стить тебя». Это сейчас я бы спросила, за что. Тогда просто заплакала.
— Саша! Я прошу вас! Я очень прошу выслушать! Не отказывайте мне! — Роберт схватил ее за руку. — У меня есть сбережения. Давайте полетим к морю. Я куплю самые хорошие билеты. Мы можем пожить там какое-то время. Позвольте, прошу вас! Так ведь будет лучше!
Голос его срывался, лицо пошло пятнами.
— Отпустите меня, пожалуйста! — Саша с усилием вырвала руку.
— Я на колени…
— Придите в себя, Роберт! Пожалуйста!
Роберт сник.
— Простите. — Он пригладил волосы. Руки его ходуном ходили.
— А знаете, Пол никогда не явится сюда, — сказала Саша, ставя в мойку грязную чашку. — Он слишком хорош, чтобы устраивать спектакли. Да и полиция уже о нем кое-что знает.
И вышла из кухни.
Леон
Однажды он лежал на ковре в кабинете отца и водил пальцем по цветным загогулинам. Извилина за извилиной, Леон входил по лабиринту в центральный круг, который, будто в воронку, затягивал весь узор. Казалось, что, доведя палец без отрыва до середины, провалишься в другой мир целиком, но палец каждый раз заходил в тупик. Тогда Леон начинал бить кулаками по шерстяной поверхности, и прозрачные пылинки взлетали над его головой. Головоломка никак не решалась. Устав, Леон переползал к краю и, потянув угол ковра, перекатывался со спины на живот до тех пор, пока не оказывался внутри душной трубы. Он зажмуривался, облизывал с губ прилипшие ворсинки и затихал. Потом его находил отец. Разворачивал ковер, брал на руки, мимоходом касался губами лба. А Леон хватал ртом воздух, отфыркивался и жмурился. Если в кабинете первой оказывалась мать, она резко дергала за край ковра и с усилием вытряхивала Леона на пол:
— Встань! Что у тебя с волосами?! Тебе пять лет! Господи, за что мне эти мучения?!
Леону было все равно. Мать обращалась к какому-то «Господи» постоянно. А он, видимо, ничего не отвечал. Это он привел Леона в семью. Это он задал им непосильную работу и отказывался теперь помогать. А что Леон? Леон не помнил «Господи» совсем. Может, это его настоящий папа? Может, он живет где-то и скучает по нему, и жалеет, что расстался со своим маленьким сыном?
Хорошо, что он остановился на полпути и решил проверить, как там Бренда. Вот была бы история, появись он у запертого дома. Нет, во всем нужна аккуратность и последовательность. Теперь он в правильном месте — на парковке у госпиталя. Осталось открыть дверцу машины, дойти до стойки администрации и спросить у сестры, как можно увидеть Бренду Мули, ее доставили вчера с инсультом. Вот и легенда готова: он ее близкий родственник, приехал издалека навестить, а тут такая беда. Леон не сомневался, что все получится. Ему на самом деле казалось, что там, в длинном белом здании со стеклянными переходами из корпуса в корпус, лежит близкий человек. Одно только беспокоило: сможет ли она что-то рассказать ему после приступа. Такие люди теряют речь, а иной раз у них оказывается парализовано тело.
По стеклу машины с наружной стороны полз жук. Леону были хорошо видны и блестящее хитиновое пузо, и жесткие лапки — вся эта тонкая живая механика, обратная сторона жука. «Обратная сторона жука» — хорошее название для чего-нибудь.
Леон аккуратно открыл дверцу. Из соседней машины выгружали инвалидное кресло. Квадратная женщина в белой футболке поддерживала под локоть тщедушную старушонку в цветном платье. Платье трепыхалось на ветру, как будто цепляясь за высохшее тельце, и старушка напоминала тропическую бабочку.
— Мама, Дэвид проводит тебя к доктору! — проорала квадратная женщина, когда Леон проходил мимо.
— Кто? — пискнула старушка.
— Дэвид — мой муж, твой зять.
Удивительно, они совсем не похожи — мать и дочь! Наверное, эта белая «зефирина» — в отца. Мощная спина, ручищи, веснушчатое широкое лицо — все это досталось девочке совершенно несправедливо. Так, наверное, думала женщина-бабочка, когда они выбирали платье для школьного выпускного — тонкая изящная мать и дочь другой породы. Как она устроится во взрослой жизни? Кого полюбит? Не будет ли косолапить, идя к алтарю? А потом все развеялось. Мать приглашали в большой шумный дом, где жарили сосиски во дворе и пускали собак на диван в гостиной. Где ее неуклюжая девочка не держала в хозяйстве фарфоровых чашек и называла мужа глупым именем. Над матерью посмеивались, но заботились.
Леон подошел вплотную к раздвижным дверям центрального входа, и только тогда они среагировали — что-то с фотоэлементом. Такие пустяки всегда цепляли, потому что все, что должно работать, должно работать, а не дышать на ладан. Именно поэтому Леон не выносил капающих кранов, незадвигающихся ящиков стола, западающих кнопок — всех этих признаков халатности и наплевательского отношения к жизни. Ну и рубашки в шкафу должны висеть в определенном порядке, а белые носки — лежать в отдельной ячейке. Надя знает, что попадание цветных в ячейку к белым — это прокол. Мир должен на чем-то держаться. Да, он держится на сортировке носков в том числе. Да и еще раз да!
Разговор с кудрявой и хмурой медсестрой в странных очках, криво сидящих на ее курносом носу, прошел гладко и быстро. Позвали лечащего врача — верзилу с высоким лбом. И всего-то нужно немного подождать в коридоре. Вокруг сновал медицинский персонал. Кушетка, обтянутая синей скрипучей клеенкой, оказалась удобнее, чем выглядела со стороны. Леон сел, вытянул ноги вбок, чтобы не мешать сестрам с тележками. Он едва успел пересчитать ящики в регистратуре через проход, как появилась другая сестра со странными глазами и проводила его в закуток за пластиковой зеленой шторой.
— Бренда, к вам пришли, — сестра наклонилась к встрепанной седой голове на подушке.
— Это я — Леон!
Бо
Да и ладно. В доме все пошло кувырком: дедушка сошел с ума, Хэл уже окончательно рассекретился, но его будто не замечают, девочка ходит босиком и тайком порисовывает на стене за шкафом, о Бо никто не заботится. Суп с картошкой и вермишелью не варили бог знает с каких времен. Одно понятно: добром это все не кончится. Слащавый точно объявится, если не со дня на день, то с минуты на минуту. Или наоборот, но разница не имеет значения. Осталось ему — Бо — сотворить что-нибудь эдакое. Может, кусануть за лодыжку Слащавого? Но тогда девочка испугается и заплачет, а его, чего доброго, предложат усыпить. Например, Слащавый предложит. Подаст на дедушку в суд, и все — пиши пропало. Бо видел по телевизору передачу, как люди в суде разбирали что-то подобное, и покусанный всегда оказывался ни в чем не виноват, хотя физиономии у этих жертв те еще. Почему-то судью мало интересует, что вытворял какой-нибудь хмырь до того, как собака вцепилась ему в ляжку. Слащавый, конечно, изо всех сил прикидывается человеком, но он хмырь… Хмырь как есть! Как бы ни наряжался и ни брился, как бы ни заглядывал в глаза Роберту.
День выдался вязкий, муторный, с желтым воздухом. Странные разговоры на кухне шли между дедушкой и Сашей. Бо не прислушивался специально, но голоса сами залетали в уши.
Он попросился на улицу. Роберт выпустил пса во двор, потрепал за холку, стоя на ступеньках. Куст у дома ходил ходуном — это, наверное, Хэл чесался. Жаль, Бо не умеет пшикать из специального баллончика с аэрозолем. А то бы запросто поморил Хэлу блох.
— Он скоро позвонит. — Саша вышла из дома и достала из кармана кофты телефон.
Бо вскинул морду.
— Да, наверное, — вздохнул Роберт. У него мелко тряслись руки и кадык толкал морщинистую шею. Последнее время хозяин был сам не свой. — А если и позвонит. Можно ведь договориться?
— Договориться? — усмехнулась Саша. — Вы не понимаете, с кем предлагаете договариваться.
— Может, и не понимаю, но люди на то и люди, чтобы договариваться в случае чего. Вы знаете, что я всегда готов… — Роберт откашлялся.
— Спасибо! Я очень благодарна вам! Но, Роберт, давайте начистоту! Со мной каши не сваришь. Знаю, что так бывает: кажется, все по силам, но только кажется.
— Я понимаю, что выгляжу просто дурным стариком.
— Да почему же дурным? — перебила Саша. — Никто так не думает.
— С придурью. И стариком. Но если я могу сделать другого человека счастливым, значит, должен попробовать. Все ведь не случайно.
— А если случайно? Если вы случайно подобрали нас в гостинице? Могли и не подобрать. И то, что сейчас бродит у вас внутри, — тоже случайно, временное помутнение. У всех бывает. Называется — морок. И, поверьте, я не имею к этому никакого отношения.
Саша говорила медленно, утешительно, как с расстроенным ребенком, гладила Роберта по рукаву рубашки, заглядывала в глаза.
— Все, буду молчать, — сказал Роберт.
Саша улыбнулась.
— Вы очень хороший.
— Но ненужный.
— Вы, как Мия, будто маленький. — Саша поправила очечник, торчавший из нагрудного кармана Робертовой куртки. — Вывалится сейчас.
Бо внимательно смотрел, как двигается ее подбородок, открывается рот, скользят по щекам волосы. Ему хотелось плакать.
За забором пропылила соседская машина. Люди замолчали, они какое-то время смотрели в разные стороны, и Бо подумал, что Роберту, наверное, очень хотелось бы с кем-то поговорить, посоветоваться, но рядом из близких был только пес, который лучше всего умел слушать. Слишком уж заковыристая жизнь у людей, то ли дело собаки — их линия жизни хорошо видна, не теряется вдали, не распадается на пунктир. У собак есть чутье, и оно подсказало Бо, что пора бежать в дом, бежать со всех лап, потому что вот-вот будет поздно. Он рванулся к двери, стукнулся лбом, поддел ее лапой и ввалился на кухню. В этот момент на улице услышали крик.
Бо увидел девочку, когда она вставала с пола, подавившись криком, кровью и слюной, цепляясь пальчиками за высокий стул. На полу рядом валялась перевернутая жестянка с белым порошком. Манка? Мука? Крахмал?
— Что?! — Саша ворвалась в дом, зацепилась рукавом кофты за дверную ручку и, дернув изо всех сил, порвала рукав.