- Ты – Лаутар?
Лаутар обернулся.
Вокруг него стояли трое. Это были цыгане, но не простые цыгане. Мало было сказать, что это были серьезные цыгане. У них были темные лица, смотрели они куда-то не на Лаутара, а словно сквозь него, как будто Лаутара для них и вовсе не было на свете. Конечно, Лаутар видел их раньше, и знал, кто они. Они появлялись всегда, когда у кого-то были крупные неприятности, чаще всего - долги. Эти цыгане тоже умели кое-что. Они умели сделать так, что долги исчезали, а если не исчезали долги – исчезал сам должник. Это были не просто серьезные цыгане. Это были опасные цыгане.
- Я, - ответил Лаутар.
Один из цыган сейчас же чуть вздрогнул. Лаутар не видел даже, как его ударили.
В следующую секунду Лаутар уже лежал на земле.
Цыган, ударивший его, присел к нему, достал узкий и темный нож, узкий и темный, как само его лицо, и коротким движением чуть рассек Лаутару шею, так, что выступила кровь.
- Старый долг за твоей семьей, - сказал цыган. – Помнишь?
- Помню, - ответил Лаутар, глядя прямо в глаза цыгану.
- Отдать думаешь?
- Думаю, - сказал Лаутар. – Только долг большой, а кришма у меня маленькая.
- Давай договоримся спокойно, - сказал цыган. – Если не отдашь к осени, я тебя убью. Хорошо?
- Нет, давай по другому договоримся, - возразил Лаутар. – Убей сейчас – осенью я уже в раю буду, буду на тебя сверху смотреть, как ты тут мучаешься.
Разгневанный ответом Лаутара, цыган схватил его за грудки и бросил на забор дома Барона. Отлетев, Лаутар встретился с кулаками двух цыган, стоявших за спиной первого.
Если бы не Ана, через минуту с Лаутаром было бы кончено, и его планы на осень сбылись бы.
Ана бросилась к отцу. Она просила его вступиться за Лаутара.
Но Барон сказал ей, что у Лаутара долги. Старые цыганские долги, по старым цыганским законам. И он, Барон, поставлен охранять эти законы.
- К тому же, – сказал Барон, и взглянул за окно. – Я знаю этих цыган. А тебе лучше их не знать.
- Но они убьют его! – закричала Ана.
- Может, и убьют. Так что? Его убьют за дело, а ты сунешься – тебя убьют без всякого дела, и даже помнить потом не будут, сколько человек убили, и за что. Несколько наших предков, если хочешь знать, были убиты цыганами из их рода. А наш род – баронский род! Убить цыгана из нашего рода может только… Лучше тебе и не знать, кто! Я знаю этих цыган. У меня с ними мирный договор. Договор, поняла?!
Ана без раздумий бросилась в гостиную комнату.
Барон бросился за ней. Но прежде, чем он понял, что произошло, Ана схватила со стены охотничье ружье, поспешно вставила в него два патрона, и прыгнула с ружьем в окно.
Цыгане удивленно обернулись и даже перестали избивать Лаутара, когда услышали гневный окрик и увидели Ану – с ружьем в руках.
- Уходи, - спокойно сказал один из цыган. – Я не могу тебе обещать.
- Что? – спросила Анна.
- То, что ты умрешь, как подобает дочери Барона. Если не уйдешь, - ответил также спокойно цыган и сделал шаг к Ане.
- А я попробую! – сказала Ана и разрядила оба ствола в колени цыгана.
Со страшными стонами и проклятиями на устах он упал, заливаясь кровью. Два других цыгана сделали невольно шаг назад.
В этот момент на звук стрельбы прибежал Барон со своим громадным, как гора, телохранителем, цыганом Малаем.
- Ана, уходи. Малай, унеси его, - Барон указал на лежащего на земле Лаутара. – Я сам буду говорить.
Барон остался наедине с цыганами.
Один из них все еще корчился на земле от боли.
Барон спросил цыгана:
- Вы хотели убить Лаутара у моего дома? Знаете, кто я?
- Ты – Барон, - сказал цыган, лежащий на земле, корчась от боли.
- Забыли, что у меня мирный договор с вами на сто лет? – спросил Барон.
- Сто лет жить хочешь? – спросил в ответ цыган сквозь стон.
- Хочу. А что, плохо? Или и меня убить хочешь? – улыбнулся Барон.
- Хорошо, - ответил цыган, в ответ улыбаясь в лицо Барону. – Сто лет – хорошо. Как я могу убить тебя – ты же Барон! Плохо, что больше нет у тебя мирного договора. Он нам сказал, чтоб мы пришли, взять старый долг. Нам не дали взять старый долг. Твой род не дал. Теперь тот, кто послал за старым долгом, пошлет за новым! – цыган расхохотался.
- Кто послал вас? – спросил Барон.
- Нас послал, - цыган медлил произнести имя. Наклонись ко мне поближе. Наклонись, я не должен говорить имя громко.
Барон, оглянувшись на стоящих рядом двух бандюг, наклонился к самому уху раненного цыгана.
- Ануш, - прошептал одно только слово цыган.
Но одного этого слова было достаточно, чтобы Барон изменился в лице, словно черная тень легла на его глаза.
Барон ничего не сказал цыганам больше, и ушел в дом.
…На краю поля, в тени старого дерева, был оборудован штаб.
Штаб представлял из себя стол, на котором стоял телефон с гербом СССР и несколько бутылок холодного «Боржоми».
Опустив голову на стол, за столом спал Смирнов. За его спиной, стараясь не побеспокоить его сон, стояла группа чекистов и руководителей республики, во главе с Сеней Гроссу.
Вдруг на столе зазвонил телефон.
Гроссу полез брать трубку, и двое чекистов тоже полезли, но их опередил Смирнов.
Смирнов молниеносно проснулся, сразу стало ясно, что спал он чутко и мучительно. Он выхватил трубку.
Полковник Блынду ехал по дороге, в пыльном ГАЗике, подпрыгивающем на всех изъянах дороги.
- Докладываю обстановку за ночь и утро! – бодро сообщил Блынду в трубку.
- Слушаю! – жадно выкрикнул в трубку Смирнов.
- Прочесан заповедник и прилегающие к нему заводы-совхозы.
- Ну! – торопил его Смирнов.
- Задержано трое преступников, находящихся во всесоюзном розыске, - бодро сообщил, прочитав по бумажке сводку, Блынду. – Так… Сотрудниками КГБ задержаны сотрудники милиции… Убиты два кабана. Пока все, Иван Никитич.
Смирнов гневно хлопнул трубкой об аппарат, ничего не сказав.
Спать больше он не мог.
Обернувшись, он опять увидел лицо Гроссу – виноватое и невинное одновременно, с досадой отвернулся, потом встал из-за стола и одиноко побрел прочь по полю.
Рослый полковник Блынду, с выражением хищности и, вместе с тем, полного слияния с природой, на лице – так выглядит вышедший на охоту индеец племени каманчи – шел впереди, за ним следовал Смирнов, далее печально плелся Семен Гроссу, и замыкали розыскную группу двое милиционеров, с ними еще была овчарка, молодая, и толи плохо обученная, толи по молодости лет не отдававшая себе отчета в серьезности происходящего.
Блынду быстро зыркал черными раскосыми индейскими глазами по залу национального ресторана «Крама», оформленного как внутренность огромной бочки. Бочка была туго набита праздным местным населением, а оно, в свою очередь – вином. В бочке переплелись между собой, как молодые побеги виноградника, несколько банкетов, и сотни две их участников, по какой-то нелепой банкетной традиции одетые в костюмы с галстуками и вечерние платья, впрочем, уже расстегнутые далеко за рамки протокола, уже вдрызг передружились и теперь орали друг другу какие-то главные вещи на ухо, пытаясь перекричать банду дедков-лабухов, сотрясающих бочку ресторана звуками «булгаряски» - быстрого до одури, болгарского танца.
Блынду и Смирнов, с трудом протискиваясь сквозь непроходимые танцующие страсти человеческие, сверлили взглядом каждое попадающееся им навстречу лицо – но не находили то единственное, за которым пришли, и от этого становились все суровей и сосредоточенней. Блынду предъявил нескольким на удивление легко разрезавшим толпу официантам фото – это была известная официальная фотография Брежнева, только маленького формата. Официанты только пожимали плечами – нет, не видели такого.
Гроссу только успевал здороваться – в бочке каждый спешил обнять его и приятельски облить первое лицо в республике и его костюм сухим красным вином.
Замыкающие колонну милиционеры с трудом сдерживали овчарку, которая лезла целоваться к каждому встречному и, кажется, даже рвалась в «булгаряску».
Так прошли весь главный зал «Крамы». Блынду показал на выходе из зала фото Брежнева метрдотелю - пожилому еврею, тот надел даже очки, и довольно долго рассматривал Брежнева, и уже что-то вроде припоминал, но потом, сняв очки, вдруг отказался сотрудничать: нет – не помнил он такого.
Затем Блынду сделал суровый знак метрдотелю, и поисковую группу пустили в следующий зал – спецприемов.
Он представлял собой внутренность бочки размером поменьше, здесь не плясали, а сидели за столом десятка два уважаемых в городе людей, с красными, от одноименного вина, лицами. Бочка поменьше тоже была наполнена музыкой – это была румынская мелодия, по темпу она была чуть медленнее «булгаряски». Играли ее трое – скрипка, цымбал и аккордеон. Уважаемые в городе люди обратили свои красные дружелюбные лица к Блынду и Смирнову. Смирнова и Гроссу узнали, и даже попытались встать, и пригласить, конечно, их к столу, но Смирнов коротким жестом приказал: сидите. Но и в этой бочке не оказалось того, кого искали. Прошли дальше.
Дальше попали во внутреннее помещение, где сидели за столом официанты и повара. Лица у них были веселые и тоже красные. Радиоточка надрывалась мадьярской мелодией, по темпу она была еще чуть раздумчивей, чем мелодия в зале для уважаемых людей. Блынду и Смирнов застали официантов как раз в момент тоста – собственно, ораторский момент в тосте был опущен, тостующий просто демонстрировал тостуемым свое счастливо улыбающееся красное, как «Каберне», лицо. Официанты, увидев Смирнова, немного растерялись, но потом увидели Гроссу, и потеплели, и снова заулыбались.
Прошли еще дальше, и попали в совсем уже маленькую бочку, скорее, бочонок. В нем сидели грузчики и шоферы ресторана. Лица у них были уже скорее лиловые, чем красные. Звучала музыка – печальная, еврейская, и прямо обязывающая напиться до потери себя. Источника звука не было видно – а может, и сами грузчики были им. Увидев первых лиц республики, лиловые лица грузчиков расплылись в знак уважения, один из грузчиков шумно встал, и широким жестом пригласил Смирнова и Гроссу к шалашу.