Впереди взору Семена Кузьмича открывалась бесконечная пыльная южная дорога. А на дороге, очень далеко, угадывалась маленькая женская фигурка.
Семен Кузьмич силился рассмотреть фигурку, и все самое лучшее в мире, что только могла допустить добрая душа Семена Кузьмича, в этот миг сливалось в этом размытом хрупком силуэте. Но рассмотреть фигурку было нельзя, и Семен Кузьмич гнал коней быстрее, а фигурка разворачивалась и начинала уходить прочь от Семена Кузьмича.
И вот уже бричка Семена Кузьмича летит по дороге, подняв облако желтой пыли. Фигурка приближается, очертания ее становятся ясней, и видно, что преследует Семен Кузьмич девушку, со станом неземным, с длинными волосами, сплетенными в косу, с печально наклоненной чуть набок головой, и прекрасной лебединой шеей.
- Марийка! Марийка! – кричал Семен Кузьмич, призывая красавицу оглянуться, остановиться.
Но она шла дальше, а кони летели все быстрее. В единый миг они настигали девушку и тут же пулей пролетали мимо, дальше. Семен Кузьмич, бросив поводья, оглядывался, стремился рассмотреть оставшуюся позади красавицу - но видел только облако желтой горячей пыли. И облако желтой горячей пыли быстро удалялось, потому что кони летели так быстро.
- Марийка! – крикнул Семен Кузьмич, уже почти плача.
- Это не Марийка, это Нику, Семен Кузьмич, - раздался вдруг рядом голос шофера.
Голос шофера прервал видение Семена Кузьмича.
Семен Кузьмич стоял на аллее Высоких Гостей, держась за дерево. Рядом стоял шофер Нику, заботливо придерживая начальника под локоть.
Первый космонавт Вьетнама
Товарищ Нгуен Лин
Каштан
- прочитал Семен Кузьмич на табличке под каштаном и усмехнулся. - Скажи, Нику, - вдруг спросил Семен Кузьмич шофера, – Что делает на нашей земле каштан вьетнамского космонавта?
- Растет, - ответил Нику.
- Да, - грустно согласился Семен Кузьмич. – А я? Что я делаю на нашей земле? Вот каштан, смотри на него, Нику. Он растет там, где его посадил этот космонавт. Космонавт посадил и ушел, а каштан растет. А я, Нику? Почему я здесь?
- Не расстраивайтесь, Семен Кузьмич, - сказал Нику, с жалостью глядя на шефа. – У каштана голова не болит. У него нет головы. Что ему? На нем – тридцать каштанов. А на вас – вся республика.
- На нем тридцать каштанов каждый год, Нику, - сказал Семен Кузьмич. - И было бы здесь давно уже сто, двести каштанов, если бы не была эта проклятая аллея. Каждое дерево здесь – моя беда. Каждому покажи цветущий край. Как будто не на земле живу, а в цирке. Вот Смирнов говорит – ты, Сеня, пьяница, ты дебил, Сеня. А почему Сеня дебил? Почему Сеня - пьяница? Потому что гости едут к Сене пить вино. И Сеня с каждым пьет. Сеня так работает. Сеня хотел быть большим человеком. Вот теперь Сеня - большой человек, и что? Лучше бы Сеня был каштаном.
Семен Кузьмич окончательно расстроился, заплакал, расстегнул штаны и помочился на дерево вьетнамского космонавта, товарища Нгуен Лина.
- Не надо плакать, Семен Кузьмич, - сказал Нику тихо.
- Я не плачу, Нику, - сказал Семен Кузьмич. – Я тоскую. Тоскую, Нику, как собака тоскую.
И Семен Кузьмич запел песню.
Это была скорбная, древняя песня. Глубина и печаль ее были бесконечны, как свет закатного солнца над трассой, и над холмами, и над мягкими рядами виноградников. Скоро - так, во всяком случае, казалось Семену Кузьмичу - его протяжную «скырбу» (это слово значит - печаль) подхватили голоса из окрестных сел, мужские и женские, и каждый двор пел вместе с Сеней Гроссу, и долговязый колодец-аист откликался, со скрипом подрагивал, отзывался на песню Сени, и где-то включались в эту песню сверчки, а где-то - пропащие деревенские собаки. А откуда-то, из самого дальнего дома нищего села, пробилась, и уже тихонько подстраивалась к самому плечу, к самому уху, к самому Сениному сердцу скрипка.
Семен Кузьмич шел по вечерней трассе, и пел. Чуть позади медленно ехала «Волга», и Нику тихо подпевал Семену Кузьмичу.
Так дошел Семен Кузьмич до скульптуры при въезде в Крикова, и упал в ноги южной красавицы с косой, с корзиной, полной винограда, на хрупком плече. И снова плакал.
- Марийка! – говорил Семен Кузьмич, всматриваясь в каменное прекрасное лицо девушки. – Марийка!
И тихо поднималась над этой скульптурной группой, и растворялась в высоком южном небе бесконечная Сенина скырба.
Ана лежала в постели.
Она взяла со столика у кровати фотографию матери – маленькую старую фотографию в рамке.
Потом Ана встала и заперла дверь комнаты изнутри.
Она вернулась в постель, ступая по полу узкими босыми ступнями, и бережно достала откуда-то из подушки крошечную фотографию. Это была маленькая фотография, с обрезанным нижним уголком, сделанная давно, для какого-то документа, помятая, многострадальная.
С фотографии на Анну смотрел молодой – призывного возраста - Лаутар. На фото у него были редкие, но дерзкие черные усы.
Ана поднесла фото Лаутара к фотографии матери и тихо сказала:
- Мама, познакомься. Мой жених, Горицэ Лаутар.
Потом Ана понизила голос и сказала важно:
- Очень приятно. Я - Горицэ.
Улыбнувшись, Ана вновь произнесла сказала мягким голосом матери:
- Ну, здравствуй, Горицэ Лаутар! Так вот ты какой! А ну, отвечай, будешь любить мою Ану всю жизнь?
- Буду, буду, конечно, буду! – поспешно ответила Ана за Лаутара.
- Ну, хорошо! Будьте счастливы! – довольная, произнесла мать.
Ана бережно вернула фото матери на столик у кровати.
Фото Лаутара она положила на подушку рядом с собой, и нежно укрыла помятую карточку одеялом.
Потом задула свечку.
- Спи, Лаутар! – сказала Ана уже в темноте шепотом. – И помни, что ты обещал!
…Дверь «Волги» - перламутрово-белой «Волги» второго секретаря ЦК - отворил шофер Ионикэ. Из машины медленно, осторожно, неумолимо, как питон, выполз Иван Никитич Смирнов.
Лицо Ивана Никитича выражало строгую инспекцию происходящего. Презрение и чутко дремлющая ярость – вот что читалось в этот момент на втором лице в республике.
У Ивана Никитича был двойной подбородок, крепкая шея. Когда он выпрямился, он стал похож на рассерженный сейф. Квадратный, клёпаный, адски прочный.
К Ивану Никитичу незамедлительно приблизился Семен Кузьмич Гроссу.
- Ну, что, как вопросы решаются? – мрачно и тихо спросил Смирнов.
- Прекрасно, - ответил Семен Кузьмич Гроссу.
Смирнов посмотрел на Гроссу внимательно.
Гроссу выглядел скверно. Вчерашняя сиеста давала знать о себе – градом катился пот со лба первого лица республики, курчавые волосы ангела были мокры и жалки, а сам он был зеленовато бледен.
Было десять утра. Уже стояла жуткая жара – плюс 35. В небе – ни облачка. Бездонная голубая лава.
Но до сиесты оставалось еще полтора часа напряженной работы. Нужно было продержаться эти полтора часа. И Семен Кузьмич держался – он докладывал Смирнову о ходе подготовки к приезду первого лица в стране.
Действие происходило в лесу, и не просто в лесу, а в заповедных молдавских Кодрах. На поляне, сверкая отраженным солнцем, стояли практически все «Волги», которые обычно в полном сборе можно увидеть только у высоких лестниц мраморного элеватора - ЦК Компартии Молдавии. Здесь присутствовало основное руководство цветущего края. По лицам руководителей можно было сразу заметить, что практически все они строго блюли сиесту, и все – в дегустационных залах Крикова. Каждый день, уже не один год.
- Ну, что у тебя на этот раз прекрасно? - ядовито поинтересовался Смирнов.
Гроссу сделал знак рукой, и сейчас же рядом со Смирновым возник высокий, огромный молдаванин, в роскошном национальном костюме, с лицом индейско-цыганского вождя, смолянисто-черными волосами и раскосыми цепкими черными глазами.
- Это кто? – спросил Смирнов у Гроссу.
- Полковник Блынду, - тут же, опережая ответ Гроссу, вытянулся молдаванин. – Обеспечение мероприятия.
- В общем, тамада, - улыбнулся Смирнов, – он симпатизировал кэгэбэшникам, потому что сам в партийном прошлом был им.
- Получается, так, - ответил полковник Блынду и рассмеялся.
Смирнов тоже посмеялся, похлопал полковника одобрительно по плечу. Присутствующие руководители цветущего края тоже посмеялись удачной шутке второго лица в республике.
- Ну, давай, тамада, - сказал Смирнов серьезнее, и руководители цветущего края тут же стихли, - выкладывай свои. Мероприятия.
Делегация, ведомая полковником Блынду, устремилась в лес.
Здесь, в лесу, строгому взору Смирнова предстала полная картина подготовки к приезду Брежнева.
На огромной и откровенно райской поляне была разбита Большая Кумэтрия.
Большая Кумэтрия – это длинные широкие полотна белой ткани, расстеленные прямо на траве. Полотна украшены самыми изысканными молдавскими национальными узорами. Большая Кумэтрия - это, в сущности, гигантский праздничный стол – за которым не сидят, а возлежат – на цветущей поляне. Сейчас стол не был накрыт – это сделают непосредственно перед появлением гостя. На размах будущего пиршества и ожидаемое количество блюд указывает строй женщин в национальных костюмах – их двадцать, все ладные, стройные, с косами, круглолицые, черноглазые, одна к одной.
Отборные официантки аппарата ЦК ровной шеренгой выстроились на поляне – к приезду Смирнова.
Смирнов медленно шел вдоль строя официанток, быстро и строго взглядывая в глаза девушкам.
Девушки держались серьезно, но одна, когда с ней поравнялся Смирнов, улыбнулась. Смирнов внимательно посмотрел красивой молодой молдаванке в глаза и сказал:
- Выйди из строя.
Остальные девушки притихли.
Смирнов некоторое время смотрел девушке прямо в глаза, потом, насладившись эффектной и уже почти угрожающей паузой, сказал:
- Как тебя зовут?
- Дойна, - ответила девушка тихо.
- Молодец, Дойна, - сказал широко Смирнов и улыбнулся. – Улыбаться всем!
Все облегченно вздохнули, девушки заулыбались одна шире другой.