Что-то в небе такое поселилось, взялось – что-то в нем тихо, издалека зашелестело, а потом зажужжало, а потом в небе, черном южном небе появился большой вертолет с флагом Молдавской ССР на борту.
И вертолет нагло и быстро спустился на поляну.
И выскочили из вертолета Иван Никитич Смирнов, Семен Кузьмич Гроссу, и всё руководство цветущего края, и пятеро чекистов с двумя собаками и пистолетами, и четыре мексиканца в богатых сомбреро, с гитарами, бубнами и маракасами.
Иван Никитич Смирнов – это было видно по его гранитному лицу – пережил за все это время немало тягостных минут. Он сразу бросился тискать Брежнева.
- Леня! – говорил Смирнов. – Я думал, ты погиб, унесло ветром, разбился! Дурак ты, мальчишка! Где ты был?
- Ваня, в порядке я! Все хорошо! – сказал, смеясь, Брежнев.
- Что значит – это всё? – спросил Смирнов, понемногу приходя в себя и оглядывая внешний вид Брежнева. – Что за мероприятие?
- Свадьба у меня, - сказал Брежнев.
Из-за его спины вышла Елизавета - в белом платье с румынскими тонкими вышивками.
- Чтоб я пропал, - сказал Смирнов и окаменел. – Леня!
И Смирнов обнимал, и тискал по-русски, по медвежьи, друга Леню, и целовал руки Елизавете, и говорил: хау ду ю ду, и королева смеялась, а Смирнов благодарил Барона, и Лаутара, и Ану, и весь табор – за то, что спасли и сохранили Леню – его друга и главу советского государства.
А Семен Кузьмич Гроссу улыбался всем, и ничего не говорил. Но глаза ангела были грустны.
Он отошел в сторону от радостного столпотворения, организованного Смирновым, и присел у ближайшего кувшина с холодным красным вином, и никто не заметил его отсутствия, и было Семену Кузьмичу на это наплевать, потому что было Семену Кузьмичу пронзительно грустно.
И долгой, и жаркой, и черной была эта ночь. И веселыми, безбожно веселыми и пьяными были две свадьбы.
И ночь могла длиться вечно, и вечно мог длиться танец молдавских цыган, и был над ними голос Рады Волшаниновой, которая пела всю ночь для четырех влюбленных сердец, и пело вместе с ней все пьяное руководство цветущего края, и пели даже чекисты, и ничем они не отличались от цыган, были они пьяные и совсем безответственные, и пели покалеченные гайдуки, и пел Малай с перевязанной головой, и пел, говорят, на этой свадьбе даже Ануш, которому триста лет, и строго соблюдались на этой свадьбе цыганские обычаи, и больше не соблюдались никакие.
И пили вино Брежнев с Бароном, как серьезный человек с серьезным человеком, и Брежнев спрашивал Барона, зачем гайдук Минтя остался в Англии ждать, пока тополь зацветет.
И Барон отвечал ему вот что:
- Есть у нас, у цыган, такой обычай. Если цыган отстанет – надолго отстанет от своего табора, он найдет тополь, самый высокий тополь, какой только сможет найти, и будет ждать, пока высокий тополь зацветет, а когда зацветет тополь, и полетит с него пух, ветер принесет его с высокого тополя в табор, и снова будет цыган со своими цыганами.
- А если не найдет цыган тополя? – спросил Барона Брежнев.
- Найдет, – ответил ему Барон. - Не может быть, чтоб не нашел. Зачем цыгану туда, где нет высокого тополя?
И Брежнев больше ничего не спрашивал, потому что обычаи – есть обычаи.
А потом тише и чутче стал табор, и длинную, печальную песню завели мексиканцы, и плакали у них в руках гитары, бубны и маракасы.
И в этот час куда-то в лес ушли Лаутар с Аной, обнимая друг друга и держась друг за друга, потому что были они пьяные и счастливые.
И куда-то в лес ушли Брежнев с королевой Англии и Ирландии Елизаветой, ушли они, обнимая друг друга и держась друг за друга, потому что были они пьяные и счастливые.
И видел где-то в черном южном небе свою Марийку Семен Кузьмич Гроссу, и тоже улыбался, и всё заглядывал глазами ангела в небо. И пил Сеня Гроссу вино, темный сок своей родной земли, и всё подливал мексиканцам, и спрашивал их на молдавском, зачем живет он на этой земле, а мексиканцы глупо улыбались ему в ответ, и пели, тихо пели свою бесконечную, печальную песню.
И ночь могла длиться вечно, должна была.
…Когда Лаутар открыл глаза, светило яркое солнце, и над ним было высокое южное небо.
Он лежал в траве, раскинув руки. Вокруг не было никого - только были вокруг, далеко вокруг были голубые и желтые полевые цветы, пахнущие грубо и пьяно.
Лаутар смотрел в небо, щурясь от солнца и улыбаясь.
А потом он встал и огляделся.
Он стоял посредине поля, которое было верхом утеса - высокого берега Днестра. Днестр в этом месте был широкий, быстрый, зелено-желтый, древний. Противоположный, отлогий берег Днестра виднелся где-то внизу, далеко, в жаркой южной бездне.
Там, в этой бездне, таяли в расплавленном воздухе бедные молдавские деревни, и белые молдавские города, белые аисты в своих больших, запутанных гнездах, и пыльные смуглые люди, которые и знать не знают о том, как хорошо их древнюю простую жизнь видно с высокого берега.
Лаутар не помнил, как оказался здесь, как пришел сюда.
Не помнил и не понимал, почему ночь могла длиться вечно, должна была длиться вечно, но вот утро – и не осталось от нее ничего.
Лаутар обрадовался, когда увидел, что на краю утеса, спиной к нему, вдалеке, сидят двое человек. Обрадовался и пошел к ним.
Это были Иван Никитич Смирнов и Семен Кузьмич Гроссу. Они сидели, свесив ноги над бездной, и смотрели на свой край. Смотрели, молчали. В руке у Семена Кузьмича Гроссу был пузырь с вином.
Лаутар узнал два первых лица в республике. Почтительно поздоровался:
- Добрый день, товарэш первый секретарь, добрый день, товарэш второй секретарь.
Лаутар открыл было рот, чтобы завести разговор, но «товарэш первый секретарь» Семен Гроссу протянул ему пузырь с вином.
Лаутар отвернул кожаную пробку, сделал несколько глотков, а когда пробка вернулась на место, Смирнов, не оборачиваясь к Лаутару, сказал:
- Подпишешь бумагу.
- Какую бумагу? – спросил Лаутар испуганно. – Где все люди? Где табор?
Смирнов достал из кармана мятого серого пиджака лист бумаги, ручку, протянул Лаутару.
- Пиши, - сказал Смирнов. – Вот так.
Смирнов разгладил на спине Гроссу лист бумаги.
Лаутару было неловко пользовать спину первого лица в республике как письменный стол, но Смирнов суровым движением своего гранитного лица приказал подчиниться.
- Что писать? – осторожно спросил Лаутар. – Где табор?
- Пиши, – сказал Смирнов. - Я, Лаутар, или как тебя там, обязуюсь.
- Обязуюсь, - дописав, поднял глаза Лаутар. – А где табор?
- Обязуюсь не разглашать ни в какой форме. Так. Написал? Ни в какой форме не разглашать события, имевшие место на моей свадьбе. Успеваешь?
- Успеваю, - разозлился Лаутар. – Какие события? Где Ана? Где табор?
- Если я нарушу это обязательство, - повысил голос Смирнов, - пиши! То понесу наказание по всей строгости наших советских законов. Число, подпись. Давай сюда.
Лаутар дописал и протянул бумагу Смирнову.
- Где Ана? – повторил Лаутар. – Куда вы всех попрятали?
Смирнов усмехнулся.
- Никого мы не прятали. Что ночью видел и узнал – забудь. Сболтнешь про Леонида Ильича, и… всех прочих, кого видел, хоть слово – шутить не буду. Упрячу навсегда. Понял?
Лаутар подавленно молчал.
Смирнов немного смягчился.
- Уехали. Все уехали, - сказал Иван Никитич. – Да сядь ты, не маячь над головой.
Лаутар присел на край бездны – рядом с Гроссу и Смирновым.
- Куда уехали? – спросил Лаутар тихо.
- Леонид Ильич – дальше. В Дели, с официальным визитом.
- А… - начал нерешительно Лаутар.
- Домой. В Лондон. И забудь навсегда. Понял?
Лаутар кивнул.
- А табор? Где Ана?
- Это уж я не знаю, - сказал Смирнов. – Табор – это не ко мне. Ищи теперь свой табор.
Несколько минут они сидели на краю обрыва, над Днестром, не говоря ни слова – Лаутар, Смирнов и Гроссу.
- А мексиканцы? Амигос? – вдруг вспомнив, спросил Лаутар.
- В Дели, с Леней, - сказал Смирнов. – Куда ж еще?
- Хорошие ребята, - сказал Гроссу, печально глядя куда-то вдаль.
Смирнов сделал несколько глотков вина из пузыря, сощурился на солнце, поглядел на зеленые быстрые воды петляющего в холмах Днестра.
- Что за река, - сказал Смирнов, - петля за петлей. Не понять ничего. Э-эх…
Смирнов устремил взгляд куда-то за горизонт, далеко, в цепкую свою память.
- Знаешь ты, что такое Волга? – то ли к Лаутару, то ли к Гроссу обращаясь, спросил Смирнов. – Не знаешь ты ничего. Да что там говорить. Темнота. Цыганщина. Волга – это…
Смирнов замолчал. Лицо его стало гранитно-печальным, похожим на героический барельеф.
- На один бы день мне на Волгу, - сказал Смирнов. Голос его дрогнул. - На один только день! Босяком фабричным, на Волгу, в семнадцать лет своих, дурных, комсомольских. С девчатами купаться, в полдень, и на камушки. Да что там говорить…
- Так поезжай на Волгу, - сказал Гроссу ободряюще. – Хочешь, я с тобой?
- Нет, Сеня, – ответил Смирнов и грустно улыбнулся Семену. – Есть такие места, куда нет возврата. Да и зачем? Ничего не вернешь. Судьба моя, значит, такая. С болгарами, с узбеками, с латышами, с вами вот, цыганами – куда только партия меня не посылала. Стал Ваня Смирнов сам теперь цыганом. Где теперь мой дом? Где теперь моя Волга?
Видно было по лицу Сени Гроссу, что хотел он сказать что-нибудь Ивану Никитичу, и попросить у него прощения – за всех болгар, узбеков и цыган, с которыми мается Смирнов по приказу партии. Но не находилось у Семена Кузьмича складных слов, и он молча протянул Смирнову пузырь с вином, печально заглянув в лицо Смирнова голубыми ангельскими глазами.
Смирнов отпил вина из пузыря. Вздохнул глубоко и освобожденно.
- Одного не могу понять, - сказал Смирнов. - Почему заяц смеется?
Гроссу и Лаутар взглянули на Смирнова с удивлением, переглянулись.
- Леня рассказал. Если зайца загнать к обрыву, на самый край, что он делает?