Выйдя из дома, они распрощались, и каждая пара села в свою машину.
Одинокие, бессемейные ученые…
Тит Семенович сначала молчал, будто подбирал слова, будто собирался что-то предложить и никак не решался.
Галя тоже молчала, будто приготавливалась к какому-то разговору, будто выбирая правильное решение в ответ на еще не высказанное, гипотетическое предложение.
Тит был напряжен и настроен решительно. Галя маялась от сомнений, но тоже уже решила.
Что и как будет, все-таки никто, ни они, ни ждущее и наблюдающее провидение, не знали, как никто не знает, куда что повернется, какое и как сказанное слово окажется и покажется именно тем словом, что выразит истинное желание или, наоборот, будет неудачно скрывать истинный страх, боязнь иль явно демонстрировать браваду.
— Ну, что, Галина Васильевна, может, заедем ко мне, запьем концерт кофейком? — Он сделал паузу и, в тот момент когда Галя набрала воздух для неизвестного еще и ей ответа, продолжил: — Или, если боитесь на ночь кофе, у меня чай хороший есть. К кофе есть коньяк, к чаю ликерчик неплохой… По-моему…
Наверное, это добавление было лишним. Тут был какой-то просчет его, и Галя, выдохнув наконец, перебила:
— Больная тяжелая у меня. Может, вы смогли б меня к больнице подвезти? — И после мимолетной паузы тоже стала дополнять, разбавлять: — Я там недолго — только взгляну. Делать там мне ничего не надо… Наверное. — И опять чуть наметившаяся пауза. — Или довезите и оставьте там. До дома я сама дойду. Это рядом. Я привыкла. Не страшно.
Галя говорила лишние слова. Подольше говорить. Побольше говорить. Растворить его предложение в словах, в ничего не значащих словах. Говорить, говорить. Слова, слова. Ей что-то хотелось самой, но она понимала, ничего нет, все равно ничего нет. Не надо… Не надо… Надо не так. А что не так? Она подумала об Андрее — он-то, наверное, дома. Да и Володя тоже. Посмотреть Марину… тоже надо. Так ли уж надо? На самом деле, сегодня с ней ничего экстренного быть не может.
— Да что вы, Галина Васильевна! Пустое говорите. Конечно, подожду. И речи быть не может. Сколько надо — столько и буду ждать.
Он тоже произносил лишние слова, это от смущения. Он-то в отличие от нее уже решился и в отличие от нее уже смущался. Она ж еще в смятении — смущение ее впереди.
Спасительная ситуация с тяжелыми больными. И для врача и для всех окружающих, для всех участвующих в жизни, окрест их. Каждый должен только знать, как это использовать — умело и достойно. Не слишком, в меру и всегда лишь по делу, для дела. Удобно всем — и Галине Васильевне, и титсеменычам, и владимпалычам, и всем, которые уже попадали в подобный нехитрый переплёт, которые сейчас барахтаются в этой полынье, которых омут этот где-то подстерегает на пути. Главное, обращаться с этой ситуацией корректно, без излишеств — иначе ждет тяжёлое похмелье, отмщенье и самое тяжелое — расплачиваться придется не собой, а больными, практически посторонними страдальцами, несчастьем которых судьба, рок будут казнить докторов, не по мерке взваливших на себя нутром не освоенную, головой и сердцем не осознанную тяжесть и ответственность. Доктору надо быть осторожнее — судьба наказывает его несчастьем больных.
В больнице Галина Васильевна, не заходя к дежурным, сразу же поспешила к Марине. Конечно, как и должно, еще никаких экстраординарных изменений не произошло. Потом в ординаторскую. Дежурные были на операции.
Галина Васильевна позвонила домой — оба уже пришли. Сказала, что находится в больнице и скоро будет.
Теперь, разумеется, ни о каком вечернем чаепитии не могло быть и речи.
Тит отвез ее домой, испросив разрешение на следующий звонок. Она разрешение дала. Он поблагодарил… Они раскланялись… и расстались.
Эта излишняя прощальная куртуазность напоминала птичьи танцы в брачную пору.
Дорогая Танечка!
У меня такие бурные события, что не знаю, как и с чего, начать. Время есть подумать, так как я сейчас одна — мужчины уехали на каникулы в Терскол, кататься на лыжах. Это их обоюдная давняя мечта. Уже несколько лет они готовились — обсуждали, обговаривали, копили деньги, экипировку. Горнолыжное оснащение, оказывается, весьма непростая проблема, как по деньгам, так и по трудности добывания. Андрюшка с годами все больше сближается с отцом. Наверное, так и должно быть у мальчишек. Похоже, я ему сейчас совсем не нужна. Не знаю, нужна ли я Володьке? Целыми днями они где-то оба пропадают. У одного школа, кружки, спортивные секции, Дом пионеров, друзья — возраст гонит его уже из дома. Володя тоже все время на работе, совещаниях, каких-то семинарах, занятиях, защитах да банкетах. У них свои мужские дела, а мне отдали все женское — дом и официальное милосердие в больнице. Хорошо, когда официальное, а когда действительно оно необходимо как воздух, вот тогда оно и отнимает все душевные силы, как раз в то время, в тех ситуациях, где они позарез нужны себе, для личной своей бабьей жизни, чтоб разобраться в себе, раскопать себя, пока не превратилась в бомбу, готовую разорваться и неизвестно от чего.
Впрочем, известно.
Я тебе, по-моему, уже писала про девочку, которая лежала у меня в палате и у которой был гнойник в животе. Я ее сначала выписала и вроде бы все было хорошо, но потом выяснилось, что она температуру сбивала сама, скрывала ее от нас, по каким-то своим девичьим соображениям. И вскоре ее привезли к нам снова с высокой температурой и с болями. Оказался еще один гнойник между печенью и диафрагмой. Мы снова ее оперировали. Опять улучшение, но на этот раз мы ей уже не доверяли и следили за ней как сыщики. Хотя напрасно — она уже ничего от нас не скрывала. И через несколько дней — вновь температура и новый гнойник. Вскрыли и его, но это уже был сепсис, общее заражение крови. Она получила массивную терапию. Мы давали ей все, что только можно было достать во всех высококвалифицированных институтах и привилегированных больницах, все новое, что только появилось сейчас в медицине: новейшие антибиотики, специально приготовленные препараты по нашему заказу привозили для нее с Центральной станции, разные биологические препараты, переливали теплую, свежую кровь и от доноров и от своих сотрудников и ее товарищей, витамины каких-то последних конструкций, приглашали разных профессоров отовсюду, а те, в свою очередь, предлагали все новые и новые лекарства; но у нее продолжали образовываться гнойники — метастазы септического процесса. И представь, девочка субъективно чувствовала себя хорошо, несмотря на неоднократные операции, вскрытия вновь образующихся очагов и интенсивное лечение, — когда только от капельниц можно совершенно очуметь.
Приехали ее родители из другого города, и вот только когда они приехали, мы узнали, что она температуру сбивала. То, что обманом занижала температуру, конечно, утешение, но шкурное, а потому слабое. Знали бы мы в первый раз, и домой не отпустили и лечить начали б пораньше и посильнее. Она больше недели ничего не получала, а температура, оказывается, шпарила.
Я с этой девочкой прямо сроднилась, пока мать не приехала — у нее практически здесь никого нет, некому и приласкать было. Иногда дядя ее приходил — глупый, вредный старик. Во все дыры лез, во все вчинялся, а толку, разумеется, никакого. Все время вспоминал свои былые связи и постоянно норовил привезти то одного уже давно не работающего старика, то другого. Мы предлагали, со своей стороны, известный нам, ныне действующих консультантов. Но вот беда, он их, видите ли, не знает. Раньше, естественно, были другие профессора и песни пели под другую музыку. Да уж бог с ним.
Были и старые профессора, были профессора и нашего времени, но ужас в том, что девочка все равно умерла.
До сих пор она стоит перед моими глазами. Молоденькая, хорошенькая, с густыми длинными светлыми волосами. Очень она приятная в обращении, скромная, теперь она мне просто кажется без изъянов, ведь не считать же изъяном ее ложь — температурную ложь. Я и на вскрытие не могла пойти, хотя не только профессиональный долг обязывал меня быть на этом последнем исследовании.
Но нельзя же все вогнать только в рамки долга?! А?
Какое там вскрытие! Ведь она мне рассказывала про свой роман с уже совсем взрослым человеком, как она ждала его приезда, потому так и торопилась выписаться. Тогда-то я и поняла, для какой надобности она скрывала температуру.
На какие только действия, и на неразумные в том числе, побуждает нас порой любовь, черт побери! Или не любовь это называется? Страсть, борьба полов, романы, жажда хорошего отношения, интерес к чему-то, все надеемся, к неизвестному, неизведанному… А все то же.
Ну, ею и впрямь не изведано, ее еще понять можно, но я-то, старая дура, — я тоже закрутилась. Уж я-то знаю, как и что будет, могу все заранее расписать и даже график составить. Если и поддамся своему неправедному интересу, то получу роман, в лучшем случае на более или менее длительный срок. Ни на что большее я права не имею. То есть в любом случае все окончится бесследной вспышкой… Ведь знаю… все знаю… И все равно тянет. Раньше я с таким уровнем знаний, рассуждений, общения не встречалась никогда. Он оказался математик, а не гуманитарий, знает музыку, литературу. Причем он не ограничен шорами своего времени — он знает и классику и современное искусство, читает много, то есть та норма, которая и должна быть формально у интеллигентного человека. Должна! Да поди ж ты найди ее! Свободного времени у него, по-видимому, много — живет один, без семьи. Была ли она у него, не знаю, — сам не говорит, а спрашивать неудобно, да и ни к чему. У нас с ним пока ничего особенного не было. Во-первых; Марина — девочка эта — отнимала у меня и время, и силы, и душу. Мы только перезванивались да мимолетно встречались. А сейчас на меня сорвалась пустота — со смертью девочки рухнули сразу все связи с прошлыми заботами, да и мои не вовремя уехали. Мне бы надо с ними, к ним. Спасаться надо было. Да куда ж я могла От Марины. И по существу не могла, и формально.
— Что будет?!