с чемоданом.
— Посиди тут на всякий случай, а я схожу к маме, — прошептала Мия. Она прокралась на носочках к двери, выскользнула на лестницу и, свесившись с перил, посмотрела вниз.
Леон
Леон пристегнул ремень безопасности, глянул в иллюминатор и усмехнулся: «Забавно. Ты можешь купить свой собственный самолет, а вместо этого сидишь и не знаешь, куда пристроить ноги в экономклассе. Сейчас заверещит младенец, старушка справа начнет вспоминать, что с ней стряслось в тысяча девятьсот восьмом году, а толстяк слева обязательно захрапит и навалится на плечо всей тушей».
Однако младенцы вели себя вполне пристойно. Справа на этот раз сидела молодая девушка в наушниках, слева — худой старик в вязаной шапочке. Поди разбери эти религиозные группировки с их атрибутикой. Леон еще в школе определился со своим отношением к Богу. Когда его спрашивали о вероисповедании, он говорил, что верит в себя, и на этом сразу пресекал дискуссию. Осмелел он не сразу, оглядываясь на псевдокатолическое Эммино воспитание, но в конце концов надоело. Старик уставился в одну точку, то и дело шевелил губами. «Ну и хорошо, — подумал Леон. — Пусть молится, так и время пролетит без пустых разговоров».
Все чаще он задумывался, как увязать в одну все свои жизни. Ему казалось, что наступит время, когда он выберет самую удобную и правильную, пока он то клеил модели самолетов, то болтал с Надей, то обсуждал очередной законопроект местного правительства с соседом, то поддакивал случайным знакомым, что спасу нет от налогов, то играл на бирже, покупал антиквариат, занимался благотворительностью.
У Леона не было друзей. Такой симпатичный парень с отличным чувством юмора, а друзей нет. Когда занялся фотографией, легко и быстро влился в профессиональный круг, прослушал курс о художественной фотографии, изучил, что могут камеры, купил все лучшее и начал новую игру.
— Отличная штука!
Леон накручивал на «тушку» объектив и не сразу среагировал на комплимент девушки с синими волосами.
— Да, пришлось продать дедушкин домик. Вот, позволил себе.
— Туда ему и дорога, — ответила девушка.
— Кому?
— Домику дедушки. Меня зовут Беата.
— Очень приятно. Леонард.
— Прекрасное имя.
— У вас тоже.
Беата снимала капли росы, муравьев, пушинки, былинки, хлебные крошки. Она с радостью уходила в микромиры, обустраивалась там, любовалась стрекозиными крыльями и тычинками.
— А самолеты вы не снимаете? — поинтересовался Леон на следующем занятии.
— Нет. Авиация — не моя тема. Хотя если кто-нибудь предложит поснимать самолет с ноготь, тогда конечно.
Леон засмеялся. Ему понравилась идея построить самолет с ноготь.
После занятий они шли пить кофе и болтали «о пустяках» — так Беата определяла любые темы. Леон узнал, что ей двадцать четыре года, что она живет одна, что недавно выписалась из клиники неврозов, потому что с ее наследственностью «немудрено туда загреметь».
— Биполярка. Пустяки, — махнула она рукой и втянула с шумом половину кружки латте через трубочку. — У меня куча болезней, одна другой хлеще. И мне почти ничего нельзя. Вот латте нельзя, но я нарушаю, потому что как жить, если не нарушать?
Леон наблюдал за ней. Ему нравились синие волосы, белые футболки и клетчатые рубашки, заправленные в джинсы с высокой талией, всегда чистые и аккуратные ботинки. Перед ним была серьезная и совсем не скучная девушка. Очень самостоятельная. Казалось, Беате все равно, обратят ли на нее внимание, похвалят или осудят. Она всегда сидела в последнем ряду и мало говорила. Не задавала вопросов лекторам. Однажды Леон подумал: а не показать ли ей коллекцию самолетов?
— А что, тебе не хватило денег на приличный телефон после продажи дедушкиного домика? — спросила она однажды, кивнув на его плохонький.