Бенджи мелко затрясся, давая понять, что он не против. Во всяком случае, заяц истолковал это именно так.
Неотвратимо надвигался вечер. Мир затих. На небе, как на негативе, погруженном в специальный раствор, проступили звезды и луна. И весь этот мир: люди, собаки, зайцы, дома, самолеты, планеты, звезды, галактики, — все летело куда-то, кружилось и вздрагивало.
— Эй, Бенджи, чувствуешь, как мы летим? Уцепились за планету и летим.
Ответа не последовало. Да он и не нужен был Хэлу. Зачем ответы? Сегодня старый заяц снова останется здесь. Он не пойдет ночевать в свою клумбу. Нет смысла бегать туда-сюда, ведь в любой момент Мия может покинуть дом. А на нее вся надежда.
Хэл поежился от вечерней прохлады, глянул в небо еще раз, прежде чем закрыть глаза и задремать, притеревшись к теплому Бенджи. В небе качался белый воздушный шар. Из тех, которые часто раздают в честь юбилея какой-нибудь закусочной или банка. Шар скользил над двориком Бренды, как привидение. Рано или поздно он растеряет весь летучий газ и шлепнется сморщенной тряпочкой на землю. Или напорется на колючую ветку.
Шар в небе — красиво. Только вот эти латексные пузыри чрезвычайно вредят природе. То ли дело первые аэростаты, которые поднимали стремящихся ввысь смельчаков! Они были наполнены теплым воздухом и мечтой.
Отяжелевшие от дремоты заячьи веки сомкнулись. Хэл чувствовал, как обмякло тело, как весь мир переместился из «снаружи» во «внутрь». Сердце стучало, из ноздрей шел невидимый пар.
Внутри стоял ясный день одна тысяча семьсот восьмидесятого года.
— Нет, Жак! Эта холстина опять не взлетит! — Мужчина средних лет во встрепанном парике стукнул себя кулаком по ляжке.
— Ладно тебе. — Младший брат обошел чан с металлическими опилками. — Водород сделает свое дело.
— Ты понимаешь, что это рядно не годится? — Жозеф поддел носком туфли матерчатый мешок.
— Может, обклеим бумагой? Зальем опилки кислотой, пустим газ по трубкам в шар…
В глазах младшего брата светился азарт. Он будто придумывал новую игру. Жозеф усмехнулся и похлопал его по спине.
К большому матерчатому шару приладили трубки, плеснули в опилки кислоту. Освободившийся водород со свистом вылетел сквозь тканую оболочку шара. Жозеф мог поклясться, что слышал этот свист.
Жак подбадривал его. Время тянулось. Так казалось братьям, которые на самом деле находились в точке, вобравшей в себя пространство. Каждую ночь над ними выстраивались звезды. Каждую ночь во сне кто-то отрывался от земли и устремлялся туда.
Тысяча семьсот восемьдесят третий год отсчитал зиму, подходила к концу весна.
— Теплый воздух, прочная, легкая оболочка, — бормотал Жозеф. — Нам нужен бумажный мешок и теплый воздух!
Жак вздрогнул. Иногда ему казалось, что старший брат по-настоящему одержим. Не иначе им владели какие-то сущности.
Костер! Дым от костра наполнил бумажный шар, и он устремился в небо. Пятого июня тысяча семьсот восемьдесят третьего года жители Анноэ собрались поглазеть на запуск летающего шара. Они стояли, задрав головы, и только гулкое «аааа-ах» сорвалось и устремилось ввысь вместе с огромным раздувшимся мешком, наполненным дымом.
— Монгольфье! Монгольфье! — закричал кто-то из толпы.
«Божечки!» — прошептал заяц, таращившийся на действо из кустов.
Саша
Первый раз она стала задыхаться лет в тринадцать: металась по комнате, тряслась в беззвучных рыданиях и сипела. Мать сначала прикрикнула. Что-то вроде: «Прекрати устраивать цирк!»
Когда дома никого не было, Саша залезала в огромный шкаф, привезенный от бабушки. Как хорошо было обнимать платья, зарываться носом в лисий воротник пальто, натягивать узкую мамину перчатку и гладить себя по щекам. Босоножки с золотыми ремешками были сильно велики, но когда-нибудь ведь станут впору.
Тогда, в один из вечеров, когда Саше было еще тринадцать, она кинулась к матери, обхватила за шею, как кидаются в отчаянии в окно.
— Да прекрати же! Держи себя в руках! Мне не нужны тут пустые истерики! У тебя что, кто-то умер?! — Мать застегнула пуговицу на домашней блузке.
К неврологу Зое Аркадьевне они все же сходили. Частный медицинский кабинет прятался в аппендиксе длинного коридора обыкновенной поликлиники. Саша шла по вздувшемуся коричневому линолеуму, а над ней жужжали «слепые» лампы дневного света. Казалось, что это путь только в одну сторону. У двери, выкрашенной ярко-голубой краской, с табличкой «„Эскулап“. Медицинский центр», стояла банкетка с просиженной серединой. Саша взглянула на табличку и поежилась — название показалось ей дурацким, хотя и подходящим.
Сначала Зоя Аркадьевна выслушала маму, сказала, что если с ребенком «творится что-то из рук вон», то обратиться к неврологу вполне разумно. Потом выпроводила маму за дверь на банкетку, а Саша осталась в кабинете, который после коридора казался оазисом: новая мебель, горшок с искусственной орхидеей и сама Зоя Аркадьевна с качающимися в ушах золотыми шарами.
После ответов на несколько вполне обычных вопросов — вроде: не болит ли у нее голова после школы — Саша зачем-то рассказала неврологу, как ей трудно ждать маму. Все время мерещится, что вот мама вышла с работы поздно вечером и по дороге домой что-то случилось. Например, авария на перекрестке, или маму ограбили в подъезде, ударили по голове, и она лежит без сознания на заплеванном полу, а Саша сидит дома под дверью, вцепившись в старый будильник, и тихо скулит. Потом выясняется, что мама стояла в очереди в гастрономе или неожиданно сбегала на концерт в филармонию и нечего под дверью сидеть. Надо уроки делать и спать ложиться.
Зоя Аркадьевна уточнила некоторые детали и отправила Сашу в коридор. Они с мамой поменялись местами. Теперь мама скрылась за голубой дверью «Эскулапа», сжимая в руках квитанцию об оплате.
Саше выписали капли.
Потом они шли через парк. Пахло грибами и мокрой псиной.
— Я тебя не потащу к психиатру, так и знай! — Мать достала из сумки зонт-автомат и принялась трясти им, нажимая на кнопку. Зонт не раскрывался. — Черт! Еще психиатров нам не хватало. Потом не отмоешься. Это все папашина наследственность. Малахольная семейка.
Панические атаки настигали Сашу еще много раз. Главное — правильно дышать. Потом в студенческой библиотеке и книжка подходящая попалась.
А позже, уже в университетские годы, мать выговаривала ей на кухне:
— При мне слово «депрессия» прошу не произносить! — Стучала указательным пальцем по каменной столешнице, беззвучно. — Не терплю лодырей и доходяг, которым только бы мордой в стену лежать. Лежать и я могу, но не позволяю себе.
— За что ты ненавидишь меня?
— Это ты мне? Это я ненавижу? Это после того, как я угробила на тебя жизнь?! Да ты родилась синяя, кило восемьсот, и только благодаря моей воле живешь на этом свете!
Саша бесшумно встала с кровати и вышла из комнаты. Она спускалась по гладким деревянным ступеням, и босые ступни прилипали к поверхности, сцепляясь с ней. Она ловила эти ощущения, где могла: глоток холодной воды, ее течение по гортани и дальше; покалывание шерстяного свитера, надетого на голое тело, — это напоминало ей о физическом присутствии здесь, потому что не быть получалось легче, чем быть.
— Зачем эта жизнь? Она мне не подходит. Я не умею ее жить. — Саша рассказывала врачу все, что могла. Все, что имело значение.
Много было разговоров. Много вытащено на белый свет из пыльных углов. И главное — не виновата. Как же? Должна быть виновата, должна! Получить по заслугам, потому что только за большую вину можно вот так наказать.
— Вы принимали отношение окружающих как наказание? — Психотерапевт расправила складки серебристой юбки. Она пришла на работу в серебристой юбке и черной водолазке. Саша каждый раз поражалась, как хорошо подобрана одежда, как ей идет то, что она носит, даже большой нос, и носит его психотерапевт с удовольствием. Сашины серые трикотажные штаны хотели истлеть рядом с этой чертовой юбкой.
Саша подошла к входной двери, взялась за ручку, подергала — заперто. Потом подергала еще раз — вдруг только кажется? В большие окна, сквозь прозрачные занавески, светила луна. Можно было не включать лампу — все видно. Саша постояла у окна и потянула пыльную штору. Ей хотелось плотно занавесить окна, чтобы ни единой щелочки. На кухонном окне она опустила жалюзи. Теперь уже стало совсем темно. Она нашарила ручку посудного ящика, выдвинула его и вынула металлическую насадку для блендера.
— Господи, — прошептала она. — Какая чушь! Она убила его насадкой для блендера.
Леон
Кафе на углу выглядело мило, так же, как десятки кафе в центре города: плетеные стулья, горшки с красными геранями, студенты-официанты. Леон заказал яйца пашот и кофе.
Напротив, в углу, сидел большой старик в белых носках, натянутых почти до колен. Крупные руки со вздувшимися венами лежали на столе. Он безучастно наблюдал за посетителями, скользя взглядом по лицам, фигурам. Плотно сжатые губы с «поехавшими» уголками выдавали инсультника. Старик был здесь своим. Леон предположил даже, что это хозяин. Из дверей кухни показалась пожилая женщина с тарелкой дымящейся еды на подносе. Она опустила поднос на стол перед стариком, что-то сказала, улыбнулась и поправила воротник его рубашки в полоску. Потом размешала вилкой содержимое тарелки, подула, присела на соседний стул и принялась кормить мужа. В том, что они супруги, Леон не сомневался. Ее тонкая загорелая рука с массивным кольцом бережно подносила еду. Женщина двигала губами, повторяя за мужем, будто помогала жевать. Старик то и дело ронял крошки, кашлял и тряс большой головой, а жена привычным движением подставляла сложенную горстью ладонь. Наверняка она кормит его каждый день по нескольку раз и растворяется в этой трапезе. Наверняка еще и моет, помогает одеваться, стрижет ногти… Она усадила его здесь, в белоснежных носках, шортах и чистой полосатой рубашке, отобрав у смерти и получив отсрочку у болезни. «Поглядите, люди, он жив! Он здесь, как огромная колонна. Да на нем все держится!»