В венском дворце Эфрусси есть три комнаты, расположенные в ряд. С одной стороны — комната Элизабет, нечто вроде библиотеки, где она пишет стихи, очерки и письма: бабушке-поэтессе Эвелине, Фанни и Рильке. С другой стороны — библиотека Виктора. А посередине — гардеробная Эмми с большим зеркалом, туалетным столиком, на котором стоит букетик цветов из Кевечеша, и витриной, полной нэцке. Ее открывают все реже и реже.
Для Эмми это трудные годы. Ей уже немного за сорок, дети требуют внимания и в то же время отстраняются. Она по-своему тревожится из-за каждого из них, а они уже больше не приходят к ней посидеть, поговорить и поделиться новостями, пока она наряжается. Вдобавок жизнь усложняется из-за малыша, который пока еще в детской. Эмми водит старших детей в Оперу, потому что это нейтральная территория: 28 мая 1922 года слушает с Игги «Тангейзера», 21 сентября 1923 года с Гизелой — «Тоску», а в декабре они всей семьей идут на «Летучую мышь».
В эти трудные годы в Вене не так-то уж много поводов наряжаться. У Анны хлопот не убавляется (у камеристки их всегда хватает), но эта комната уже перестает быть центром жизни всего дома. Там становится тихо.
Я думаю об этой комнате — и вспоминаю, как Рильке писал о жизни в витрине, «где ценности хранятся под стеклом», где вещь стоит и «слепнет, и дряхлеет с каждым днем»[72].
Эльдорадо 5-0050
Трое старших детей покидают родной город.
Первой уезжает поэтесса Элизабет. В 1924 году она получает степень доктора права — это один из первых случаев, когда Венский университет присваивает женщине ученое звание. А затем — Рокфеллеровскую стипендию и возможность съездить в Америку. Она умеет внушить уважение, моя бабушка, она умна и серьезна. Она пишет для немецкого журнала об американской архитектуре и идеализме, о том, как пылкая страсть к небоскребам согласуется с современной философией. Вернувшись в Европу, она едет в Париж изучать политологию. Она влюблена в голландца, с которым познакомилась в Вене. Он недавно развелся с ее родственницей, и от этого брака у него остался маленький сын.
Следующей из гнезда улетает прекрасная Гизела. Она благополучно выходит замуж за симпатичного банкира Альфредо Бауэра из богатой еврейской семьи. Молодые сочетаются браком в венской синагоге, что вызывает смущение у светских Эфрусси: они не знают, куда себя девать — где садиться, где вставать. Для новобрачных устраивают торжество, и парадный этаж дворца распахивает двери, чтобы в позолоченном бальном зале под триумфальными потолками Игнаца состоялся настоящий пышный прием. Гизела выглядит непринужденно элегантной и в длинном кардигане с серебряным поясом поверх юбки с набивным рисунком, и в черно-белом дорожном платье с ниткой темных бус перед самым отъездом. У нее открытая улыбка, а красавец Альфредо носит бороду. В 1925 году пара уезжает в Мадрид.
А потом Элизабет посылает тому молодому голландцу, Хендрику де Ваалю, записку: она слышала, что в следующую пятницу он будет проездом в Париже — может быть, им встретиться? Ее телефонный номер — Гобелиус 12–85, может быть, он ей позвонит? Хенк был рослым мужчиной со слегка редеющими волосами, носил монокль и очень хорошие костюмы — серые, в едва заметную угольно-серую полоску — и курил русские сигареты. Он вырос в Амстердаме, на набережной Принсенграхт, и был единственным сыном в купеческой семье, занимавшейся ввозом кофе и какао. Он много путешествовал, играл на скрипке, был обаятелен и очень забавен. А еще он писал стихи. Я не уверен, ухаживал ли когда-нибудь раньше подобный человек за моей бабушкой, которая в свои двадцать семь лет собирала волосы в строгий пучок на затылке и носила очки в круглой черной оправе, какие подобают баронессе-доктору Эфрусси. Она обожала его.
Я нахожу в архивах общества «Адлер» в Вене запись об их браке. Этот изящно отпечатанный листок сообщает о том, что Элизабет фон Эфрусси уже вышла замуж за Хендрика де Вааля. Ниже в одном углу стоят имена Виктора и Эмми, а в другом — имена родителей жениха. Мои бабушка и дедушка, еврейка и приверженец Голландской реформатской церкви, поженились в англиканской церкви в Париже.
Элизабет и Хенк купили квартиру в Париже на рю Спонтини, в 16-м округе, и обставили ее во вкусе ар-деко: креслами и коврами от Рульмана, довольно занятными металлическими светильниками, стеклянными изделиями невероятной легкости из Венских мастерских (Wiener Werkstätte). На стены они повесили большие репродукции картин Ван Гога. На некоторое время у них в гостиной задержался пейзаж кисти Шиле из венской галереи, в которой работала Фанни, подруга Элизабет. У меня есть пара фотографий этой квартиры, и, разглядывая их, чувствуешь, что супруги с большим удовольствием создавали этот интерьер, что им гораздо больше нравилось покупать новые вещи, чем наследовать старые. Никакой позолоты, никаких junge Frau, никаких голландских сундуков. И конечно, никаких семейных портретов.
Пока дела шли хорошо, они жили в этой квартире с сыном Хенка Робертом и своими двумя мальчиками, родившимися вскоре после свадьбы, — моим отцом Виктором (которого, как и его деда, называли русским уменьшительным именем Таша) и моим дядей Константом Хендриком. Дети каждый день играли в Булонском лесу. Пока дела шли хорошо, у них были гувернантка, кухарка, горничная и даже шофер, а Элизабет писала стихи и статьи для «Фигаро» и совершенствовала свой нидерландский.
Иногда в дождливую погоду Элизабет водила мальчиков в галерею Же де Пом на краю садов Тюильри. Там в длинных, ярко освещенных залах они разглядывали картины Мане, Дега и Моне из коллекции Ш. Эфрусси, завещанные этому музею Фанни и ее мужем, ученым-эллинистом Теодором Рейнаком. В Париже еще остаются родственники, но поколение Шарля уже ушло, передав собственность в дар приютившей его стране. Рейнаки подарили Франции свою виллу «Керилос», выстроенную по модели древнегреческих храмов, а двоюродная бабушка Беатрис Эфрусси де Ротшильд завещала Французской академии свою цветочно-розовую виллу в Кап-Ферра. Семья Камондо передала государству свои коллекции, да и Каэн-д’Анверы поступили так же со своим замком под Парижем. Прошло уже семьдесят лет с тех пор, как первые семьи еврейских переселенцев построили себе дома на золотистой рю де Монсо, и вот теперь они начали кое-что возвращать принявшей их щедрой стране.
С точки зрения вероисповедания брак оказался довольно любопытный. Хенк вырос в строгой религиозной семье (вид у этих людей в черных костюмах и платьях очень обреченный), но потом ушел к меннонитам. Элизабет, прекрасно сознававшая свою принадлежность к еврейскому народу, читала христианских мистиков и склонялась к обращению. Речь не шла о поспешном обращении ради брака или ради того, чтобы лучше ладить с соседями, да и обращаться она собиралась вовсе не в католичество (я вообще сомневаюсь, что хоть одна девушка-еврейка, выросшая в Вене, напротив Вотивкирхе, могла бы сделать такой выбор), а в англиканство. Оба посещают англиканскую церковь в Париже.
Когда же дела у Англо-Батавской торговой компании пошли плохо, Хенк потерял очень много денег — собственных и чужих. Среди прочего, он лишился состояния, принадлежавшего Пиц — необузданной кузине и подруге детства Элизабет, которая сделалась многообещающей художницей-экспрессионисткой и вела богемную жизнь во Франкфурте. Потеря такой крупной суммы стала кошмаром для семьи: горничную и шофера рассчитали, мебель отвезли на парижский склад и начались сложные поиски решения: что делать дальше.
Финансовая некомпетентность Хенка отличалась от некомпетентности его тестя Виктора. Хенк умел ловко вытворять с цифрами разные штуки. Мой отец рассказывал, что тот мог быстро проглядеть три столбца с цифрами, отнять один и с улыбкой предъявить результат (верный). Он просто полагал, что и в обращении с деньгами способен на такую же ловкость рук. Он думал, что все еще наладится, рынки снова оживут, корабли придут в порт и потерянные богатства снова вернутся владельцам — с тем же легким щелчком, с каким захлопывается его изящный шагреневый портсигар. К сожалению, он переоценил свои способности.
А Виктор, насколько я понимаю, никогда не питал подобных иллюзий и не верил, будто может как-то повлиять на столбцы. И я с большим запозданием задумываюсь: а каково было Элизабет осознавать, что она вышла замуж за человека, который обращается с деньгами почти столь же неумело, как ее отец?
Игги окончил Шоттенгимназиум и третьим покинул дом. У меня есть фотография его выпускного класса, и поначалу я не могу найти его — пока вдруг не узнаю довольно осанистого юношу в заднем ряду, в двубортном костюме. Он похож на биржевого маклера. Галстук-бабочка, носовой платок: заметно, что этот юноша только учится, как правильно стоять, как выглядеть убедительно. Что, если, например, встать, заложив руку в карман? Или, может быть, лучше засунуть в карманы обе руки? Или даже — да-да, так лучше всего — запустить руку в жилет: это поза завсегдатая клубов.
Чтобы отпраздновать окончание школы, он отправился в автомобильное турне вместе с друзьями детства, Гутманами: из Вены — в Париж, долгим кружным путем через Северную Италию и Ривьеры, на «испано-сюизе» — огромной, баснословно дорогой машине. Вот на каком-то холодном, солнечном перевале трое юнцов сидят на заднем сиденье с опущенным верхом, укутанные в дорожные плащи, в защитных очках поверх дорожных шлемов автомобилистов. Впереди громоздится их багаж. Рука шофера замерла над рулем. Капот машины исчезает за левым краем фотографии, а багажник — за правым. Такое ощущение, что машина едва удерживает равновесие на точке опоры, едва не паря между двумя резкими понижениями.
Было бы нелегко иметь старшей сестрой Элизабет, если бы Игги сам занимался науками, но он вовсе не был книжником. Семейные финансы в ту пору уже не столь шатки (Эмми, элегантная сорокапятилетняя дама, опять покупает новые платья), но Игги необходимо сосредоточиться на чем-то, а не просто развлекаться и смотреть каждый день бесконечные фильмы в кинотеатрах. У Виктора и Эмми нет никаких сомнений относительно его будущего. Игги должен работать в банке, должен снова каждое утро поворачивать вместе с отцом направо, а потом налево, должен сидеть за столом под щитом с девизом