Утром 21 мая Элизабет и ее родители выходят из дубовых ворот и сворачивают влево, на Ринг. На вокзал приходится идти пешком. Каждый несет чемодан. «Нойе фрайе прессе» докладывает, что температура воздуха в тот день щадящая: 14°C. Они идут по Рингу, как ходили тысячи раз. На вокзале Элизабет прощается с родителями. Ей нужно к детям, в Швейцарию.
Когда Виктор и Эмми доезжают до границы, оказывается, что попасть в Чехословакию почти невозможно: там ждут неминуемого вторжения Германии. Их задерживают: снимают с поезда и держат несколько часов на ногах в зале ожидания, пока кто-то куда-то звонит и проверяет подлинность бумаг. Затем у них отбирают сто пятьдесят швейцарских франков и один из чемоданов. И после этого разрешают ехать дальше. В тот же день Виктор и Эмми приезжают в Кевечеш.
Вблизи проходят многие границы. В этом заключалась одна из привлекательных черт Кевечеша: он служил удобным местом встреч для друзей и родственников из разных стран Европы, охотничьим домиком, «свободной территорией» для писателей и музыкантов.
Летом 1938 года Кевечеш выглядит так же, как и всегда: роскошь и непринужденность. Над равнинами видно приближение летних гроз, над рекой ветер гнет ивы. Розы запущены: это заметно на фотографии, снятой тем летом, где Эмми держит за руку Виктора. Это единственное фото из тех, что у меня есть, где они касаются друг друга.
В доме теперь почти совсем пусто. Четверо детей разъехались по свету: Элизабет в Швейцарии, Гизела в Мексике, а Игги и Рудольф — в Америке. Остается только каждый день ждать почты, ждать газет, ждать чего-нибудь.
Границы находятся под наблюдением, Чехословакия на грани раскола, и Кевечеш становится опасным местом. То лето отмечено Судетским кризисом. Гитлер требует, чтобы немецкому населению области в западной части страны позволили «самоопределиться» и войти в Рейх. Напряжение нарастает, вот-вот произойдет разрыв, нависает угроза войны. В Лондоне Чемберлен пытается смягчить ситуацию, проявить тактичность и убедить Гитлера в том, что его желания будут удовлетворены.
В июле проходит девятидневная международная конференция в Эвиане, посвященная проблемам беженцев: представители тридцати двух стран, включая Соединенные Штаты, встречаются, но так и не могут принять резолюцию, осуждающую Германию. Швейцарская полиция, желая сдержать поток беженцев из Австрии, попросила правительство Германии ввести какой-нибудь специальный знак, чтобы на пограничных пунктах сразу можно было опознать евреев. Немцы с этим согласились. Паспорта евреев объявили недействительными. Их следовало сдавать в полицейские участки, чтобы получить обратно заклейменными литерой «J».
Ранним утром 30 сентября Чемберлен, Муссолини и премьер-министр Франции Эдуард Даладье подписывают в Мюнхене соглашение с Гитлером: войну удалось предотвратить. К 1 октября области на карте Чехословакии, отмеченные легкой штриховкой, должны быть переданы Германии, а в областях, заштрихованных более густо, следует провести плебисцит. Правительство удалилось из Праги: страну заживо расчленяют. В тот же день чешские пограничники уходят со своих постов, а беженцы из Австрии и Германии получают приказ покинуть страну. Начинаются преследования евреев. Хаос. Два дня спустя Гитлер триумфально входит в Судеты; 6 октября формируется прогитлеровское словацкое правительство. Новая граница проходит всего в тридцати пяти километрах от дома; 10 октября Германия завершает аннексию.
Прошло всего четыре месяца с тех пор, как они вышли на Ринг и явились на вокзал. И вот теперь немецкие солдаты совсем рядом — на всех границах.
12 октября Эмми умирает.
Ни Элизабет, ни Игги не произносили при мне слово «самоубийство», но оба говорили, что она больше так не могла, что ей больше ничего не хотелось. Эмми скончалась ночью. Она приняла смертельную дозу таблеток от сердца — тех, что хранились в зеленовато-голубой фарфоровой шкатулке.
В папке с документами лежит ее свидетельство о смерти, сложенное вчетверо. На нем темно-бордовая печать Чехословацкой Республики со стоящим на задних лапах львом, хотя в тот день — в день заполнения этого самого бланка — Чехословакии уже не существовало. Там написано по-словацки, что 12 октября 1938 года Эмми Эфрусси фон Шей, жена Виктора Эфрусси, дочь Пауля Шея и Эвелины Ландауэр, умерла в возрасте пятидесяти девяти лет. Причина смерти — сердечная недостаточность. И подпись: «Фредерик Скипса, matrikár[76]». А в левом нижнем углу приписано: умершая была гражданкой Рейха, запись сделана в соответствии с законами Рейха.
Я размышляю о самоубийстве Эмми. Мне кажется, она не хотела быть гражданкой Рейха и жить в Рейхе. И я задаюсь вопросом: быть может, последней каплей для Эмми — для этой красивой, странной, сердитой женщины — оказалось то, что единственное в ее жизни место, где она всегда могла наслаждаться свободой, внезапно превратилось в западню?
Элизабет получила телеграмму о смерти матери два дня спустя. Игги и Рудольф в Америке узнали спустя еще три дня. Эмми похоронили на церковном кладбище в деревушке неподалеку от Кевечеша. И мой прадед Виктор остался совсем один.
Я раскладываю на длинном столе в мастерской тонкую цепочку из синих конвертов с письмами 1938 года. Их около восемнадцати — совсем немного для долгой зимы. В основном это переписка между Элизабет, ее дядей Пипсом и парижскими родственниками: они пытались выяснить, кто где, как добыть для разных людей разрешения на выезд, и советовались, как собрать деньги на всякий случай. Как вызволить Виктора из Словакии? У него отобрали все, и он остался в глуши со своим австрийским паспортом, который оставался бы действительным еще до 1940 года, однако бесполезен, так как Австрии как государства больше не существует. Поскольку Виктор был выслан из страны, он не мог обратиться в германское консульство за немецким паспортом. Он уже подал документы на оформление чехословацкого гражданства, но и эта страна исчезла с карты. Все, что у него есть, — документ, где говорится, что он житель Вены, и еще один документ об его отказе в 1914 году от российского подданства и принятии австрийского. Но это было еще при Габсбургах.
7 ноября молодой еврей вошел в здание немецкого посольства в Париже и выстрелил в немецкого дипломата Эрнста фон Рата; 8 ноября объявлено о карательных мерах: отныне еврейским детям запрещается посещать арийские школы, еврейские газеты закрываются. Вечером 9 ноября в Париже фон Рат скончался. Гитлер постановил, что полиция не должна чинить препятствий стихийным народным выступлениям.
«Хрустальная ночь» стала ночью необузданного террора: в Вене покончили с собой 680 евреев, 27 убиты. По всей Австрии и Германии поджигают синагоги, грабят магазины. Евреев избивают, бросают в тюрьмы и отправляют в концлагеря.
Письма — хрупкие весточки, переносимые аэропочтой, — звучат все отчаяннее. Пипс пишет из Швейцарии: «Моя корреспонденция превратилась в нечто вроде информационного центра для друзей и родственников, которые лишены возможности писать друг другу… Меня страшно тревожит их судьба, так как из надежных источников я слышал, что рано или поздно всех евреев отправят в так называемый “заказник” в Польше». Он просит разных друзей вступиться за Виктора, чтобы ему дали разрешение на въезд в Англию. Тем временем Элизабет пишет британским властям:
В результате радикальных политических перемен в Чехословакии, и в особенности в Словакии, где он пребывает в настоящее время, его положение больше не может считаться безопасным. Уже принимаются произвольные меры против евреев, как резидентов, так и иммигрантов, а полное порабощение этой страны германскими властями послужит достаточным основанием для принятия «законных» мер против евреев в ближайшее время.
1 марта 1939 года Виктор получает визу — снова «годную для одной поездки» — от британской службы паспортного контроля в Праге. В тот же день Элизабет с сыновьями покидают Швейцарию. Они едут на поезде в Кале, а оттуда на пароме в Дувр; 4 марта Виктор прибывает в Кройдонский аэропорт на юге Лондона. Элизабет встречает его и отвозит в отель «Сент-Эрминс» в Мадейра-Парке, в Танбридж-Уэллсе, где Хенк забронировал номера.
У Виктора всего один чемодан. На нем тот же самый костюм, в котором Элизабет видела его в последний раз, на вокзале в Вене. Она замечает, что на цепочке от часов он по-прежнему носит ключ от шкафа, стоявшего в его библиотеке в Вене, — от того шкафа, где хранились первопечатные книги по истории.
Он эмигрант. Его страна Dichter und Denker — поэтов и мыслителей — превратилась в страну Richter und Henker — судей и палачей.
Слезы — в природе вещей
Виктор поселился в Танбридж-Уэллсе вместе с моими бабушкой и дедушкой, моим отцом и дядьями в арендованном пригородном доме, носившем название Сент-Дэвидс. Кирпичная дорожка «в елочку» вела к крыльцу от калитки между живыми изгородями из бирючины. Это был крепкий дом. На клумбах росли розы, в огороде — зелень и овощи. Это был самый обычный дом в обычном кентском городке в тридцати милях к югу от Лондона, надежный и даже по-своему степенный.
По воскресеньям они посещали утреннюю службу в церкви Короля-мученика Карла I. Мальчики (восьми, десяти и четырнадцати лет) ходили в школу, где, повинуясь строгому внушению директора, местные дети не дразнили их за акцент. Они коллекционировали осколки снарядов и солдатские пуговицы и строили замысловатые замки и корабли из картона. По выходным они гуляли по окрестным буковым лесам.
Элизабет, которой сроду не приходилось возиться на кухне, теперь училась готовить. Ее бывшая кухарка, тоже перебравшаяся в Англию, присылала ей многостраничные письма с рецептами, например Salzburger Nockerln, зальцбургских клецок, и шницелей, а также подробными наставлениями: «Благородная дама медленно наклоняет сковородку».
Она давала уроки латыни соседским детям, чтобы хватало денег на домашнее хозяйство, а еще брала переводы, чтобы у мальчиков были велосипеды: каждый стоил восемь фунтов стерлингов. Она снова пыталась писать стихи, но поняла, что ничего не выходит. В 1940 году она написала эссе о Сократе и нацизме — три страницы, полные ярости, — и послала его в Америку своему другу, философу Эрику Фегелину. Она продолжала вести переписку с рассеявшимися по всему свету родственниками. Гизела с Альфредо и сыновьями теперь жили в М