— Яйца пашот, капучино, — отрапортовал лопоухий официант, смахнул со стола возможные соринки и поправил салфетницу.
— Спасибо! Отойдите, пожалуйста, вы загораживаете мне обзор. — Леон занес вилку над превосходно исполненным яйцом пашот.
— Ой, простите! — Юноша отпрыгнул в сторону и, повернувшись на одной ноге, просочился между столиками.
Теперь главное — аккуратно срезать краешки, не задев желтка: если он растечется — завтрак пропал. Желток целехоньким должен отправиться в рот. Хорошо, что учли пожелания Леона и не стали загромождать тарелку. Рукола, томаты, сыр, оливки — все это выглядит месивом в одной посуде, а если еще соус добавить — брр. Еда должна быть «чистой»: яйцо хорошо само по себе. Любые дополнения создают вкусовой шум.
Завтрак старика был окончен. Жена промокнула салфеткой его бесцветные губы, пригладила жесткие волосы. Она была похожа на маленькую птичку, трепещущую возле каменного изваяния. Леон видел ее полуприкрытые, будто затуманенные глаза.
— Гхааг, — произнес старик и качнул головой. Рыжая девочка у витрины с пирожными обернулась.
Хозяйка улыбалась, что-то шептала мужу. Наверное, просила не скучать тут в углу, пока она хлопочет. Леон попробовал кофе. Мало где подавали такой. Отличный!
Официанты сновали между столами, заходили и выходили посетители, рыжая девочка засунула палец в кремовую шапку над вафельной трубочкой и принялась с удовольствием его облизывать, шумела кофемашина, звякали ножи и вилки.
Леон поднял глаза: женщина-птичка остановилась у кассы по пути на кухню и указывала на что-то сухим пальцем, сдвинув брови. Официантка бормотала в ответ, заправляя кудрявые волосы под форменную шапочку, подтыкала густые пряди с одной стороны, и они тут же выбивались с другой.
— Что это у тебя?
Леон обернулся. Рыжая девочка кивнула на зайца, торчавшего из полурасстегнутого рюкзака.
— Э-э, заяц, — замешкался Леон.
— Ты с ним играешь или это не твой? — Девочка кончиками пальцев слегка вытянула зайца за ухо из рюкзака.
— Сколько тебе лет? — ответил вопросом на вопрос Леон.
— Будет шесть через два месяца.
— Ты уверена?
— Да. Сначала день рождения у Ники, потом у меня. Все знают, когда у них дни рождения! — Девочка поскребла заячий нос из розовых ниток.
— Не факт, — усмехнулся Леон. — Ну да ладно. Так что, тебе понравился мой заяц, да?
— Просто смешной. Я не люблю зайцев. У меня есть гепарды и пантеры. — Девочка пожала плечами. Рыжие кудри топорщились в разные стороны, а заколка, которой пытались прихватить челку, бесполезно висела над ухом.
— Эмилия! — донеслось справа.
— Меня мама зовет. Пока.
Леон смотрел вслед девочке.
— Зачем ты подходишь к незнакомым людям? — громко сказала усыпанная веснушками рыжая женщина. — Язык отсох объяснять, что так делать нельзя!
— Я подошла к зайцу, — спокойно ответила девочка и ковырнула пальцем мамин шоколадный десерт.
Леон вышел на улицу.
— «Ла парадиз», — прочитал он вывеску вслух, обернувшись. — Интересно.
За стеклом «Ла парадиза» стояла Эмилия и показывала ему язык.
Пол
Cтарик не подозревал, что подобные маневры только разжигают его — Пола — интерес. Подумаешь, устроил детективную историю. Главный враг — скука, а детективы он любит. Сама идея жениться на иностранке показалась в свое время настолько удачной, что дух захватывало! Его не интересовали женщины ближнего круга.
— Бред, — хрипло захохотала мать, когда он сообщил о грядущей свадьбе. — Не вздумай впутывать меня во все это.
— Во что — во все? — Пол усмехнулся.
— Чарли, Чарли, иди сюда, милый. — Мать вытянула сморщенные губы трубочкой и затрясла головой. Шпиц, похожий на помпон от шапки, поскакал к хозяйке, цокая когтями по паркету. Разумеется, мать не собиралась удостоить сына ответом. Это в ее духе.
— А помнишь, как ты выбросила мою Поппи? — Пол обошел желтое материно кресло и налил себе выпить.
— Налей и мне.
— Поразительно, я каждый раз благоговею перед твоим даром вести беседу.
— Ты слышал, что Алисия вернулась из Камбоджи?
— Да пусть она провалится, твоя Алисия, вместе с Камбоджей. — Пол отхлебнул. — Я хочу получить ответ: ты помнишь, как вышвырнула ночью мою морскую свинку? Не просто выпустила ее из клетки на газон у дома, а швырнула в темноту, и она разбилась о стену сарая. Я слышал, как она закричала.
Все прошлые диалоги с матерью до сих пор легко всплывали в памяти, потому что Пол бесконечно их продолжал. Порой, очнувшись в лифте или баре, ловил на себе косые взгляды случайных попутчиков и понимал, что опять шевелил губами и выпучивал глаза. Именно в такие моменты находились нужные слова, и мать ничего уже не могла ответить.
Пол смотрел в окно кафе на здание аэропорта. То и дело в небо поднимались самолеты. Сердце замирало в предвкушении очередных событий. Кстати, этот старикан в нафталиновых брюках, похоже, втюрился, иначе он бы клюнул на все, что услышал. Пол потер пальцем шрам у ключицы — когда-то его подкараулили ночью у бара, отобрали кошелек и саданули чем-то по шее. Сам виноват — нечего было нажираться! Но как объяснить, что жить рядом с людьми в этом мире можно только под градусом? Вот мать тоже крепко выпивает всю жизнь. В детстве он боялся момента, когда она подходила целовать его на ночь. Лицо со стеклянными глазами нависало над ним, волосы щекотали щеки. «Смотри не надуй в кровать!» — говорила она, растягивая слова. Он сжимался под одеялом от отвращения и ненависти. Потом мечтал убить ее. Представлял, как аккуратно и точно замел бы следы. И никто бы его не поймал. Хорошо, что не убил. Мать дает ему силу. Она по-прежнему живет только для себя, но ее присутствие делает его менее уязвимым. Черт знает почему.
Надо понять, что делать дальше с Сашей. Странное ощущение: желание действовать и предощущение разочарований, которое томило. Конечно, он не простит ей полицию. Она вообразила, что имеет право что-то решать!
Как же легко она от всего отказалась! Семья? Да у нее и не было семьи: странная мать-истеричка, папаша, который тоже тихо пил и утратил дар речи лет тридцать назад. Работа? А что поделать, если Полу всегда казались дурацкими ее лекции по искусству? Ну сколько можно жевать одно и то же про Малевича?! Вообразила себя уникальным специалистом: придумывала специальные курсы для новичков и находила чем удивить искушенных. Как раздражали его стайки чирикающих идиоток, которых Саша таскала с собой по музеям, устраивая целые представления. И они еще платили ей за это! А друзья, вечно торчавшие в ее съемной квартирке! Саша — мастерица собирать человеческий мусор, сирых и убогих разных мастей. Пол разгреб эту кучу «барахла».
Порой он уставал. Хотелось новых впечатлений, приятной взбудораженности в теле. Он метался по городу, пытаясь найти сиюминутные удовольствия. Спасал алкоголь. Больше всего нравилось зависнуть где-нибудь на окраине в самом гнилом месте, в окружении человеческих отбросов, которые вились вокруг него, как навозные мухи, моментально распознав чужака. Да, он не боялся быть кучей дерьма, потому что человек таков и есть. И не за что себя любить. И других не за что.
Пол хорошо помнил ту ночь, когда ввязался в драку, помнил, как свело живот от страха, но алкоголь делал свое дело — сознание затуманилось. Как сквозь толщу воды, он видел человека на парковке у бара, который лежал кулем у машины. Потом — снова тьма. Потом — одутловатое женское лицо, склонившееся над ним, и смуглые пальцы с крупными ногтями. Он окончательно пришел в себя, позвонил матери. За ним приехала ее домработница. Все вроде обошлось.
Когда он первый раз ударил Сашу по лицу, у нее тут же пошла кровь из губы. Просто губы были сильно обветрены, и тонкая кожа сразу лопнула. Сила удара тут ни при чем. Пальцем ткни — и готово. Он помнит ее лицо: вытаращенные глаза, опухающую, кровоточащую нижнюю губу. Она сильно испугалась. Пол отскочил от нее, вышел из комнаты, открыл окно на кухне и высунул голову под дождь на несколько секунд. Внутри стало липко. «Не надуй в кровать», — память ловко подсунула ему привычное напутствие.
Потом он отвел Сашу в ванную, умыл. Смотрел, как она промакивает лицо белым полотенцем и думал: «Ну могла же ответить! Могла ведь кинуться на меня! Это ее выбор, и я тут ни при чем!» Потом поил жену чаем на кухне, сидел напротив, долго и подробно объяснял, как вредны провокации, говорил о том, что его реакция — это абсолютная норма, и ей нужно серьезно работать над собой, чтобы не допускать подобных случаев впредь. Работать над собой. Иначе нет смысла строить семью. Только если эта работа станет для него очевидна, он поверит в ее любовь, потому что свою любовь ему доказывать незачем. Он испытывает к жене чувство такой силы, и оно настолько искреннее, что только гнилой и порочный человек с черной душой не в состоянии услышать его. Саша сидела, обхватив кружку, и облизывала рассеченную губу. Это жутко действовало на нервы. Разве можно донести элементарные вещи до этого ничтожества!
— Ты все поняла, милая? Думаешь, я наслаждаюсь произошедшим? Мне невероятно больно! Ты разрушаешь наши отношения, и я не могу за этим равнодушно наблюдать. На твою темную сторону невозможно действовать уговорами. Это посторонние люди могут лгать тебе в глаза и делать вид, что не видят ее, но ближе меня у тебя никого сейчас нет. Тебе больше никто не поможет.
— Ты любишь меня хоть каплю? — У Саши катились слезы.
— Пару дней придется целовать тебя только в щеку. Ну? Все хорошо? Улыбнись.
Мия
— Покажи, покажи мне скорей того художника без ушка! — Мия просунула голову под мамину руку и пыталась разглядеть репродукцию картины на экране телефона.
— Это не он, — прошептала Саша. — Это другой художник.
— Найди мне того, который без ушка! Найди! — не унималась Мия. — Я его пожалею. А зачем он отрезал себе ушко?
— От боли. — Саша повернулась на спину, и Мия легла рядом, уставившись в экран.