Документальная повесть
Здесь описаны события, имевшие место в действительности. Изменены только фамилии и имена персонажей, за исключением фамилий и имен адвоката Р. Ф. Беднорца, народного заседателя В. А. Касиева и заведующего отделом писем «Литературной газеты» З. А. Румера, памяти которого я посвящаю эту повесть.
Часть IПРЕСТУПЛЕНИЕ
Шел второй час ночи 26 апреля 1970 года. Милиционеры линейного отделения милиции железнодорожной станции города Мары делали очередной обход.
— На вокзале порядок, — доносил по телефону один из них, зайдя в комнату дежурного по вокзалу. — Все спокойно…
И в этот момент снаружи послышались крики. Бросив трубку, милиционеры выбежали из дежурной. К стене у дверей медпункта привалилась пожилая женщина-туркменка в национальной одежде. Одежда была в крови, на стене и на полу виднелись алые пятна. Несколько человек охали и причитали рядом, над женщиной склонилась сестра медпункта и старик туркмен.
— Где? Где? — спросила не знавшая туркменского языка медсестра.
— В туалете напали, порезали, — ответил кто-то. — Из туалета сюда пришла.
— Послушай, — сказал один милиционер другому, когда женщину отвели в медпункт и вызвали «скорую помощь». — Это один из тех, а?
Милиционеры быстро и молча зашагали в зал ожидания, где незадолго перед этим делали замечание троим подвыпившим парням, один из которых вздумал улечься на лавке.
Войдя в зал, увидели: сидят только д в о е. Третьего нет.
— Где ваш товарищ? — спросил милиционер Бердыев.
— Нету. Ушел, — сказал один из парней, молоденький.
Другой, постарше, спал сидя.
Милиционер Гельдыев почувствовал, как у него подскочило сердце и потемнело в глазах.
— Фамилия! — сказал он, едва справляясь с волнением, и тряхнул спящего за плечо.
— Семенов Григорий, — быстро ответил тот, вытянувшись и сделав руки по швам.
— Семенов Анатолий, — прошептал молоденький, светловолосый, и при свете электрических ламп видно было, что лицо его побелело от страха.
— Третий где, который был с вами? — спросил Бердыев, заволновавшись тоже.
— В пиджаке коричневом, — подсказал Гельдыев.
— В пиджаке-то? Клименкин? Клименкин Виктор? Они меня провожали с Толиком. Ушел куда-то. Не знаю… — зачастил Григорий Семенов. — Спать, наверное, пошел. В общежитие. А может… Не знаю…
— Пройдемте! — сказал Бердыев, проглотив застрявший в горле ком. — Быстро!
Торопясь, доставили обоих Семеновых в помещение линейного отделения милиции (ЛОМ), доложили дежурному.
— Гельдыев, останешься. Бердыев — со мной! В машину! — сказал дежурный Хасанов, вставая, поправляя пояс и кобуру с пистолетом.
Дверь общежития была заперта. Стучали минут пять. Наконец, вахтер открыл. Не мешкая, нашли комнату № 4. Стучали и здесь. Было около трех часов ночи.
— Встать! Милиция, — негромко, но твердо произнес Хасанов, положив руку на кобуру, когда дверь наконец отворилась.
Спящие на нескольких кроватях зашевелились.
— Кто Клименкин? — спросил Хасанов.
— Он на веранде спит, — сказал кто-то. Прошли на веранду.
— Ну, я К-клименкин, — заикаясь выговорил один — тот, что лежал на одной из двух кроватей, — недовольным голосом. — Поспать н-не дают. Чего будите-то?
— Он еще спрашивает, — сквозь зубы процедил Бердыев. — Спит как будто!
— Встать, — повторил Хасанов. — Одевайся. Твоя фамилия как? — спросил второго, койка которого стояла рядом.
— Гриневич, — ответил тот испуганно.
— Тоже вставай.
Хасанов отогнул матрас кровати, с которого встал Виктор Клименкин, принялся шарить руками. Ничего не нашел. Клименкин, пошатываясь, направился в комнату — одеваться.
— Твое? — входя за ним в комнату, сказал вдруг Хасанов.
В поднятой его руке блеснуло лезвие небольшого самодельного ножа.
— Ч-чего это? А, м-мой, — сказал Клименкин, зевнув.
— Ты и Гриневич поедете с нами. Быстро! — приказал Хасанов, пряча нож.
— Пиджак, пиджак бери, в котором был, — сказал Бердыев Клименкину.
Клименкин надел пиджак.
Старшему следователю линейного отделения милиции города Мары доложили о разбойном, зверском нападении в туалете. Это известие привело Ахмета Ахатова в ярость. Не было печали! И так процент нераскрытых преступлений на его участке велик — и вот вам…
Из сообщения Хасанова, однако, стало ясно, что уже задержано несколько человек, а главное — тот, который, по всей вероятности, и есть преступник. Все совпадало. Сбивчивый рассказ Гельдыева и Бердыева, уверенность Гельдыева, несомненная логичность поступка подвыпившего парня — им не хватало, захотелось еще, а напротив сидели старики. И женщина, у которой, вероятно, были деньги в платке, вдруг пошла в туалет, где в этот ночной час, разумеется, пусто… И, может быть, самое главное — темное прошлое подозреваемого, имевшего, как выяснилось, уже две судимости в свои двадцать лет. Да еще нож… И, быстро овладев собой, Ахатов подумал вдруг: а не удача ли это? Ведь если удастся быстро раскрыть такое серьезное преступление, то…
— Не отпускать никого! — распорядился он. — Клименкина в камеру. Я сейчас буду.
В девятом часу утра в линейном отделении милиции (ЛОМ) станции Мары раздался звонок из Ашхабада:
— Что там у вас опять?
— Не беспокойтесь, товарищ полковник, — сказал Ахмет Ахатов, подойдя к телефону. — Все нормально. Преступление раскрыто, преступник арестован. Не беспокойтесь, не беспокойтесь, все в порядке.
Показания Клименкина Виктора Петровича, 1949 года рождения.
«25 апреля, в субботу, в 21 час я был в компании своих товарищей, Семенова Г. М. и Семенова А. В., а также Гавриленко Б. П. Мы сидели в комнате № 4 общежития «Марыстройтреста»… Мы, то есть, я, мои товарищи и другие ребята (шесть человек), выпили 2 бутылки вина марки «Ашхабадское», и одну бутылку водки я выпил с Семеновым Г. и тремя ребятами из комнаты № 26, фамилии которых Цепелев, Шнайдер, третьего зовут Гриша.
Потом, приблизительно в 23.50, мы, то есть я с Семеновыми, пошли на вокзал проводить Семенова Г., который должен был ехать в Куйбышев Новосибирской области… Я и Семенов А. решили покурить, вышли из зала и сели на скамейку, находящуюся под навесом, потом легли и задремали. Спустя некоторое время к нам подошли два милиционера и сделали замечание, что спать здесь нельзя, после чего мы встали и пошли опять в зал ожидания и сели рядом со спавшим Семеновым Г. … Потом я встал и пошел домой. Когда пришел в общежитие, разделся и лег спать… Через короткий промежуток времени ко мне вошли сотрудники милиции и предложили поехать с ними».
— Так, — сказал молодой инспектор уголовного розыска Каспаров, которому Ахатов предложил провести первый допрос подозреваемого Клименкина. — Я прочитал тебе все написанное. Добавить можешь что-нибудь?
Виктор Клименкин — невысокий, русоволосый парень — сидел на стуле расслабившись и как-то странно равнодушно смотрел на него. «Он или не он?» — в который раз подумал Каспаров. Кажущееся равнодушие можно расценить двояко…
В это воскресное утро Каспаров пришел на дежурство в девятом часу, увидел троих задержанных и этого парня, Клименкина, сидящего в специальном отделении за решеткой. Он еще не успел ничего спросить, как раздался звонок из Ашхабада. Трубку передали Ахатову. И бодрый тон Ахмета, и уверения его в том, что преступление раскрыто, насторожили Каспарова. Потом в одной из комнат он увидел кучку яркой пестрой ткани. Это была окровавленная одежда. От Хасанова узнал, что произошло. Вскоре Ахатов приехал с экспертами из больницы, и подозреваемого Клименкина вывели из-за решетки, отвели в комнату начальника ЛОМа, приказали раздеваться. Эксперт тщательно осмотрел одежду и тело Клименкина. Следов крови ни на одежде, ни на теле не было… Клименкина увели опять за решетку, а Ахатов достал нож из стола. Понюхал. «Сало!» — сказал он. Эксперт осмотрел нож. Следов крови как будто бы не было и здесь. Взяли Клименкина и других задержанных, поехали в больницу. На опознание. По дороге подсадили еще двоих, незнакомых. В глубине больничной палаты на койке лежала маленькая старуха. Лицо ее было сморщенным, желтым, глаза закрыты, она тяжело дышала. Эксперт и Ахатов подошли к ней, а Клименкина, Семеновых и двоих незнакомых мужчин выстроили тесной шеренгой. Милиционер Бердыев неотступно держал за руку Клименкина — боялся, видно, что тот убежит. Каспаров на всякий случай встал у дверей. Эксперт наклонился к старухе и принялся по-туркменски что-то говорить ей, показывая в сторону стоящих шеренгой. Ахатов приподнял ее за плечи. Старуха была в тяжелом состоянии и, как видно, плохо понимала эксперта. Наконец она беспомощно махнула рукой в направлении стоявших. Один из них, маленький, лысый, Семенов Григорий, покачнулся и опустился на пол. Его подняли и положили на свободную койку. Обморок. Бердыев схватил Клименкина за другую руку, тот принялся возмущаться. Быстро Ахатов написал протокол. Все поочередно расписались. Каспаров заглянул в белый листок и увидел, что в графе «Подпись опознанного» расписался Клименкин.
— Клименкин, — сказал теперь Каспаров. — Что же ты молчишь? Судя по твоим показаниям, ты преспокойно спал, когда было совершено нападение на старую женщину. Или был на пути к дому. Короче, в этом деле не участвовал. А в протоколе опознания ты расписался, что потерпевшая опознала именно тебя. Как же так? Ведь она же опознала тебя? Значит, ты и напал на нее. Почему же теперь ты пишешь, что спал?
— Нет, — ответил Клименкин. — Что х-хотите думайте. Я не н-нападал. П-подраться я, можно сказать, любитель, в-верно. Но не со с-старухой же. Что вы, с-смеетесь, что ли. Как я н-написал, т-так и было.
Клименкин сильно заикался, и Каспаров подумал, что, может быть, оттого он и молчалив.
— Но ведь нож твой нашли, — сказал он.
— Н-ну и что? М-мой нож. Рыбу чистили, к-колбасу резали. При чем тут нож. Я его с с-собой н-не носил.
— Послушай, Виктор, — сказал вдруг инспектор Каспаров, наклонившись к парню и пристально вглядываясь своими карими глазами в его глаза, серые и как будто бы равнодушные. — Вот что. Давай в открытую. Скажи мне честно. Честно, понял? В любом случае я постараюсь тебе помочь. Но я должен знать правду. Если хочешь, это останется между нами. Я не следователь, твой следователь — Ахатов. Я только провожу первый допрос. Скажи мне честно: ты или не ты?
— Н-не я. М-можете не сомневаться. Я м-могу избить равного себе, но не п-престарелую женщину. Г-глупости.
— Хорошо, — сказал Каспаров. — Я верю тебе. Но почему же ты все-таки расписался в акте?
— Я н-не знал, что п-подписываю. Милиционер сказал — распишись. В-вот я и расписался. Она же п-просто рукой махнула…
Странное чувство появилось у Каспарова. Глубокой, непонятной тоски. Он понял вдруг, что верит парню. Как инспектор уголовного розыска, проводящий предварительное дознание, он не имел, конечно, права уже теперь считать Клименкина невиновным. И все же посчитал. Поверил парню. А это значит…
— Дело твое серьезно, Виктор, — сказал он и устало откинулся на спинку стула. — Скажи адреса своих родственников. Кто у тебя из самых близких?
— Невеста. Светлана. Светлана Г-Гриценко. А п-потом мать.
Ахатов даже не ожидал, что все сложится так удачно. Опознание он провел быстро и хорошо. Клименкин расписался как опознанный, а это — серьезнейшая улика. Есть протоколы допросов потерпевшей и мужа ее, записанные заместителем начальника ЛОМа Обетовым. В обоих — явное указание на Клименкина. «В туалете напал рыжий парень в коричневом пиджаке, при разговоре заикается…» Есть неувязочки — отсутствие крови на одежде подозреваемого и, похоже, на ноже, хотя все еще может поправить тщательная экспертиза. Чутье никогда еще не подводило Ахмета Ахатова. Оно верно подсказало и на этот раз. Главное — оперативность. Да, это удача! Наконец-то…
Старший лейтенант милиции, старший следователь железнодорожной станции Мары, Ахмет Ахатов вызвал на допрос Гриценко Светлану Прокофьевну, 1950-го года рождения, работающую мотористкой на швейной фабрике «Победа».
— Ты знаешь Клименкина Виктора Петровича, 1949 года рождения? — спросил он Светлану.
— Знаю, — сказала она тихо.
— А что он изнасиловал старуху, а потом порезал ее ножом и она умерла, знаешь? — повысил голос Ахатов и в упор посмотрел на девушку. — Он у нее пять рублей отнял. Человека — за пять рублей убил!
Светлана молчала. Только побледнела страшно.
— Пиши, — сказал он и подвинул ей лист бумаги и ручку.
— Что писать? — спросила Светлана и подняла лицо на Ахатова.
— Сначала анкету заполни, вот здесь. Потом — откуда знаешь его, с каких пор, в каких отношениях состоишь. Чего не знаешь — я подскажу. Пиши!
«Холостая», — написала Светлана в графе «Семейное положение». Потому что официально так оно и было.
«Я, Гриценко Светлана Прокофьевна, являюсь женой Клименкина Виктора», — начала она писать на обороте, на чистой странице, и не заметила этого расхождения. Все смешалось в ее голове.
Знала она Виктора с 66-го года, с 16-ти лет. Жили в одном городе, познакомились, часто встречались. В мае 69-го — первое несчастье. Виктор самолюбив. Да еще это заикание. Выпил однажды в компании ребят, а потом подрались на улице. Его осудили на полтора года условно. Не прошло и года — опять драка. И опять суд. Она ходила сама не своя. Через месяц Виктора освободили из колонии и отправили в туркменский город Мары. Там он продолжал отбывать наказание, работая на стройке. В июле вместе с матерью Виктора, Татьяной Васильевной, они приехали его навестить. Потом Татьяна Васильевна уехала — у нее кончался отпуск, — а Светлана решила остаться. Горе — на двоих. И поступила на работу на швейную фабрику. Грузчицей. Потом мотористкой. Тут, в Марах, они фактически стали мужем и женой. Он переехал к ней в общежитие, и она была счастлива: подальше от дружков, с которыми — она хорошо чувствовала своим женским сердцем — недалеко до беды. Потом начались ссоры. Сначала быстро мирились, потом стало труднее. Все чаще он приходил навеселе. Из-за этого и поссорились уже настолько серьезно, что он уехал от нее, перебрался в свое общежитие. Совсем не расходились, конечно, периодически он бывал у нее. Что-то происходило с ним нехорошее, а она ничего не могла сделать. Сознавая свою беспомощность, мучительно желала только одного: чтобы скорее шло время, чтобы кончился его срок и они переехали домой, под Новосибирск, в родной Куйбышев. Не будет дружков, начнется новая жизнь. Сам по себе он хороший, добрый, никогда не врет, всегда говорит правду. Только вот бесхарактерный перед своими дружками. И разочарованный какой-то. Эти выпивки… Но она верила: когда они переедут в Куйбышев, все это кончится, он возьмется за ум, может быть, у них будут дети. Или нет, сначала они оба поступят учиться. Светлана — что-нибудь по художественной части, она любит рисовать, ее рисунки хвалили. А Виктор — по автомобилям. Если только до того времени ничего не случится. Она гнала от себя мрачные мысли…
В последний раз он был у нее в ночь с четверга на пятницу, 24-го. Говорили о поездке домой, мечтали. Хотели съездить порыбачить на субботу и воскресенье, но что-то им помешало собраться. Если бы она могла э т о предчувствовать! Утром он проводил ее до работы.
Потом по городу поползли слухи. Она не верила, что Виктор мог совершить что-то слишком плохое. Подрался, наверное, опять.
А вот теперь, 4 мая, допрос. «Изнасиловал старушку?» — этого она не знала. Неужели он мог? «Человека за пять рублей убил»… Не может быть. Ошибка какая-то. Не может быть такого. Не мог Виктор. Он не такой. Но она была как в чаду. Не соображала толком, что пишет. Рука не слушалась. Хорошо, что следователь помогал.
Из показаний Семенова Григория:
«…Нас доставили в больницу, где одна больная женщина при мне указала на Клименкина и сказала, что он ранил ее. Я не знаю, почему так сделал Клименкин».
Семенов Анатолий:
«…Нас, всего пять человек, привезли в больницу и показали одну старуху, которая указала на Клименкина и сказала, что он ранил ее».
Гриневич:
«…В постели Клименкина работники милиции ничего не нашли, после подняли мой матрац и обнаружили небольшой нож, ручка которого обмотана черной изоляционной лентой. Этот нож видел я впервые. Перед тем как ложиться спать, я стелил и вытряхал постельные принадлежности и никакого ножа не видел, то есть ножа не было, поэтому мне думается, что этот нож подложил только Клименкин, так как он лежал рядом со мной. Между койками расстояние очень близкое, даже спинки наших коек соприкасаются, Клименкин вполне мог подложить этот нож под мою голову».
Очная ставка Клименкина и Семенова А.
Клименкин:
«Уходя с вокзала домой, я попрощался с Семеновым Григорием и поцеловал его в щеку, потом ушел».
Семенов А.:
«Я не помню, чтобы Клименко прощался с Григорием».
Очная ставка Клименкина и Семенова Г.
Семенов Г.:
«Я не помню, чтобы Клименкин со мной прощался».
Дополнительные показания Семенова А., взятые старшим следователем прокуратуры города Мары, юристом 1-го класса Абаевым:
«…Уходя с вокзала, Клименкин ни с кем не прощался и ничего не сказал… В больнице женщина указала на Клименкина Виктора. Она его опознала по внешности, росту и по одежи, даже знала она, что он заикается. Нас всех показали вместе, и она твердо опознала его и показала на него, поэтому считаю, что Клименкин Виктор напал на нее и нанес ножевые ранения, отчего она дня через четыре скончалась… Написано мною собственноручно».
Из Постановления о предании суду Клименкина Виктора Петровича, 1949 года рождения:
«…По делу собраны достаточные доказательства для рассмотрения его в судебном заседании, грубых процессуальных нарушений не усматривается, обвинительное заключение составлено в соответствии с имеющимися в деле материалами, имеются основания для предания обвиняемого суду».
Подпись: член Верховного суда ТССР Т. Джапаров.
Выездная сессия Верховного суда ТССР состоялась в клубе ПМК-19 треста «Марыстрой» 28 августа 1970 года. Заседание открылось около 12 часов дня. Закончилось в 6 часов вечера. Было опрошено 7 (семь) свидетелей. Народу в клубе было много — мест для сидящих не хватало, стояли у стен и в дверях. Присутствовала приехавшая из Куйбышева мать Клименкина.
Прокурор Джумаев, считая подсудимого виновным по статьям 106 пп. 1, 6, 8 (умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах), 157 ч. III (разбой) и 249 ч. III (изготовление и хранение холодного оружия) УК ТССР, потребовал по совокупности преступлений приговорить В. Клименкина к высшей, исключительной мере наказания- — расстрелу.
Адвокат Агаджаев, молчавший в течение всего процесса, в короткой заключительной речи сказал:
— Я считаю, что обвинение по статьям 106 пп. 1, 6, 8 и 157 ч. III следствием не доказаны. А статью 249 ч. III я считаю доказанной. Но, учитывая молодость, прошу суд определить Клименкину минимальную меру наказания.
— Значит, ты такой же, как он, — подал реплику прокурор Джумаев.
— Допустим, — ответил ему Агаджаев и сел…
Последнее слово подсудимого:
«Прошу вас отнестись гуманно, так как за собой вину не чувствую».
Суд приговорил Клименкина Виктора Петровича к высшей, исключительной мере наказания — смертной казни.
Протокол судебного заседания от 28 августа 1970 года уместился на 13 листах рукописного текста.
Клименкину, сидящему в ожидании расстрела, предлагали подписать прошение о помиловании. «Подписать — значит признать себя виновным в том, чего я не совершал. Лучше я умру честным, чем буду жить как убийца», — сказал Клименкин и категорически отказался, подписать прошение.
Часть IIЗАЩИТА
Виктору Тиграновичу Каспарову повезло. Идеалом для него был отец. Заслуженный чекист республики, бывший прокурор города Мары. Он умер, когда Виктору было восемнадцать, и теперь, по прошествии полутора десятков лет, личность отца для него не только не потускнела, но, как раз наоборот, стала ярче, чище. Отсеялись случайные, незначительные черты, осталось самое главное. Честность и прямота. Аккуратность, пунктуальность, подтянутость. И при этом — общительность, любовь к людям, немелочность.
Какими сложными ни казались бы Виктору Каспарову ситуации, в которые он, волею судеб, попадал, он твердо знал одно: надо поступать так, как поступил бы на его месте отец. А это значит быть честным, бесстрашным и — не юлить. Нет ничего сильнее правды, и что бы ни произошло на пути к ней, главное — выстоять. Потому что правда все равно победит. Тут может помешать только одно — страх. Страха быть не должно.
Однажды он случайно услышал от какой-то женщины: каждый человек рождается с двумя погонами. На одном погоне пишутся его добрые дела. На другом — злые. До сорока лет записи злых дел смываются дождем, но после сорока — остаются. Каспарову было тогда около тридцати, и он подумал: после сорока ли? Мысль пойти по стопам отца зародилась тогда же. Однако судьба распорядилась иначе. Он поступил в Туркменский сельскохозяйственный институт, закончил его. Но в марте 1970 года партийной организацией предприятия был направлен на обучение, а затем на следственную работу в органы МВД республики. Это было свидетельством большого доверия. Виктор Каспаров знал: он сделает все, чтобы доверие оправдать. Он помнил торжественную обстановку, слова, сказанные секретарем обкома: «Мы верим в вас, мы надеемся, что вы будете таким же честным, принципиальным, как ваш отец…»
Из сослуживцев поначалу симпатичнее всех казался старший следователь Ахмет Ахатов. Юрист с высшим образованием, ровесник Каспарова, он был энергичен, уверен в себе, оперативен, решителен. «Ты пока что неопытен, так? — сказал Ахмет в один из первых дней их знакомства. — Но ты слушайся меня, у меня большой опыт. Будь поближе ко мне, вникай, я постараюсь, чтобы ты все усвоил». Они стали почти приятелями. Однако не прошло и недели, как некоторые черточки Ахатова стали настораживать Виктора. Слишком много он говорил о своих способностях, безошибочном чутье, непререкаемом авторитете. Но на деле часто не выполнял даже того элементарного, что требовалось от следователя.
После допроса Клименкина Каспаров был почти уверен: Ахатов опять руководствуется только «чутьем». Его поразила быстрота ареста Клименкина, поспешный доклад Ахатова начальству из Ашхабада, удручающее расхождение показаний подозреваемого с версией следователя. Ахатов же, по всей видимости, настолько уверился уже в своей правоте, что и не пытался исследовать никаких других версий. Собственно, он так и сказал Каспарову: «Мое чутье мне подсказывает: напал Клименкин. Я знаю, что говорю. Погоди, закончу следствие, ты убедишься». И Каспаров ждал.
За это время он много раз в подробностях вспоминал то памятное утро, 26 апреля. И чем больше припоминал, тем больше не нравилась ему эта история. Экспертиза подтвердила: ни на ноже, ни на одежде Клименкина нет следов крови. Прочитав в специальной литературе об опознании, он понял: в больнице Ахатов допустил вопиющие нарушения процессуального закона.
Дело в том, что по закону вместе с опознаваемым должны быть предъявлены люди, не слишком отличающиеся от него по возрасту, внешности, одежде. Ахатов же выставил перед потерпевшей людей совершенно разного возраста (от 20 до 45 лет), не похожих друг на друга, и только на одном из них — на Клименкине — был надет пиджак. Остальные были в рубашках. Хотя опознание как раз и проводилось по пиджаку. Все разговоры в больничной палате велись на туркменском языке, никто не переводил ни того, что говорил Ахатов, ни того, что ему ответила женщина. А опознаваемый — русский и не знает туркменского языка. Это — серьезное нарушение. И, наконец, самое главное: во время опознания за спиной Клименкина стоял милиционер в форме и держал его за руку, тем самым подсказывая потерпевшей, кого нужно опознавать. Клименкин расписался в акте, по-видимому, в крайней растерянности.
И все-таки Каспаров ждал. Может быть, Ахатов чего-то не говорит ему? Может быть, есть еще какие-то доказательства, о которых он, Каспаров, не знает?
Несколько раз подходил к Ахатову, спрашивал, как дела. «А что, все в порядке, все ясно», — отвечал Ахмет Ахатов. «Ты собираешься брать пробы известки со стен, пробы земли с пола на месте происшествия, делать трасологическую экспертизу одежды пострадавшей? Ты записал номера машин на стоянке около станции?» — спросил Каспаров в первый же день дознания. «Послушай, не мешай! Я знаю, что делаю», — раздраженно ответил тогда Ахатов. Вместе составляли план места происшествия. Каспаров чертил, измерял. Но уже тогда отметил: не заходит и речи о хронометраже времени, не принимается во внимание расстояние от места происшествия до общежития, где арестовали Клименкина. Ведь его арестовали в постели, спящего, а после нападения на старую женщину прошло очень немного времени. Мог ли преступник за это время дойти до дома и улечься спать как ни в чем не бывало? Не был ли Клименкин уже в общежитии или по дороге к нему, когда происходило нападение в туалете? Ведь это было бы алиби. Похоже, ни одной версии, кроме самой первоначальной, что напавший — Клименкин, так и не собирался исследовать Ахатов. А время шло.
30 апреля — через четыре дня после разбойного нападения — женщина умерла. Теперь Клименкина должны были судить как убийцу.
Каспарову нужно было ехать на стажировку в Ашхабад. Но и там, в Ашхабаде, дело Клименкина не давало покоя. Он говорил с юристами, советовался. Перечитывал учебники криминалистики… Вернулся в Мары в июне. И вновь зашел разговор с Ахатовым о деле Клименкина.
— Опять ты свое! — с огорчением сказал Ахатов. — Я же тебе говорю: дело ясно! Зачем пустым заниматься? Что ты все мудришь? Зачем время терять? У меня других дел знаешь сколько! Ты слушай меня. Я сделаю из тебя хорошего следователя.
Каспаров молчал. Давно заметил он, что и в других делах Ахатов невнимателен, груб, слишком спешит. Не так представлял себе Каспаров работу следователя! Похоже, не истина интересовала Ахатова, а — собственное благополучие. И собственная непогрешимость. Ему лишь бы поскорей отчитаться, скинуть дело с плеч. А ведь от этого зависели судьбы людей.
И понял он наконец: больше терпеть нельзя. Несколько дней сидел, составлял докладную записку о нарушениях законности в линейном отделении милиции станции Мары. И отвез ее в Ашхабад заместителю министра внутренних дел республики.
Процедура «показательного» процесса поразила Каспарова. Выступления нескольких свидетелей были совершенно неубедительны, их показания ничего не доказывали, суд ие задавал им вопросов. Обвинительная речь прокурора носила общий характер. Он говорил о том, как должны вести себя люди в возрасте подсудимого, без конца напирал на его прошлое, приводил примеры, когда сверстники его погибали за Родину. И — ничего по существу дела. «Ты тюбик, начиненный чем-то порочным», — с пафосом обратился он к подсудимому. И — ни одного веского доказательства его преступления.
Зачитав приговор, судья, обращаясь к матери осужденного, заявил:
— Вы не беспокойтесь, вещи вашего сына — новая сорочка, коричневый костюм, ботинки — п о с л е и с п о л н е н и я п р и г о в о р а будут отправлены вам посылкой.
С матерью стало плохо.
Когда Клименкина выводили из здания клуба, где происходил суд, и вели к машине, мать подошла к нему и дотронулась до плеча, чтобы попрощаться. Начальник конвоя оттолкнул ее. Мать упала и ударилась головой о край арыка. Клименкина увезли. На другой машине — «скорой помощи» — увезли мать.
Люди, бывшие на процессе, не скрывали своего возмущения. Тут же дали коллективную телеграмму в Президиум Верховного Совета СССР.
Во все времена, при любых общественных системах, всегда существует вероятность проявления человеческой недобросовестности, злой воли, жестокости. И все же настоящая трагедия происходит не тогда, когда действуют люди злые. Настоящая трагедия — когда бездействуют добрые…
Каспаров не мог спать. Больше всего его мучила мысль о том, что он был п р а в, что с самого начала он видел: творится беззаконие. Да, он говорил с Ахатовым, он даже составил докладную записку и отвез ее в Ашхабад, он боролся. Но — недостаточно. Невиновному грозит смертная казнь.
И он, Каспаров, косвенный виновник этого. Свидетель.
Он представлял себя на месте Клименкина. Вот он, двадцатилетний парень, сидит в камере смертников и ждет: когда?.. Вот, кажется, идут за ним. Да, это за ним. И — все. Все. И ничего уже не поправишь, не изменишь. Бесполезны крики, мольбы. Умереть за идею, умереть за правду — почетно. Но тут… И люди н и к о г д а н е у з н а ю т, что он невиновен, он останется в их памяти как убийца. Для настоящего преступника, ожидающего смертной казни за свои преступления перед людьми, эти часы тоже ужасны, но они все же заслуженны, и осужденный может хотя бы облегчить свою душу раскаянием. Но если ты невиновен — и все-таки погибнешь от руки правосудия, а истинные преступники будут гулять на свободе и натворят еще всякого, а ты в глазах твоих близких так и останешься преступником навечно, и никто не сможет уже…
Да, час действительно пробил. Каспаров понял: он должен лететь в Москву. Он. Это судьба. Никто не сможет объяснить лучше, чем он. Даже мать не сможет. Мать приедет пригласить адвоката, когда они подадут жалобу. А сейчас должен лететь он. Немедленно. В Москве разберутся, поймут. И — помогут. Он был на опознании, он первым допрашивал Клименкина, он хорошо знает Ахатова, знает порядки в ЛОМе. Он все расскажет. Там разберутся. Москва! Другого выхода нет. Приговор, подписанный судебной коллегией Верховного суда Туркмении, — окончательный и обжалованию не подлежит. Только Москва может помочь, Верховный Суд СССР.
Нелегко принять такое решение, а приняв, как же трудно осуществить! От города Мары нужно сначала лететь на самолете до Ашхабада. Оттуда — прямой рейс на Москву. А там как сложится? Неделя нужна, не меньше. И — деньги на дорогу.
Помогли родственники, сослуживцы, друзья. Больше всех — дальний родственник, Юрий Тихонов, летчик. Он был на процессе, все видел.
— Лети — и быстрее, — сказал он Каспарову. — Я тебе помогу.
Сам взял билет на самолет, пришел к Виктору.
— Собирайся при мне, я знаю, что ты медлителен. Через три часа твой самолет… Машина есть, я тебя провожу.
— Как, уже? — сказал Виктор Каспаров.
В три часа ночи он был в Москве.
Сомнения, колебания, неуверенность — как портят они нашу жизнь, как лишают нас силы! Но здесь речь не о себе — речь о другом. И на самом деле о жизни и смерти. И — о Правде. На людей действует искренняя уверенность. В Президиуме Верховного Совета СССР Каспарова приняли вне очереди. Выслушали. Минут сорок он излагал обстоятельства дела женщине-консультанту. Просил, прежде всего: немедленно задержать исполнение приговора. Женщина заверила, что примет все меры.
— Сегодня же мы свяжемся с Прокуратурой Союза, — пообещала она.
— Я сам туда направляюсь, — сказал Виктор Каспаров.
Женщина внимательно посмотрела на него.
— Хорошо, — сказала. — Если будут трудности, звоните мне. Вот по этому телефону.
Вышел. Вздохнул с облегчением… Главное сделано, однако расслабляться рано.
В приемной Прокуратуры Союза — огромная очередь. Растерялся даже: вот оно, непредвиденное препятствие. С трудом преодолел внезапную апатию, сковавшую тело.
— Товарищи, я приехал издалека, — обратился он к людям в очереди. — Невиновному человеку грозит смертная казнь. Срочно нужна помощь, остаются считанные часы.
Люди у окошка расступились… Пропуск — в руках. Наконец — нужный кабинет. Небольшая комната, женщина, довольно молодая.
— Слушаю вас…
Начал все снова. С подробностями. Рассказывал почти два часа. Женщина внимательно слушала. Спросила, давно ли он сам работает в органах.
— Недавно, — ответил он.
— Вот видите, — сказала женщина. — У вас нет опыта. Вы можете ошибаться. Вы, например, заявляете о всевозможных экспертизах, — а есть ли время на них? Ведь время работает на преступника, не так ли? Может быть, тот следователь поступил как раз правильно? В том, о чем вы говорите, слишком много теории…
— Какая же это теория! — прервал ее Каспаров. — Человека приговорили к смертной казни! Его вот-вот расстреляют. Я же не прошу вас оправдать его, я настаиваю на том, что необходимо пересмотреть дело. Я говорю о вопиющих нарушениях закона и за свои слова отвечаю…
— Хорошо, — смягчилась женщина. — Изложите все в письменном виде и принесите нам. А мы пока примем меры по задержке исполнения приговора.
Вышел, теперь еще более уверенный, что самого страшного не случится. В горле першило — слишком много волнений, слишком много слов в этот бесконечный день. С утра, вернее, с ночи — с тех пор, как ступил на землю в аэропорту Домодедово, — не ел, не пил. Только теперь впервые позволил себе немного расслабиться — выпил газированной воды из автомата… Отец был бы доволен, промелькнула мысль. Но отогнал ее тотчас. На очереди, может быть, самое главное — Верховный Суд.
Кончался рабочий день, но Каспаров все же занял очередь в приемной. Ему казалось, что необходимо успеть сегодня, это очень важно. Именно сегодня! Его принял человек средних лет, очень представительный, внимательный и спокойный. Фамилия — Воронов. Просторный кабинет, столы буквой «Т». Все основательно, солидно. Зеленое сукно.
— Я слушаю вас, — приветливо обратился Вячеслав Владимирович Воронов к Виктору Каспарову.
Телеграмма: Ашхабад, Верхсуд.
«Вышлите дело Клименкина Виктора Петровича осужденного двадцать восьмого августа тчк Исполнение приговора приостанавливаю
18/IX—70 г.»
В Судебную коллегию по уголовным делам Верховного Суда Союза ССР.
«Судебной коллегией по уголовным делам Верховного суда Туркменской ССР Клименкин В. П. осужден за незаконное хранение оружия, разбой и умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах…
Согласно ст. 14 Основ уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик суд, прокурор, следователь и лицо, производящее дознание, обязаны принять все предусмотренные законом меры для всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела, выявить как уличающие, так и оправдывающие обвиняемого обстоятельства. Требования упомянутой статьи закона по делу Клименкина в должной мере не были выполнены как органами расследования, так и судом. В результате по делу остались неисследованными весьма существенные обстоятельства.
Из истории болезни Амандурдыевой усматривается, что она была доставлена в больницу в 3 час. 30 мин. 26 апреля 1970 г. Принимавшему ее врачу она заявила, что около вокзала на нее напали незнакомые люди и нанесли ей несколько ударов ножом. Это заявление осталось непроверенным. Ни потерпевшая, ни врач, ни другие лица по этому вопросу не допрошены. Судя по записи, на Амандурдыеву напало несколько человек. В связи с этим надлежало проверить, нет ли таких лиц, с которыми, потерпевшая или члены ее семьи находились в плохих взаимоотношениях и которые могли напасть на нее из мести или других побуждений, исследовать иные возможные версии. Однако органами следствия эти обстоятельства не проверялись…
Виновность Клименкина в нападении на Амандурдыеву суд обосновал ее показаниями и фактом опознания ею Клименкина.
Однако из дела видно, что опознание Клименкина органами расследования произведено с грубым нарушением требований ст. 165 УПК Туркменской ССР: Клименкин, родившийся в 1949 году, был предъявлен в группе лиц 1926, 1945 и 1942 годов рождения, резко отличавшихся от него по возрасту; в какой одежде были предъявленные к опознанию лица, в том числе и Клименкин, не описано…
Необходимо проверить адресованное в Верховный Суд СССР письмо инспектора уголовного розыска линейного отделения милиции Каспарова. В своем письме Каспаров указывает, что он принимал участие в расследовании уголовного дела по обвинению Клименкина и был очевидцем грубого нарушения закона работниками милиции при задержании Клименкина, при предъявлении его потерпевшей для опознания и при проведении других следственных действий…
Учитывая изложенное и руководствуясь ст. 15 Положения о Верховном Суде СССР,
Приговор судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда ТССР от 28 августа 1970 года в отношении Клименкина Виктора Петровича отменить и дело о нем направить на новое расследование.
26/X 70 г.
Судебной коллегией по уголовным делам Верховного Суда СССР Протест был удовлетворен.
Определение Коллегии было напечатано в «Бюллетене Верховного Суда СССР» (71, № 2) под заголовком: «Опознание личности обвиняемого, произведенное с нарушением требований уголовно-процессуального закона, не может быть положено в основание приговора».
В городе Мары следователь Абаев начал дополнительное расследование.
Часть IIIБОРЬБА
Московский адвокат Рихард Францевич Беднорц встретил своего знакомого, адвоката Сафонова.
— Послушай, Рихард, — по своей привычке Сафонов взял собеседника за пуговицу. — Хочешь, удружу?
— А что такое? — улыбаясь, спросил Рихард Францевич.
— Дело есть. Такие дела бывают раз в жизни. Хочешь?
И Сафонов в общих чертах рассказал о деле Клименкина.
— Парень не виноват, это ясно, — резюмировал он свой рассказ. — Ситуация понятна, как дважды два. Взяли первого попавшегося — тем более что он ранее судим. Решили: такого никто защищать не будет. А там инспектор угрозыска нашелся порядочный — сюда, в Москву, приезжал. А потом — мать осужденного, она со мной договор заключила. Истребовали дело, я жалобу написал. Одну деталь обнаружил, прелюбопытнейшую. Запись в истории болезни. Врач Кадыров со слов больной записал, а медсестра Хачатурова подтвердила: «напали незнакомые люди». «Люди»! — понял? По версии же обвинения, которая сложилась в первые минуты, «напал парень в коричневом пиджаке, рыжий, в разговоре заикается». Эта фраза у всех допрошенных фигурирует в одной и той же редакции. Есть там такой следователь ЛОМа — Ахатов, похоже, его изобретение. А тут — «люди». И еще. Знаешь, зачем старики Амандурдыевы в Мары приехали? Сына своего навестить. Он за изнасилование девочки сидит, понял? Кровная месть — очень похоже. Ты же знаешь, что она, увы, кое-где порой еще встречается… Но где уж эту версию исследовать. Трудно. И — чревато! А тут — парнишка подвернулся с судимостями. Вот и козлик… В два счета — и под расстрел! Приговор Москва теперь отменила, будет новый процесс. Ну, возьмешься?
— А ты чего же? — спросил Рихард Францевич.
— Да я, понимаешь, никак не могу. К сожалению. Нужно в Туркмению ехать, а у меня обстоятельства. Ну?
И Беднорц согласился.
18 марта 1971 года в редакцию «Литературной газеты» пришла телеграмма:
«Просим срочно командировать корреспондента МАРЫ Туркменской ССР необходимо спасти жизнь 20-летнего КЛИМЕНКИНА Виктора, против которого без доказательств было сфабриковано уголовное дело тчк нарушив социалистическую законность нормы советской морали приговорили Клименкина к СМЕРТНОЙ КАЗНИ ПРИГОВОР БЫЛ ОТМЕНЕН МОСКВОЙ тчк готовится новая судебная расправа подробный материал выслан редакции 15 марта.
ПРОСИМ ВАС ПРЕДОТВРАТИТЬ ПРОИЗВОЛ
22 марта редакция получила жалобы Каспарова и Сафонова.
Затем пришла еще одна телеграмма:
«Главному редактору «Литературной газеты» делегату XXIV съезда КПСС от невесты осужденного Виктора Клименкина тчк Прошу вас срочно командировать МАРЫ Туркменской ССР корреспондента на суд, который состоится в начале апреля…»
Было решено послать корреспондента на второй процесс по делу Клименкина.
Первое знакомство с делом Клименкина в городском суде Мары убедило Беднорца в том, что Сафонов был совершенно прав. Внимательно прочитав и второй том — доследование Абаева, Беднорц пришел к выводу: следствие не продвинулось ни на шаг в поисках истины. Абаев не только не пытался исследовать новые версии — о чем недвусмысленно было предложено в Определении Верховного Суда Союза, — но с упорством шел по старому пути. Вместо исследования других версий к делу была приложена справка о том, что брат девочки, изнасилованной сыном Амандурдыевых, служит в армии, а потому он якобы не мог быть в Марах в тот день, 26 апреля. И — протокол поверхностного опроса соседей, которые, разумеется, в один голос заявляли, что взаимоотношения с Амандурдыевыми у них всегда были безоблачными. Вызывали недоумение бесконечные повторные допросы в связи с опознанием. Исходя из того же Определения, следователю вовсе не нужно было добывать показания Анатолия Семенова и других свидетелей о том, опознала потерпевшая Клименкина или не опознала. Необходимо было установить: были нарушения во время опознания или не были. Если были — а они, судя по всему, были, — то уже не имеет значения, указала потерпевшая т в е р д о на Клименкина или нет. Ведь в Определении ясно сказано: «Опознание личности обвиняемого, произведенное с нарушением закона, не может быть положено в основание приговора». Следствие же только тем и занималось, что пыталось положить в основание приговора именно опознание.
Правда, в деле появился новый, вынырнувший неизвестно откуда свидетель Хыдыр Ичилов. Допрошен он был почему-то не в Марах, а в Чарджоу тамошним следователем Задорожным. Этот Ичилов якобы был в ту роковую ночь — 26 апреля — под навесом станции Мары. И видел, что один из молодых ребят «играл ножом с черной рукояткой». И еще «видел» он, как этот самый парень, «играя ножом», встал и пошел вслед за женщиной. Ичилов был на станции не один, а со своими знакомыми — с кем именно, он не помнил, но обещал выяснить. Они якобы подтвердят. «Кто со мной был в ту ночь на вокзале, я не знаю, но постараюсь узнать», — так были записаны его слова в протоколе. Как же это он узнает? Любопытно…
Заявление Ичилова в какой-то степени совпадало с тем, что показал на одном из допросов Клименкин, а также муж потерпевшей, Тиркишев Амандурды. Оба они говорили о том, что под навесом на мешках с картошкой сидели два железнодорожника…
Беднорц почувствовал, что сердце его внезапно дало сбой, а в горле появился неприятный саднящий привкус. «Подвергай все сомнению, подвергай все сомнению, — вспомнилось привычное правило. — Только это поможет добраться до истины».
Ведь прямых доказательств невиновности Клименкина нет.
Открылась дверь, и адвокат Беднорц увидел невысокого двадцатилетнего паренька, стриженного наголо, бледного.
— З-здравствуйте, — сказал паренек, заикаясь. — Здравствуйте.
Рихард Францевич внимательно смотрел на своего подзащитного.
— Садитесь. Я ваш адвокат. Из Москвы. Буду вас защищать. Давайте подумаем, как это лучше всего сделать…
Разговаривая с Клименкиным, он несколько раз ловил себя на мысли, что хотя этот паренек волнуется и и заикается от волнения, иногда даже возмущается — либо приемами следователей, либо показаниями некоторых свидетелей, — но держится он так, будто вся эта история его н е о ч е н ь - т о и к а с а е т с я. То есть как будто бы ему даже требуется усилие, чтобы вникать в подробности дела, юридические тонкости, — хотя речь ведь идет о его, Клименкина, жизни или смерти. Жизни или смерти. Трудно было поверить, что именно этот парень сидел несколько месяцев в ожидании и с п о л н е н и я п р и г о в о р а. Ведь до телеграммы заместителя Председателя Верховного Суда Союза Кузьмина он имел все основания ждать, что со дня на день за ним придут… Да и сейчас, собственно, не решено ничего. Так что еще неизвестно… Казалось, однако, что он ведет себя так, будто вся эта борьба идет вовсе и не за него. Как будто и сомнений не было у него, что приговор н е б у д е т приведен в исполнение. Как будто все эти месяцы он просто сидит и ждет, когда же его наконец освободят.
Выходя на солнечную улицу города, Рихард Францевич испытал чувство облегчения. Теперь он был почти уверен в невиновности своего подзащитного. А это очень важно. Защищать, коли взялся за это дело, нужно в любом случае. Но каково защищать убийцу? Сейчас же, на основании тех материалов, которые собраны следствием, было ясно: доказательств виновности Клименкина нет. Хотя преступление всегда нелогично, однако, по глубокому убеждению Рихарда Францевича, есть у каждого человека грань, за которую тот не может перейти. Клименкин не мог зверски напасть на старую женщину, Беднорц это чувствовал. Но тогда… Тогда все равно ведь есть к т о - т о, кто это сделал.
В разговоре с Клименкиным адвокат узнал очень важную для дела деталь. Сидя в следственном изоляторе после отмены первого приговора, Клименкин общался с другими заключенными, и два парня — он запомнил их фамилии — слышали, как сын убитой Амандурдыевой рассказывал о том, что будто бы в день преступления отец приезжал на свидание с ним и сказал: «На мать напали несколько человек». Несколько. А это и есть ниточка.
После записей врача Кадырова и медсестры Хачатуровой, о которых упоминал еще Сафонов, это было уже третье такое свидетельство.
Один из лучших судей Туркмении, член Верховного суда ТССР, Худайберды Алланазаров был членом Союза советских писателей. Хотя он и закончил юридический факультет университета пятнадцать лет назад, однако долгое время работал не в суде, а в издательстве. Писал очерки, рассказы и повести, переводил произведения русских и таджикских писателей на туркменский язык. Благодаря ему на туркменском языке в ашхабадском издательстве вышел сборник повестей и рассказов В. Г. Короленко, 2-я книга «Жизнь Клима Самгина» М. Горького, произведения Льва Толстого и Чехова. Антон Павлович Чехов — любимый писатель Алланазарова.
С 1969 года Худайберды Алланазаров стал судьей.
Однако он продолжал переводить и писать. Появились очерки на судебные темы. В результате — несколько человек, необоснованно осужденных, получили свободу. За один из очерков, который назывался так: «Ферзевый гамбит прокурора», на Алланазарова обиделась прокуратура: «Или пусть работает, или пусть идет писать, а в наши дела не вмешивается». Однако благодаря этому очерку два учителя, необоснованно осужденных, были освобождены…
Одна профессия не только не мешает, а, наоборот, помогает другой — так считал член Верховного суда Туркмении Худайберды Алланазаров. Ибо что такое литература, как не попытка п о н я т ь и п о м о ч ь людям? И что такое, в конце концов, суд, если не то же самое?
13 апреля 1971 года председательствующий Алланазаров — подвижной черноволосый человек среднего роста — открыл второй процесс по делу Клименкина.
В самом начале процесса адвокат Беднорц подал ходатайство о направлении дела на новое, дополнительное расследование. Он хотел сразу же определить свою позицию по отношению к материалам предварительного следствия.
Судья Алланазаров понял поступок адвоката. Он тоже видел серьезные просчеты в деле. Однако хотел удостовериться в этом на суде. Кроме того, считал, что судебное разбирательство сможет хоть как-то восполнить недостатки предварительного следствия. Возвращение дела на новое доследование ничего не даст, ибо следствие уже заняло твердокаменную позицию, это было ясно. Только судебное разбирательство поможет высветить темные углы, пролить свет на нераскрытые обстоятельства дела.
Суд отклонил ходатайство адвоката.
Заседание началось.
Оно продолжалось четыре дня. Был допрошен обвиняемый, а также представитель потерпевшей — сын, Реджеп, этапированный из тюрьмы. И еще 21 свидетель.
Любопытными были показания Анатолия Семенова. Вот отрывок из судебного протокола:
«Следователь нагнулся к потерпевшей и начал ей что-то говорить на туркменском языке, переводчика не было, и нам никто не переводил. Потерпевшая ничего не говорила, а лишь махнула рукой, но на кого, я не видел даже. Все это время Клименкин молчал, а когда его начали арестовывать, то он возмущался. Семенов Григорий сразу упал в обморок. Показания, которые я давал ранее, не верны, так как я их давал по принуждению. На допросах следователь мне угрожал, чтобы я давал такие показания. В то время я был условно освобожден с направлением на работу, и следователь мне говорил, что меня снова посадят в тюрьму. На судебном заседании я также давал ложные показания, затем, после суда, я написал письмо Генеральному прокурору, где все описал, но свой обратный адрес я не писал. Об этом письме знает мать Клименкина».
Но еще большее значение для суда имели показания милиционера Бердыева.
— Где вы стояли во время опознания? — спросил адвокат Беднорц.
— За Клименкиным.
— А что вы делали?
— Держал его за руку, — как ни в чем не бывало ответил Бердыев.
— Зачем?
— Мне велели, я и держал…
— Прошу занести показания свидетеля в протокол! — сказал Беднорц.
Эти показания начисто лишали Опознание юридической силы.
Были зачитаны показания Хыдыра Ичилова, хотя сам он не явился в суд.
Адвокат Беднорц начал выяснять, кто записал фамилию Ичилова.
— Я записал Ичилова! — заявил милиционер Гельдыев.
— Нет, я, — возразил ему Хасанов.
— Где записка с фамилией Ичилова? — спросил Беднорц.
— Отдал Абаеву, — сказал Гельдыев.
— Не было никакой записки, — отмахнулся следователь Абаев.
Теперь Беднорц был уверен, что Ичилов — подставное лицо. Он потребовал немедленно вызвать этого свидетеля в суд, ибо понимал, что при случае следствие обязательно ухватится за эту соломинку. Однако Ичилов в суд так и не явился.
Худайберды Алланазаров держался невозмутимо. Судья не имеет права поддаваться эмоциям. Однако день ото дня росла в нем досада. На следствие, на свидетелей. Показания свидетелей были противоречивы и путаны. Следствие проведено чрезвычайно поверхностно. Не сделано очень многое, а время безнадежно упущено. Особенное внимание обращали на себя показания А. Семенова на суде, совершенно не соответствующие тем, какие он давал на предварительном следствии. Эти показания были прямо-таки сенсационными и сильно меняли дело. Кроме того, в процессе судебного разбирательства было выяснено, что врачи, лечившие Амандурдыеву, не заметили у нее проникающего ранения в почку. Частично именно в результате неправильного лечения потерпевшая и умерла! Ясно, что это вполне могло повлиять на показания врачей, — выгораживая себя, они могли быть теперь необъективны…
Внутреннее возмущение Алланазарова росло, однако он удостоверился в том, что, принимая дело к слушанию, поступил, несомненно, правильно. Многое прояснилось.
Последним свидетелем на суде выступил Каспаров.
— 26 апреля 1970 года в восемь часов тридцать минут утра я пришел па дежурство в линейное отделение милиции… — начал он.
Темноволосый, худощавый, с большими карими глазами человек держался прямо и говорил спокойно, убедительно, четко произнося каждое слово.
Никто не перебивал его, не задали ни одного вопроса. Он проговорил почти час. Судья поблагодарил его. Каспаров вышел.
На этом судебное заседание закончилось.
А через два дня было вынесено Определение:
«Судебная коллегия считает, что при такой неполноте предварительного следствия невозможно вынести в отношении Клименкина В. П. оправдательного или обвинительного приговора… Поскольку допущенные по делу недостатки не могут быть устранены в судебном заседании, дело по обвинению Клименкина В. П. подлежит направлению на доследование».
Было вынесено также Частное определение, в котором говорилось:
«Данное уголовное дело расследовано с грубым нарушением требований ст. 15 УПК ТССР о всестороннем выявлении как уличающих, так и оправдывающих обвиняемого, а также отягчающих и смягчающих его вину обстоятельств… А в ходе настоящего судебного разбирательства выявлен возмутительный факт — милиционер Бердыев во время опознания держал за руку опознаваемого Клименкина В. П. Допрошенный в качестве свидетеля Ахатов — следователь линейного отделения милиции станции Мары, проведший опознание, — в суде высказал свое пренебрежительное отношение к соблюдению уголовно-процессуальных норм… Учитывая, что такое отношение к требованиям закона не может быть терпимо со стороны работников следственных органов и руководствуясь ст. 325 УПК ТССР, Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда Туркменской ССР о п р е д е л и л а: о вышеизложенном довести до сведения Министерства внутренних дел СССР и поставить перед ним вопрос о возможности дальнейшего использования Ахатова на следственной работе».
— Ну, все в порядке, — весело сказал Беднорцу корреспондент «Литературной газеты», опытный юрист. — Теперь оправдают. Даже процесса не будет. Прекратят производством. За недоказанностью и невозможностью наверстать упущенное. В свое время не провели следствие, как надо, а теперь поздно. Отпустят Клименкина.
— Дай-то бог, — ответил ему Беднорц и улыбнулся.
Он был доволен процессом, своим участием в нем. И с большим уважением думал об Алланазарове.
Но ни он, ни корреспондент газеты не знали, что все только начинается. Настоящая борьба впереди.
Часть IVПОРАЖЕНИЕ
Петр Данилович Бойченко считался одним из лучших следователей Прокуратуры Туркмении. Выше среднего роста, молодой, спортивный, всегда подтянутый, аккуратный, с красивым мужественным лицом, звучным голосом и великолепной дикцией, он умел располагать к себе людей. Щедрая к Бойченко природа наделила его не только располагающей внешностью. Он был мастером своего дела — умным, энергичным и деловым. Все давалось ему легко, и если существует такого рода талант — талант следователя, — то Бойченко был наделен им в полной мере. Он умел сразу, ухватив суть дела, поймав нужную, единственно верную с его точки зрения версию, выделить главное и, последовательно отсекая все лишние, посторонние ветви, дойти до сути, до глубины, раскрыть дело — и раскрыть его так, что и прокурору, и судьям, и самому преступнику было все ясно с предельной точностью. Он сумел овладеть мастерством допроса — этой тонкой процедуры, когда из хаоса бесконечных жизненных ситуаций, из сумбура памяти человека необходимо выделить — ясно, коротко и недвусмысленно — именно то, что необходимо для стройного, четкого построения дела: от кирпичиков, фрагментов, этюдов допросов — к величественному зданию Обвинительного заключения или Постановления о прекращении дела. Оно — финал, венчающая постройка, воссоздание прошедшей реальности — более реальное, чем сама реальность, ибо в хаосе повседневности, в сумбуре разных человеческих восприятий где она, объективность? Где абсолютность картины? А? Да ведь нет ее! Каждый участник события всегда интерпретирует его по-своему, исходя из своих интересов. Но нечто объективное все же есть. Объективность — это ф а к т события. И задача следователя так в о с с о з д а т ь событие, чтобы ни у кого не оставалось сомнения в истинности интерпретации, — и тогда-то интерпретация, изложенная в Обвинительном заключении (или в Постановлении о прекращении дела), становится единственной, несомненной и наиболее полной о б ъ е к т и в н о с т ь ю. Правдивее, чем сама правда. Так, очевидно, считал Бойченко. И все бы хорошо, но…
Изучив дело Клименкина, Петр Данилович понял: оно сложнейшее. Сложность его не в запутанности показаний слишком большого числа прямых или косвенных участников, как это часто бывает. Наоборот. Сложность в ужасной беспомощности его предшественников, в упущенном времени и в катастрофически малом, безнадежно малом числе свидетелей и улик. И — в количестве затронутых им лиц. Не преступников, не жертв, не свидетелей, а — работников аппарата: милиции, прокуратуры, суда… Единственно серьезной, но решающей уликой могло бы стать опознание потерпевшей Клименкина. Но оно проведено так неграмотно, так плохо о ф о р м л е н о, что не случайно фигурировало уже в Бюллетене Верховного Суда СССР под рубрикой: как н е н а д о проводить опознание. Эта, в сущности, единственная более или менее серьезная подпорка — насквозь гнилая, и неудивительно, что второй процесс оказался столь безрезультатным.
Грустная картина.
Однако, как всегда, когда попадались трудные, запутанные дела и поначалу казалось, что ровным счетом ничего нельзя сделать, все безнадежно, невосстановимо, невосполнимо, постепенно все утрясалось, становилось на свои места — и первая паника сменялась ясностью. И становились видны концы тех ниточек, потянув за которые все-таки можно чего-то добиться. Так в развалинах здания, казавшихся бесформенной грудой, вдруг начинают проступать уцелевшие детали — карниз, оконная рама, часть колонны, угол… — и вот уже постепенно угадывается его облик до разрушения; так во время обыска, поначалу казавшегося совершенно бесплодным, вдруг попадает в руки следователя клочок смятой и как будто бы совершенно бесполезной бумажки — и несколько бессвязных слов, уцелевших на ней, дают толчок мысли, которая, уцепившись за эту крохотную соломинку, добирается, в конце концов, и до нужной, решающей сути.
Это только поначалу казалось, что ничего нельзя сделать. Сделать всегда можно что-то. Безвыходных положений нет.
И в конце концов Бойченко почувствовал, что его начинает охватывать знакомый азарт.
«Петро любое дело может обыграть, он умница», — говорили о нем его приятели. «Был бы человек, а дело, если нужно, найдется» — вспоминается и такая еще поговорка, циничная, но верно намекающая на потенциальные возможности следователя, увы.
Дилемма, которая встала с самого начала, была: либо исследовать все имевшиеся по делу версии, либо новым расследованием укрепить старую версию, что убийца — Клименкин, и он один. Что выгоднее? Что н у ж н о?
Бойченко принялся за работу.
Да, все бы хорошо, если бы…
Сам факт предстоящего нового суда был для Беднорца неприятным сюрпризом. Вернувшись в Москву после второго процесса, он был, как и корреспондент «Литературной газеты», уверен, что нового суда не будет, дело несомненно прекратят производством, ибо ясно: доказательств вины Клименкина нет и уже не будет, следствие исчерпало все свои возможности, восстановить упущенного нельзя. И если все же продолжать искать подлинного убийцу или убийц, то Клименкина-то определенно нужно оставить в покое.
Но в начале лета до него дошли слухи, что следствие именно по делу Клименкина идет полным ходом, взялся за него способный молодой следователь — по важнейшим делам, — и как будто бы опять не ищут истинных виновников, а пытаются подвести новые подпорки под развалившееся, гнилое здание старого следствия.
Нехорошие предчувствия были у Рихарда Францевича. Он был почти уверен, что дело опять фабрикуется, фабрикуется полным ходом — вопреки очевидным фактам, вопреки просто человеческой совести: вопреки всему. Честь мундира! Сколько жертв принесено ей… Но сделать он пока ничего не мог. С горечью ждал окончания следствия и не сомневался, что мать Клименкина конечно же опять обратится к нему — с отчаянной просьбой взять на себя защиту ее сына па новом процессе, ибо опять нависает над ним угроза расстрела. Что он ответит ей? Чем поможет? Он согласится, конечно, но как же мучительно сознавать свою беспомощность! А ведь время идет. И если не обманывают его предчувствия, то время работает против Клименкина. И — на истинных виновников преступления.
В один из осенних дней Татьяна Васильевна Клименкина позвонила Беднорцу. Со слезами в голосе она попросила его взять на себя защиту ее сына в предстоящем третьем процессе. Как мог он ей отказать?
Третий процесс по делу Клименкина открылся 10 ноября 1971 года. Председательствующая, член Верховного суда Туркмении Наталья Гурьевна Милосердова огласила Обвинительное заключение, составленное следователем Бойченко…
Глядя в непроницаемое лицо судьи — строгой, суховатой женщины, — Беднорц чувствовал: это не Алланазаров, не писатель, знаток и исследователь человеческих душ, внимательный и вникающий в тонкости. Здесь все будет по-другому.
И не ошибся.
Еще перед началом процесса, знакомясь с делом — сильно разбухшим, «прибавившем в весе» на целых три тома, — вот как поработал талантливый Бойченко! — Рихард Францевич понял: предчувствия не обманули его. Все было точно: ни одной новой версии не было по-настоящему исследовано, хотя формально они как будто бы и рассматривались, — формально, это было ясно. Нет, всю свою энергию, весь свой недюжинный талант следователя Бойченко употребил на то самое: любыми средствами укрепить ошибочную старую версию. И надо было признать: он добился больших успехов. Не в выявлении истины, нет. Во внешней солидности, внешней доказательности, обманчивой «красоте», «элегантности» следствия. Множество новых протоколов допросов — составленных уже не с тем унылым однообразием, как это было у Абаева. А — расцвеченных подробностями, деталями, исподволь, незаметно убеждающих в искренности свидетельских показаний, — так что и бывалому человеку легко было этому гипнозу поддаться. Вдобавок показания всех важных свидетелей были записаны на магнитофон, и ленты приложены к делу. Появились в деле эффектные, цветные схемы — как, например, копии генплана города Мары с районом происшествия, от вокзала до общежития, где арестовали Клименкина, — множество фотографий. Вынырнул из небытия нож Клименкина — «орудие убийства» (на котором, впрочем, так и не было обнаружено и следов человеческой крови!), — нож, уже «уничтоженный» было после первого процесса, — о чем в деле даже имелся акт. И, конечно, одним из главных героев фантастического построения Бойченко стал Ичилов — тот самый Ичилов, который вызвал опасения адвоката еще на втором процессе, но так и не явился на судебное заседание. Теперь Ичилову было посвящено множество страниц, он был снят на десятках фотографий: вот он «опознает» нож Клименкина, которым якобы тот «играл», сидя на вокзале в ночь убийства, вот Ичилов «опознает» самого Клименкина среди троих стриженных наголо, как видно, тоже заключенных парней. Полный, высокий, добродушный по внешности человек Ичилов, ничтоже сумняшеся, показывал пальцем на нож, лежащий среди других, на бледного, худого, унылого Клименкина (сидящего в тюрьме вот уже полтора года под гнетом страшного обвинения, в ожидании еще вполне вероятной, как выясняется теперь, смертной казни)… Особенно поразил кусок газеты с небрежно оторванным краем, зачем-то подшитый к делу. Это был номер от 28 апреля 1971 года. «Новый шаг в космосе» — таков был заголовок статьи, повествующей о благополучном возвращении экипажа «Союз-10»… Поначалу Беднорц никак не мог взять в толк: зачем? Наконец понял. Для того чтобы доказать, что свет в женском туалете, где произошло нападение на старую женщину, был достаточно ярким, а потому показания потерпевшей о «коричневом пиджаке» и «рыжих волосах» парня могли считаться достоверными, — для этого вот Бойченко водил понятых на место происшествия и давал читать этот кусок газеты… Это пахло кощунством, но что до того следователю, который уже не видит ничего вокруг, кроме ц е л и, на пути к которой стремится использовать л ю б ы е средства!
Тома полтора были посвящены Каспарову лично. Допросы, очные ставки, справки на него, характеристики, телеграммы, которые посылал он по инстанциям вместе с матерью Клименкина и невестой Светланой. И везде, везде попытки любым способом дискредитировать и его, и мать, и невесту — и тем самым ослабить их показания. Показания свидетелей защиты. Даже официальные, на бланках, «Постановления о прекращении уголовного дела» — на мать, на Светлану. За то, что они якобы куда-то ходили, с кем-то встречались, кого-то якобы «пытались склонить к даче ложных показаний», следователь хотел, значит, завести на них уголовное дело. Но, разумеется, прекращал. И таким образом старался запугать и дискредитировать свидетелей. А на Каспарова… Беднорц не поверил своим глазам: на Каспарова Бойченко в о з б у д и л уголовное дело с выделением его в о т д е л ь н о е п р о и з в о д с т в о! Это уж совсем не лезло ни в какие ворота. Что ж получалось? Явный лжесвидетель Ичилов использовался всячески в выгодах следствия, а вот истинный и, пожалуй, самый толковый свидетель, Каспаров, квалифицировался следователем как лжесвидетель — с заведением на него уголовного дела!
И весь этот яркий, злой винегрет, иллюстрированную, озвученную магнитофонными записями, неприглядную смесь эту венчало Обвинительное заключение на 27 листах убористого, в один интервал, машинописного текста. Составленное с недюжинным умением, мастерски. Ловко обойдены прорехи, умело подчеркнуты «уличающие» обстоятельства и детали, которым придана эмоциональная сила убедительности…
Руки опускались после просмотра всех «иллюстраций» и прочтения захватывающего финального текста. Если спектакль теперь будет с таким же блеском поставлен… Да, вот так поработал талантливый Бойченко.
Первым был допрошен подсудимый Клименкин.
Он подтвердил, что милиционер ЛОМа держал его за руки во время опознания.
«Кто-либо из работников следствия к вам в камеру заходил, допрашивал вас в камере?» — спросил адвокат.
«Ко мне подсадили Завитдинова, он был два дня, его часто брали, видимо на допросы. Я спросил, почему тебя так часто берут. Он говорит: следователь мне сказал, чтобы я узнал, как ты будешь вести себя в камере. Просили его подписать протокол, где я будто бы признался ему, что это я убил женщину. Но он отказался. Потом его вообще от меня увели.
— Завитдинов интересовался, за что вы сидите?
— Да, я ему говорил, что сижу сам не знаю за что, обвиняют меня в убийстве какой-то женщины. Я прошу суд вызвать его в качестве свидетеля, он подтвердит то, о чем я рассказал. Ребята, которые тоже сидели в камере, все это слышали. Они тоже могут подтвердить…»
Глядя на Клименкина, Беднорц думал: сомнения прочь. Вот теперь, в эти часы решается судьба человека, для которого он — защитник. Он должен сделать все, чтобы справедливость восторжествовала. И он сделает все.
В глубине души Беднорц все-таки надеялся: во время судебного разбирательства правда будет восстановлена, фантастические построения Бойченко рухнут под напором искренних и очевидных свидетельских показаний. То, что следователю удалось добиться от свидетелей в тиши кабинета один на один, в столь неравном психологически положении, не выдержит проверки в судебном зале, перед лицом стольких людей. А он, Беднорц, официальный защитник, имеет же право задавать вопросы, заявлять ходатайства, и председательствующая не сможет же идти вопреки логике, вопреки истине. Вот она, великая правда суда народного, суда г л а с н о г о — то есть в присутствии многих живых людей — тех людей, ради которых и вершится суд над преступником и преступлениями. Ради них и от имени их.
Однако первые же действия Натальи Гурьевны Милосердовой насторожили его. После допроса Клименкина Беднорц немедленно поддержал просьбу Клименкина о вызове в суд свидетеля Завитдинова. Просьба его была судом отклонена. Почему?
Начались допросы других свидетелей по делу. И все больше складывалось ощущение совершенно определенной пристрастности судьи Милосердовой. Свидетели обвинения, дающие противоречивые, путаные показания, вызывали особенное внимание, поддержку председательствующей, свидетели же защиты испытывали на себе несомненную, активную неприязнь Натальи Гурьевны.
Вот дает показания Ичилов. Монотонным, ровным голосом он повторяет то, что записано в протоколе его допроса. Но как только Беднорц начинает задавать ему вопросы, Ичилов путается, противоречит сам себе. Беднорц требует огласить прошлые показания Ичилова. Они оглашаются, и расхождение видно всем. Получается, что в кабинете следователя Бойченко Ичилов уверенно и с подробностями вспомнил то, что происходило на вокзале города Мары около года назад. Теперь же, по прошествии еще двух или трех месяцев, он не может связно вспомнить того, о чем говорил в кабинете следователя. Наступил такой момент, когда стало ясно: вот сейчас Ичилов скажет наконец правду и тогда…
Но именно в этот решающий момент председательствующая прекратила допрос Ичилова.
— Суду этот свидетель больше не нужен, — решительно заявила Наталья Гурьевна. — Он все сказал. Вы свободны, — обратилась она к Ичилову.
Решительный протест адвоката был председательствующей отклонен. Ичилова отпустили.
Потом для свидетельских показаний был вызван Салахутдинов, один из участников опознания. По версии Бойченко, он заявлял, что, когда потерпевшая указала на Клименкина, тот, заикаясь, сказал: «Я попух».
Беднорц начал задавать вопросы Салахутдинову, и тот немедленно запутался. Тогда вмешался прокурор.
— Ну, вы чего мнетесь! — прикрикнул он на свидетеля. — Сейчас мы попросим огласить ваши прошлые показания.
— Ты что на меня кричишь? — разозлился Салахутдинов. — Я всю правду скажу. Меня Ахатов научил, что говорить надо…
И заявил, что выражение «Я попух» подсказал ему Ахатов перед допросом у Бойченко, и он же, Ахатов, приезжал к нему домой на машине и просил дать нужные показания в суде, «иначе следователя снимут с работы». Это может подтвердить его сестра, завуч школы, Джумаева.
Беднорц потребовал немедленно вызвать Джумаеву. Ее вызвали в суд, и она подтвердила показания брата.
Но и это обескураживающее свидетельство Салахутдинова не поколебало члена Верховного суда ТССР. Суд продолжался.
Когда давала показания робкая, застенчивая Светлана Гриценко и назвала себя женой подсудимого Клименкина, Наталья Гурьевна Милосердова прервала ее.
— Какая вы жена?! — с негодованием сказала она. — Вы — сожительница!
Показания спутников Ичилова, которые якобы были в ту ночь на вокзале Мары и тоже видели, как Клименкин «играл ножом», а потом пошел вслед за старухой, — тех самых его «знакомых», фамилии которых он обещал узнать и «узнал», — существенно расходились с его собственными показаниями. И — наверняка — с действительностью. Они заявили, что 26 апреля приехали в Мары сдавать шерсть, однако овец в Туркмении стригут не в апреле, а в мае… Кроме того, время их «приезда» не совпадало с расписанием поездов. Потребовался их вторичный вызов в суд… Наталья Гурьевна вызвала сначала Ичилова и вручила ему повестки для его «знакомых» — Игембердыева и Сапаровой. Адвокат Беднорц немедленно сделал заявление: ведь это противозаконно, свидетели по делу не должны общаться между собой, ведь они могут таким образом сговориться! Закон запрещает это! Протест адвоката был, однако, председательствующей отклонен, а когда Игембердыев и Сапарова явились в суд, их показания уже не расходились ни между собой, ни с показаниями Ичилова…
В течение всего процесса защитник подал шесть ходатайств. А также сделал два заявления о неправильных действиях председательствующего. Наконец адвокат Беднорц заявил официальный отвод судье. Два заседателя, имеющие право отвести председательствующего, посовещавшись, не поддержали требования адвоката.
С тех пор как Виктор Тигранович Каспаров давал показания на втором процессе, прошло полгода. Тогда, выйдя из здания суда, он был уверен, что Клименкина оправдают.
Однако вскоре в Мары приехал следователь из Ашхабада. По особо важным делам. И развил бурную деятельность. Но казалось, что следователь как будто бы и не собирается исследовать другие версии, — наоборот, с энергичным упорством ищет подтверждения все той же первоначальной, полностью дискредитированной версии. Ко всему прочему, допрашивал Бойченко не в здании прокуратуры области или города, что было бы естественным для приехавшего следователя, а — в помещении ЛОМа, и на допросах постоянно присутствовал Ахатов.
Наконец пришел вызов и Каспарову.
Идя на допрос, он старался настроить себя на объективный лад. Непредвзято. Мало ли что говорят! Все-таки — следователь по важнейшим делам, он-то должен же разобраться…
Было яркое, жаркое, солнечное утро. Ровно в 9 часов Каспаров вошел в большой мрачноватый кабинет — одно из помещений ЛОМа. За столом сидел сравнительно молодой человек с холодным, строгим лицом. На столе — множество папок, бумаг. Два магнитофона.
— Фамилия? — коротко спросил сидящий, едва ответив на приветствие Каспарова. — Имя? Отчество? …Подписать!
Каспаров с удивлением смотрел на него. С первых же минут возникло странное ощущение, что перед ним не человек, а машина. Никаких эмоций не читалось на молодом, довольно красивом лице. Вопросы он задавал ровным дикторским, отлично поставленным голосом. И движения его были словно бы механические.
Каспаров подписал уведомление об ответственности за дачу ложных показаний.
— Я буду записывать все ваши показания на магнитофон, — тем же ледяным тоном произнес Бойченко, глядя в пространство перед собой и положив палец на клавиши записи аппарата, который стоял на столе. — Задаю вопрос, — сказал он и нажал на клавишу. — Какие у вас отношения с матерью Виктора Клименкина?
— Обыкновенные, человеческие, — ответил Каспаров.
— Не так, более развернуто, — ровным тоном произнес Бойченко, остановив запись и опять положив палец на клавишу. — Какие цели вы преследовали при поездке в Москву? Кто покупал билеты на самолет, она или вы? На чьи деньги? Отвечайте.
— С позиции справедливости, я… — начал Каспаров.
— Стоп. Это не относится к делу. Отвечайте прямо на поставленные мною вопросы. Вопрос первый: брали вы деньги у матери Клименкина или не брали? И если брали, то сколько?
Допрос продолжался в общей сложности около шести часов.
— Речь идет о Клименкине, а не обо мне! — несколько раз не выдерживал Каспаров.
Но тем же сухим, холодным тоном, тем же ровным голосом автомата следователь Бойченко прерывал его, приказывая не отвлекаться и отвечать четко и коротко только на поставленные вопросы. Щелканье клавиш и прерывающие реплики следователя постоянно осаживали Каспарова («щелканье бича» — пришло на ум сравнение), он уже с трудом боролся с растущим чувством безразличия к собственным показаниям.
Наконец допрос был окончен.
Робот, подумал Каспаров. Механический человек с механической, бесчеловечной программой. Что же это делается? Он вспомнил, как после первого процесса и его поездки в Москву — когда в Мары уже пришло Определение Верховного Суда Союза, — Ахатов, Абаев, Джумаев все вместе вызвали его в ЛОМ. «Подпиши», — сказал его бывший приятель Ахмет Ахатов и протянул протокол, где Каспаров якобы признавал, что опознание в больнице проведено по всем правилам и потерпевшая Клименкина действительно опознала. Он, естественно, отказался подписать, они, все трое, долго уговаривали его, а потом Джумаев в сердцах сказал ему: «Послушай, ну что ты суетишься, кому это надо? Шлепнули бы парня — и дело с концом, всем хорошо. Гора с плеч…» А на втором процессе судья Алланазаров спросил у Ахатова: «Скажите, чем же объясняются показания Каспарова, так отличающиеся от ваших, как вы думаете?» Ахатов аж вскинулся. «Он до того купленный, что просто не могу и представить», — пылко заявил он. Вот и теперь следователь по особо важным делам в течение шести часов искал корыстные мотивы. Упорно, серьезно… Неужели д р у г о е этим людям и в голову не приходит?
Теперь, на третьем процессе, Каспаров тоже выступал одним из последних. Он повторил показания, данные полгода назад. Они и не могли быть другими. Правда она правда и есть, какой бы неприятной для кого-то она ни была и сколько бы времени ни прошло. Он давно понял: позиция человека, который говорит только правду, — самая выигрышная. Как мучились лжесвидетели, как буквально пускал слезу огромный сильный детина Ичилов, когда адвокат уличил его в бесконечных противоречиях, как тряс ногою в волнении самоуверенный и обычно невозмутимый Ахатов, когда его тоже приперли к стенке, как нервничала и краснела, несмотря на всю свою кажущуюся неприступность, судья Милосердова — ну если и не признавшаяся себе, что ведет недостойную, злую игру, то уж наверное в глубине души понимавшая это! И как легко, как просто было говорить Каспарову — о том, что он действительно видел, что чувствовал. И при всем понимании происходящего, при всем трагическом осознании п о р а ж е н и я, которое надвигается неудержимо, насколько же спокойнее, насколько достойнее и сильнее был он, чем эти суетящиеся, мельтешащие, теряющие осознание самих себя люди! Особенно врезался в память свидетель Анатолий Семенов, бывший друг Клименкина, который на первом следствии и на первом процессе так недостойно лжесвидетельствовал об опознании, чем оказал немалую, но сомнительную услугу Абаеву. Однажды — еще перед вторым процессом — Каспаров встретил Семенова случайно на улице. «Ты Анатолий Семенов?» — спросил он, узнав. И плотный, невысокий светловолосый парень, остановившийся перед ним, вдруг как бы скорчился, сник, сморщился — хотя Каспаров пока не сказал ничего больше, не назвал себя, ни в чем Семенова не упрекнул. «Что с тобой?» — спросил он. «А вы… кто?» — в великой тревоге спросил Анатолий Семенов. «Я Каспаров, я был на опознании и первом процессе по делу Клименкина, я знаю о твоих показаниях». Что произошло с парнем! Он посерел, посинел, лицо его, казалось, истекает страхом, перед Каспаровым стоял не человек, жалкое подобие человека, живой мертвец. «Послушай, — продолжал Каспаров. — Будет теперь второй процесс, скажи же наконец правду, ведь ты же сам знаешь, что лгал». Презрение Каспарова все больше сменялось жалостью. Видно было, как страшно мучается этот молодой человек. «Я… боюсь», — выдавил он из себя наконец. «Кого?! — чуть не закричал Каспаров. — Почему?! Ты же видишь, что творится беззаконие, зачем же ты-то помогаешь? Разве можно бояться правды? Из-за твоей лжи страдают люди, и ты, а не кто-то другой виноват в этом!» — «Я боюсь… Меня опять арестуют. Боюсь», — ответил дрожащий Семенов. «Не бойся, не арестуют. Ты гражданин Советского Союза, помни это. Ты не должен бояться. Посмотри на себя, разве так можно! Человек должен всегда говорить только правду». Потом, на втором процессе, Семенов как будто бы преодолел себя, сказал правду. Повторил ее и теперь. Хотя многократно отказывался явиться в суд, и на это заседание его, по требованию судьи Милосердовой, доставили приводом — под конвоем, со связанными руками. Когда он давал показания, на него было страшно смотреть — похоже, он был безнадежно, смертельно болен. И все же он теперь сказал правду.
Подтянутый, чисто выбритый, элегантно одетый, Каспаров спокойно стоял перед судом и четко давал свои показания. Он думал: неужели прямота, искренность, уверенность не проймут эту суховатую, но все же явно неглупую женщину?
Прокурора, поддерживавшего обвинение на третьем процессе, помощника прокурора Туркмении, старшего советника юстиции 3-го класса, звали точно так же, как и подсудимого, — Виктор Петрович.
Ах, как же часто мы упрекаем судьбу за ее слепоту, за то, что она играет несчастным человеком, как какой-нибудь щепкой, легкомысленно и коварно ставит его в разные непредвиденные обстоятельства — и при этом ничуть не заботится о нем, ничем никак не облегчает его положения, никогда не подскажет, как поступить. Ну, хоть бы намек какой, этакая спасительная соломинка… И так мы привыкли к этой ее бесчувственности, что уж ничего и не ждем. Но вдруг иногда… Этакий и не намек даже, а прямо подсказка.
Прокурор Виктор Петрович — подсудимый Виктор Петрович.
Ну, не подсказка ли?! Вот он сидит, бледный, синевато-серый аж, стриженный наголо парнишка, обвиняемый в страшном, отвратительном преступлении. Судимый ранее, да, верно. И все же… человек. Отчаявшиеся, печальные глаза, подрагивающие губы, заикающаяся, нервная речь… Как и у каждого человека на земле, есть и у него родственники, знакомые, есть любимые и даже — любящие. Вон сидит мать в зале (нервничает, глотает какие-то таблетки без конца), вон застенчивая, миловидная девушка, смело называющая себя женой подсудимого, хотя с точки зрения официальной она ему никто, но тем не менее не отказавшаяся ведь от него, упорно защищающая (хотя и к расстрелу приговорили раз…), несмотря на то что со дня ареста прошло уже полтора года с гаком — и ведь за это время только так вот, через решетку и виделись. Вон товарищи его, работавшие вместе с ним, может и ссорившиеся с ним раньше, а сейчас — сейчас тоже болеющие за него (с места кричат, хулиганы!). Да, не болванка это какая-нибудь — Виктор Петрович Клименкин, не муляж, не статист из театра, лишь временно играющий роль. Живой человек это. И отец его, выходит, — тоже Петр. Да еще — инвалид Отечественной войны, это есть в деле. А вы, гражданин прокурор, тоже ведь участник той самой войны и, может быть, тоже ранены были, а? Вот ведь любопытно, как все получается, не правда ли?
Но, позвольте, позвольте? Как это… Как это можно сравнивать? Может быть, этот молодой Виктор Петрович — Клименкин, — может быть, он — хладнокровный, бессердечный убийца, преступник злостный, которому не место на этой Земле, рядом с другими Викторами Петровичами, а? Может быть, он — убил?!
Может быть. Но… А вдруг? Ведь не доказано, не доказано пока, Виктор Петрович. Прямых улик нет. Да и косвенные, как бы это сказать… Того! И адвокат вон как старается, и Каспаров. Похоже, не врет этот черноглазый худой человек, а? И свидетели кое-какие тоже вот… Семенов вот, к примеру, Анатолий. Да и другие, многие. Вы изучали дело, Виктор Петрович, вам кажется, что он виновен, — тем более что один раз уже приговорили… Так? Но ведь выслушать других все равно нужно, а? Вникнуть-то, вникнуть-то все равно ведь необходимо.
Ведь следствия — особенно первое, да и второе тоже, а если поразмыслить, то и третье… — проведены на нижайшем уровне (ну — хоть насчет первых двух вы согласны, Виктор Петрович?), прямых улик нет (ведь так?), дело явно о ц е н о ч н о е (это — ваше выражение, товарищ прокурор), вот недаром ведь и Верховный Суд Союза вмешался. Да, Обвинительное заключение составлено прекрасно красиво внешне, связно и как будто бы убедительно, но ведь это — творчество следователя, который в о л ь н о или н е в о л ь н о тоже может ошибаться (даже если он и живой, порядочный человек), — не так ли? Ведь не случайно законом установлено: следствие следствием, но все должно обязательно пройти проверку судебным разбирательством (потому и называется досудебное следствие — п р е д в а р и т е л ь н ы м), — так и записано в статье 249 УПК ТССР. Ибо, как сказано в статье 3-й, «Задачами советского уголовного судопроизводства являются быстрое и полное раскрытие преступлений, изобличение виновных и обеспечение правильного применения закона с тем, чтобы каждый совершивший преступление был подвергнут справедливому наказанию и ни один невиновный не был привлечен к уголовной ответственности». Н и о д и н н е в и н о в н ы й! А в статье 8-й вот что: «Никто не может быть признан виновным в совершении преступления и подвергнут уголовному наказанию иначе как по приговору суда». Приговора-то, Виктор Петрович, не было пока… Позвольте, позвольте, скажете вы, но ведь, согласно статье 256-й: «Прокурор поддерживает перед судом государственное обвинение, принимает участие в исследовании доказательств, дает заключения по возникающим во время судебного разбирательства вопросам, представляет суду свои соображения по поводу применения уголовного закона и меры наказания в отношении подсудимого»… Верно! Правильно! Но представьте себе лишь на минуту, лишь на секунду хотя бы, что Виктор Петрович Клименкин, который сидит сейчас перед вами на скамье подсудимых, вдруг он вовсе и не преступник по этому делу, а? Вдруг преступники — это как раз те, кто лжесвидетельствует против него, а? Ведь это м о ж е т б ы т ь, Виктор Петрович, ведь прямых улик нет, ведь дело-то о ц е н о ч н о е, ведь… Виктор Петрович! Ведь главное все же — торжество Закона. Без закона-то как же?.. И потом… Ведь если не он преступник — а это очень даже возможно! — если не он убил, то… Ведь к т о - т о же убил все-таки, а значит — гуляет на свободе. Мы тут, выходит, на бедного Виктора Петровича Клименкина нападаем, а тот — г у л я е т… А?
И ведь слово-то «прокурор» какое хорошее, оно ведь из латинского «прокураре» вышло. А «прокураре» — это значит: надзирать, заботиться. З а б о т и т ь с я о правильном применении законов. Вот, пожалуйста, статья 15-я: «Суд, прокурор, следователь и лицо, производящее дознание, обязаны принять все предусмотренные законом меры для всестороннего, п о л н о г о и о б ъ е к т и в н о г о исследования обстоятельств дела, выявить как у л и ч а ю щ и е, так и о п р а в д ы в а ю щ и е обвиняемого, а также отягощающие и смягчающие вину обстоятельства». А вот и еще одна статья, 18-я: «Прокурор обязан во всех стадиях уголовного судопроизводства своевременно принимать предусмотренные законом меры к у с т р а н е н и ю в с я к и х н а р у ш е н и й з а к о н а, от кого бы эти нарушения ни исходили». Закон — вот ведь чему нужно служить во имя нормальной жизни людей!
И выходит, что прокурор хотя и обвиняет, но не враг он подсудимому. А — б е з з а к о н и ю враг! И — преступлению, которое в высшей мере беззаконие есть. Человек же, сидящий перед вами между конвойными, — пока что лишь подсудимый. И п о к а он такой же человек, как и вы, имеющий в судебном разбирательстве р а в н ы е с вами права (статья 250). Вы Виктор Петрович — он Виктор Петрович. Пока.
Но не понял, не понял этого первого, лукавого намека судьбы прокурор Виктор Петрович, проигнорировал. Рьяно и бескомпромиссно отдался он раз и навсегда избранной роли, уверовав слепо и беззаветно в то, что Клименкин Виктор Петрович — в н е в с я к и х с о м н е н и й — убийца! И уже не до заботы о каком-то там «правильном применении» было, и уже казались все те, кто не согласен с этой единственной версией, пособниками преступника, почти соучастниками. А больше всех — мать, эта бессовестная женщина, вскормившая подлого убийцу, а теперь с таким неуемным пылом защищающая его! Хорошо поработал следователь Бойченко, сумевший-таки уличить ее во множестве противозаконных связей с целым рядом бывших работников административных органов — таких, как, например, Каспаров, этот явно ненормальный и несомненно корыстно заинтересованный человек! Или таких, как, например, некий «бывший эксперт», теперь напрочь спившийся, приятель Каспарова, как его там… Нет, но Каспаров, Каспаров-то действительно каков? Эта наглая ложь его — да, ложь, ложь! И следователю ложь, и перед судом ложь — в том, что он действовал якобы бескорыстно, «из соображений справедливости»! Знаем мы такую «справедливость»! Ну скажите, какой н о р м а л ь н ы й человек поедет в Москву н а с в о и д е н ь г и, будет обивать пороги инстанций, а потом с таким бессовестным упорством повторять свои показания то на одном процессе, то на другом? Кто поверит ему? Хитрый, изворотливый, лживый насквозь человек, сколотивший группу сторонников в зале суда и так мешающий спокойному разбирательству. Он, в сущности, такой же асоциальный элемент, как Клименкин, этот отвратительный, порочный от рождения тип. Таким не может быть снисхождения! И молчать!
А эта Гриценко Светлана, сожительница Клименкина, нагло называющая себя его женой?! Правильно осадила ее председатель суда, назвав своим именем их взаимоотношения. Два сапога — пара. И ведь тоже какая наглая ложь: играет в застенчивую, краснеющую, говорит тихим голосом! «Мы с Виктором… Виктор не мог этого сделать… Он честный…» Застенчивая — а с Клименкиным-то… сами знаете. Краснеющая — а телеграмм в Москву напосылала ворох! Разобраться бы как следует, на какие средства…
Но если поступки этой «святой троицы» — мать, Каспаров и Светлана Гриценко — можно еще как-то понять — не простить, разумеется, а понять! — то вот поведение московского адвоката вызывает самое недвусмысленное, самое праведное негодование. Он, человек, разбирающийся в законах, человек о ф и ц и а л ь н ы й, да еще приехавший из столицы, а потому уже одним этим авторитетный для массы, заполнившей зал суда, — «условной» массы, ибо там сплошь люди, освобожденные условно-досрочно, а потому, разумеется, сочувствующие подсудимому, — он тоже ведет себя на протяжении всего процесса нагло и вызывающе. Из Москвы — вот и пользуется своей безнаказанностью…
Корреспонденты газеты — тоже хороши! Двое! Особенно — женщина распоясалась. Сидит — и пишет, и пишет. Что она там пишет, поди-ка проверь!..
Прокурор Виктор Петрович старательно подготовился к своей обвинительной речи. Он любил торжественность момента. В последние годы редко выступал в суде — все больше по проверке исполнения. А тут появилась возможность проявить свой талант. В день, когда он должен был произнести свою речь, прокурор вызвал на процесс работников прокуратур города и области. Пусть послушают! Они читали когда-то речи русских и зарубежных защитников и обвинителей, которые производили огромное впечатление даже при чтении, — можно себе представить, с каким волнением слушали их современники в обстановке суда! Как же было не послушать теперь речь наследника знаменитых русских судебных ораторов — Кони, Плевако, Урусевского, — современного нашего юриста, выступающего с речью по поводу столь нашумевшего дела! Пусть, пусть слушают. Пусть учатся!
И вот настал торжественный миг. Прокурор в форме государственного советника юстиции 3-го класса поднялся.
— Корабль нашего судебного разбирательства шел долгим путем, — так начал он свою речь. — Этот путь был тернист и сложен. Мы натыкались на отмели и рифы, которые замедляли наш ход. Но курс нашего корабля был, несомненно, правилен…
Виктор Петрович перевел дух, оглядел зал заседаний и продолжал:
— Процесс по делу Клименкина был столь длителен и отнял у всех столько сил и времени потому, что нашлись люди,, которые вставляли нам палки в колеса…
На мгновение прокурор запнулся, ибо «колеса» несколько противоречили образу «корабля», однако быстро решил, что, во-первых, в двигателе есть же всякие колеса, а во-вторых, бывали же и колесные пароходы…
— Кто же эти люди? — задал риторический вопрос прокурор и, не останавливаясь, продолжал: — Это так называемый «свидетель» Каспаров. Задумаемся: что же это за свидетель перед нами? Мы его распознали! Как ни пытался накинуть личину добродетели на свои поступки — ничего не получилось у него. Он будет привлечен к уголовной ответственности за дачу ложных показаний, за присвоение власти, за отказ от дачи показаний. Да, к уголовной ответственности! Я рад сообщить вам, что на него уже заведено уголовное дело… Скажите, можем ли мы верить такому свидетелю?! Нет, не можем… Или — мать подсудимого. Ее безответственные поступки очень мешали нам… Но вот сегодня мы наконец подошли к финалу. И сейчас нам все ясно. Все многочисленные факты неопровержимо говорят о том, что именно Клименкин совершил преступление. Судите сами. Вот, распив спиртные напитки, они пришли на вокзал…
Прокурор Виктор Петрович говорил долго. А закончил свою речь требованием приговорить Виктора Петровича Клименкина, по совокупности совершенных им преступлений, к 15-ти годам исправительно-трудовой колонии строгого режима.
Почему же теперь не к расстрелу? Ведь если все было так, как установлено следствием, то и мера наказания должна бы опять быть прежней — высшей, исключительной. Ведь — зверский убийца! А, ладно… 15 лет, так и быть. На всякий случай…
Именем Туркменской Советской Социалистической республики В. П. Клименкин был признан виновным в убийстве и разбое и приговорен по совокупности к 13 годам и 7 месяцам исправительно-трудовой колонии строгого режима, а с присоединением срока, который он уже отбыл в заключении, — ровно к 15-ти годам.
Судебные издержки в размере 581 рубля 23 копеек постановлено было взыскать с подсудимого..
— Подсудимый, вам понятен приговор? — обратилась председатель суда Милосердова к Клименкину.
— Чтобы ваши дети мучились так, как я, — ответил осужденный Клименкин.
Прокурор Виктор Петрович так и подпрыгнул: так грубить судье! Ему, прокурору, этот рецидивист уже нагрубил в процессе судебного разбирательства. Однажды он нагло сказал: «Вас бы на мое место». Каково?!
Но случилось так, что пожелание Клименкина в некоторой части своей оправдалось.
После объявления приговора прокурор Виктор Петрович опять столкнулся с явлением, которое более внимательным и менее стойким человеком могло бы быть расценено как очередной обидный намек. Дело в том, что «условная» масса, присутствовавшая в зале суда и во время его блестящей обвинительной речи, и при оглашении приговора, настолько распоясалась, что у Виктора Петровича опять возникло неприятное чувство опасности. Во избежание, пришлось прокурору выстроить довольно многочисленную охрану и сквозь этот спасительный строй, за которым бесновалась «условная» масса, быстро проследовать к машине. Причем к машине не легковой, милицейской, на которой нужно бы ехать официальному прокурору, а к автозаку, известному в народе под названием «черный ворон». Это было унизительно, конечно, но зато гораздо более безопасно. Надежнее.
И так как прокурор Виктор Петрович занял законный транспорт Клименкина Виктора Петровича, тому — хотя он и осужденный — пришлось сесть в милицейскую легковую машину…
Вот так они — временно — и поменялись.
Остается загадкой: задумался ли на этот раз Виктор Петрович, прокурор?
Вполне возможно, что не успел. Ибо вмешательство Судьбы на этом закончилось. Дальше распоряжались люди. Виктора Петровича Клименкина хотя и на легковой машине, но увезли-таки в тюрьму. Прокурора же Виктора Петровича хотя и на «черном вороне», но целым и невредимым доставили в гостиницу и отпустили домой, к семье.
Для Клименкина, для «святой троицы» — матери, невесты и Каспарова, — для «условной массы» и многочисленных жителей города Мары, для всех веривших в торжество справедливости, третий процесс был сокрушительным, удручающим поражением.
Еще когда судьи только вошли для произнесения приговора и все присутствовавшие в зале встали, Рихард Францевич Беднорц все еще на что-то надеялся. Так бывает: догадываешься, предвидишь, но все-таки не веришь себе: а вдруг?
Но чуда не произошло. Судья Милосердова милости не оказала. Произошло печальное.
Однако же вот что удивительно. Если перед процессом, в начале и в ходе его, Рихард Францевич, чувствуя атмосферу, ощущал себя довольно-таки смутно — что, правда, не помешало ему бороться до конца, — то после оглашения приговора, когда худшие опасения подтвердились, он ощутил странный прилив энергии. Стало ясно: борьба п р о д о л ж а е т с я. Ни процедура суда, ни приговор не только не поколебали его уверенности в том, что подзащитный не виновен, но наоборот: убедили окончательно и бесповоротно. Милосердия не было, а продолжалось беззаконие.
Одно обстоятельство вселяло особенную надежду в предстоящей борьбе: на суде присутствовали корреспонденты «Литературной газеты», разделившие полностью его отношение к процедуре суда и к виновности Клименкина.
Когда вышли во двор, на солнце, девушки с фабрики «Победа», которые работали вместе со Светланой Гриценко, ребята, знакомые Виктора Клименкина, незнакомые люди, бывшие в зале суда, Окружили Беднорца.
— Что же делать, Рихард Францевич?
— Куда же теперь-то?
— Что же это творится, господи…
— Опять в Верховный Суд Союза, — сказал адвокат. — Больше некуда. Будем воевать, ничего не поделаешь. Будем воевать!
Уже после того как прокурор Виктор Петрович быстрым шагом сквозь строй охраны проследовал к автозаку, а люди во дворе суда все не расходились, появился один из народных заседателей — молодой Валерий Касиев, красивый темноволосый парень с голубыми глазами.
Девушки кинулись к нему:
— Как же ты мог, Валерий?
— И ты подписал такой приговор? Не стыдно тебе?
Касиев покраснел.
— Я же… — замялся он. — Я подписал, да. Но… Я написал Особое мнение.
Часть VПОБЕДА
Жил-был молодой человек, работал себе мастером турбинного цеха, учился в политехническом институте заочно. Женился. Любил музыку, особенно — Чайковского, больше всего — Первый концерт. Играл и сам на фортепиано и даже кое-что сочинял. Одно время был заведующим культмассовым сектором клуба. Купил мотоцикл — работа была связана с поездками, — с удовольствием ездил на нем, обожал скорость…
И в 29 лет избран был заседателем Верховного суда республики.
Что же это такое, народный заседатель? А это когда человек, живя точно так же, как раньше, продолжая работать на прежней работе, может быть вызван в суд. Для того чтобы принять участие в заседании. Ибо согласно нашему Уголовно-процессуальному кодексу: «Рассмотрение уголовных дел во всех судах первой инстанции производится в составе судьи и двух народных заседателей». И это потому именно, что суд у нас — народный. Но вот еще что, самое главное: «Народные заседатели пользуются равными правами с председательствующим в судебном заседании в решении всех вопросов, возникающих при рассмотрении дела и постановлении приговора». Р а в н ы м и п р а в а м и! А это значит, что жизненный опыт, гражданское чувство и человеческая совесть народного заседателя призваны стоять на страже закона и справедливости в той же мере, как опыт, знание законов и специальная подготовка судьи-профессионала. Два народных заседателя, имеющих два полноправных голоса, — и только один профессиональный судья, имеющий один голос, — вот что такое суд демократический, суд народный. «При осуществлении правосудия по уголовным делам судьи и народные заседатели независимы и подчиняются только закону» (статья 11-я УК ТССР). Вот что такое — народный заседатель.
Осенью 1971 года Валерию Арамовичу Касиеву, которому исполнилось 32 года, было предложено принять участие в судебном разбирательстве по делу Клименкина.
Знакомясь с делом в городском суде Мары, листая многочисленные протоколы допросов на специальных бланках и на листах сероватой бумаги, справки, ходатайства, определения, акты экспертиз, письма, машинописные страницы Протеста С. Баринова и Определения Верховного Суда СССР, протоколы двух предыдущих судебных заседаний, фотографии, схемы, планы, обрывок газеты, подшитый к делу следователем Бойченко, Приговор первого суда и Определение второго, три Обвинительных заключения, Валерий Касиев испытывал упорное чувство недоумения. Он начал читать дело Клименкина с первого же тома — и с первых страниц возникло ощущение смутной и все растущей тревоги. Как это ни покажется странным, но наибольшее доверие вызывал первый и последующие допросы самого Виктора Клименкина — а не тех, кто упорно, с непонятной настойчивостью пытался его обвинить. Вот Клименкин говорит, что, уходя с вокзала, простился с Григорием Семеновым, поцеловал его, пожал ему руку — но ни сам Григорий Семенов, ни Семенов Анатолий не подтверждают этого… А вот Анатолий Семенов, как будто бы ближайший приятель Клименкина, берет уже на себя роль прокурора и, по обычаю путая фамилию, пишет: «Считаю, что Клименко Виктор напал на нее и нанес ножевые ранения, в результате которых она скончалась в больнице через четыре дня». Вот — еще перед первым процессом — «сослуживцы» на общем собрании («общее собрание» — 12 человек…) «отметили о недостойном поведении Клименкина, который своими действиями положил пятно на весь наш коллектив». Ничего себе «недостойные действия» — человека убил! Но самое главное другое. Вина Клименкина еще не доказана, а сослуживцы по предложению следователя Абаева уже торопятся, уже тут как тут. Осудили! Общественного обвинителя выделили… А ведь «никто не может быть признан виновным иначе, как по приговору суда». Ощущение такое, как будто бы петля за петлей опутывают человека — и никто и не думает искать оправдывающих обстоятельств, — а это ведь и по закону положено! И вот — суд и приговор. Расстрелять! Заседание началось в 12 часов, окончилось в 18. И все. И было оно в клубе ПМК, где работал Клименкин. Какое же в о с п и т а т е л ь н о е воздействие может быть от такого «показательного» суда?
Прочитав все пять томов, Валерий Касиев понял: кроме Протеста и Определения Верховного Суда Союза, написанного на его основе, а также Определения второго суда во главе с Алланазаровым, в деле нет ни одного документа, который вызывал бы полное и безоговорочное доверие. Ничего! Все вокруг да около и все с упорной, нескрываемой тенденцией — уличить, обвинить Клименкина, его и только его! — во что бы то ни стало! Вопреки логике, фактам, вопреки здравому смыслу. Возникло такое ощущение, что как будто бы даже и не в убийстве Амандурдыевой дело — ибо всерьез никто и не пытался найти истинных виновников, ни один следователь, похоже, не делал того, что напрашивалось само собой! Формула «В. Клименкин — убийца» заслонила следователям весь белый свет. Что же касается следствия, проведенного Бойченко, то это была просто фантасмагория. Ничего по существу. Никаких попыток найти истинного убийцу. Лишь этакая пышная «аранжировка». Как в концерте. Фантазия на тему…
Касиев хотя и читал книги по уголовному праву, однако не считал себя, конечно, юристом. Но ведь — Протест! В Протесте все было четко и ясно. Фантазия же Бойченко фактически никак не отвечала на Протест. Она была на другую тему…
Начался суд.
С острым вниманием смотрел народный заседатель на подсудимого — человека, судьбу которого он теперь тоже будет решать. Совсем мальчишка, очень бледный (побледнеешь за столько-то времени за решеткой!), но, как ни странно, совершенно обычный, ничем особенным не выделяющийся, — в толпе и не узнаешь такого, пожалуй. И реагировал он на все, что происходило в суде, очень естественно — тоже обычно. Вот он дает показания, заикается. Но даже заикание у него зависит от волнения — чем больше волнует его то, о чем он говорит, тем заикается больше. Так может вести себя или очень опытный убийца, или человек, невиновный вовсе…
И с этого момента — с показаний подсудимого Клименкина — понял Валерий Касиев, что наступил в его жизни период трудный. Вот так живешь-живешь, думаешь, как все, поступаешь, как все, без особенных сомнений и размышлений. Но приходит час — и видишь: нужно в ы б и р а т ь. Налево пойдешь — голову потеряешь… Направо пойдешь… Как в сказке. Здесь, в Марах живя, сталкиваясь с милицией на улице каждый день, находясь на виду у прокуратуры, зная, что нужно им от дела Клименкина, видя, что председательствующая, член Верховного суда, хочет т о г о ж е, — здесь-то вот поступить как? Налево пойдешь… Направо пойдешь… А прямо перед тобой — человек. Жизнь или смерть его. Свобода или тюрьма. Осудишь его без вины — как потом сам-то жить будешь?
На третьем процессе народный заседатель Валерий Касиев задавал вопросов свидетелям не меньше, чем председатель суда. Другой народный заседатель, женщина, за все 20 дней не задала ни одного вопроса. Мнение Касиева о невиновности Клименкина упрочилось. Убедился он и в тенденциозности председательствующей. Почему она отказала адвокату в вызове в суд Завитдинова? Почему позволила сговориться Ичилову с Игембердыевым и Сапаровой? Почему появилось фиктивное расписание поездов? Почему судья отмахнулась, когда мать Клименкина говорила о том, что есть люди, которые видели, что в тот вечер, когда было совершено нападение, кто-то в женской одежде (возможно, мужчина) перелезал через забор в районе станции? Почему удовлетворилась слишком поверхностным исследованием Бойченко того факта, что муж потерпевшей Амандурдыевой умер скоропостижно и при загадочных обстоятельствах?..
Когда защитник заявил отвод Милосердовой и Касиев вместе с женщиной-заседательницей удалился в совещательную комнату, чтобы решить, отвести судью или не отвести, то выяснилось, что женщина — туркменка и почти не знает русского языка. Касиев же не знал по-туркменски.
Посидели они, помолчали, он пытался на пальцах ей объяснить, что вот, мол, дается отвод судье. Но она не понимала. Как же вообще она могла участвовать в судебном разбирательстве, если процесс велся на русском языке, а переводчика, как правило, не было?
Подумав, решил Валерий Касиев, что он не поддержит ходатайства адвоката об отводе судьи. Он понял: отвод члена Верховного суда ничего не изменит. Дадут другого судью, будет другое судебное разбирательство. На котором он, Валерий Касиев, наверняка уже не будет судебным заседателем. И он решил: пусть все остается по-прежнему пока и суд идет. Но он напишет Особое мнение.
— Долго вы… — сказала Наталья Гурьевна Милосердова, когда заседатели вышли из совещательной комнаты.
Касиев увидел, что председательствующая смущена. А когда он объявил об отказе в отводе судьи, член Верховного суда Туркмении облегченно вздохнула. И видя эту неожиданную реакцию властной, самоуверенной Натальи Гурьевны, Валерий Касиев подумал: «Может быть, потому и бывают несправедливости, что мы не научились пользоваться законом?..» И, может быть, она все-таки…
Но нет. Милосердова быстро забыла о том, что заседатели отказались ее отводить. Ее смущение было недолгим. Когда Касиев сказал о том, что будет писать Особое мнение, председательствующая заявила, что в таком случае он не должен пользоваться записями, которые вел на суде. Касиев не стал спорить, но безапелляционное и противозаконное заявление Натальи Гурьевны только еще больше убедило: он прав…
В своем Особом мнении он написал о том, что протокол опознания не имеет юридической силы; что Ичилов и двое его спутников — лжесвидетели, показания их путаны и противоречивы; что расписание поездов, на одном из которых они якобы приехали 25 апреля в Мары, — фиктивное, хотя и представлено Милосердовой в пику официальному расписанию, предъявленному адвокатом; что следствием осталась не проверенной версия мести; что напрасно председательствующая отклонила ходатайство подсудимого о вызове в суд Завитдинова, который мог пролить свет на действия следствия; что, судя по документам, Клименкин арестован раньше, чем потерпевшую привезли в больницу и допросили, а это подтверждает, что следствие на самых первых порах создало версию, от которой не в состоянии было отказаться, несмотря на очевидные противоречия. «Я убежден, что вина Клименкина в убийстве Амандурдыевой не доказана и он должен быть оправдан», — резюмировал Валерий Арамович Касиев.
Особое мнение заседателя хотя и не оглашается в суде, но прилагается к приговору.
Что сказать о судье? Как можно расценить действия человека, если он поставлен на службу Закону и вершит правосудие от имени Народа — а народ с ним в большинстве своем не согласен? Практически не было никого в зале суда, кто согласился бы с жесткими и односторонними действиями Милосердовой и с приговором, вынесенным на основании столь ненадежных, сомнительных улик, — никого, кроме тех, кто своими действиями прямо способствовал вынесению этого приговора: прокурора Виктора Петровича, свидетеля Ичилова и его «друзей», следователя Бойченко…
Чем руководствовалась Наталья Гурьевна? Чувством своей правоты? Независимостью своего мнения от мнения большинства, сидящих в зале? Но ведь даже в том случае, если она считала все это большинство, всю эту «условную», по выражению прокурора Виктора Петровича, массу неправой, то как судья она обязана была в процессе судебного разбирательства д о к а з а т ь свою правоту — в том-то и заключается смысл самой процедуры о т к р ы т о г о, н а р о д н о г о суда! Однако она не позаботилась об этом. Что ж, ей, очевидно, виднее.
Но если судья имеет право на с в о ю правду, отличающуюся от правды других людей, сидящих в зале, то ведь такое же точно право имеет и каждый — любой! — человек. В конце концов и судья ведь тоже… Обыкновенный человек. Как все. Разве что он как раз и д о л ж е н быть выразителем всех, выразителем воли н а р о д а. Если же он не выражает ее, то… Каждый вправе выразить ее. Не так ли?
И если Наталья Гурьевна настаивала на с в о е й правоте, то вполне естественно, что каждому хотелось настаивать на своей…
И все-таки нужно отдать должное судье Милосердовой — приговор был составлен грамотно, мотивированно как будто бы и даже убедительно на первый взгляд. Но только адвокат Беднорц думал: с чего начинать теперь? Конечно, жизнь его подзащитного теперь как будто бы вне опасности, но ведь и пятнадцать лет лишения свободы — наказание очень серьезное. Тем более что есть уверенность в его несправедливости. Милосердова определенно убеждена в своей правоте. Но точно так же — определенно! — убежден и адвокат. В своей.
Было ясно: действовать можно только через Верховный Суд Союза. Решил написать развернутую, хорошо аргументированную жалобу.
Сочинял ее две недели, вновь и вновь перебирая в памяти подробности дела.
Жалоба получилась длинной, целый трактат. Как ни старался сократить, оставляя одни только факты, получилось тридцать страниц убористого машинописного текста.
Ответ на жалобу пришел в июле. Дрожащими пальцами вскрывал небольшой конверт с грифом Верховного Суда СССР. Два сложенных вместе тонких листика с машинописным текстом. В нетерпении заглянул в самый конец. В пересмотре дела было отказано.
Начал читать внимательно. Руки дрожали, пришлось положить листки на стол.
«Уголовное дело по обвинению Клименкина истребовано и проверено в Верховном Суде СССР… Изучение материалов дела показало, что вина Клименкина… доказана показаниями потерпевшей, ее мужа, подтвердившего ее показания, показаниями работников милиции Гельдыева, Бердыева и ряда других лиц… Некоторые нарушения процессуального закона, которые были допущены при проведении опознания Клименкина потерпевшей, компенсированы путем допроса многих лиц, присутствовавших при опознании и подтвердивших, что потерпевшая твердо опознала Клименкина за лицо, напавшее на нее…»
Беднорц не поверил своим глазам. Перечитал еще раз. К о м п е н с и р о в а н ы? Как же могут быть «компенсированы» нарушения процессуального закона? А «Определение Верховного Суда» от 8 октября? А публикация в Бюллетене? Странно.
Ответ был подписан председателем Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР.
И Беднорц написал новую жалобу — теперь уже самому Председателю Верховного Суда СССР. В ней он изложил свои сомнения по поводу отказа председателя Судебной коллегии по уголовным делам.
В ожидании нового ответа — не в первый раз уже — зашел в редакцию «Литературной газеты», к заведующему отделом писем:
— Что же делать, товарищи? Я спать не могу.
Со дня получения первых телеграмм по делу Клименкина прошло больше полутора лет. За это время в отделе писем газеты побывала мать осужденного, бывший инспектор уголовного розыска Каспаров и — неоднократно — защитник Беднорц. Дважды посылали корреспондентов на процессы в Мары, на последний — даже двоих. Несколько раз собирались на совещание сотрудники двух отделов газеты — лучшие юридические и публицистические умы редакции. Заместитель главного редактора уже обращался с письмом в Верховный Суд Союза.
И наступил такой момент, когда заведующий отделом писем понял: сделано все, что было возможно. И ничего больше как будто бы сделать нельзя…
Однако адвокат опять сидел у него.
И понял заведующий, что это — как эстафета. От Каспарова, матери и невесты — к консультантам и заместителям Председателя Верховного Суда. Потом — газета, адвокат Беднорц и судья Алланазаров. Но вот застопорилось… И застряла «эстафетная палочка». И все теперь может оказаться бессмысленным…
И осознал вдруг работник газеты, что «эстафетная палочка» — у него. Все сошлось на нем теперь. И к нему пришли люди — адвокат и корреспонденты, — от него ждали помощи. И у него лежали телеграмма невесты, письмо матери, письмо рабочих и докладная записка Каспарова. Что же делать? Ситуация действительно сложная. Дело непростое. Определенно нельзя сказать ни да ни нет. Но необходимо строгое, серьезное, непредвзятое разбирательство. Беспокойство этих людей понятно.
— Узнайте, пожалуйста, телефон Баринова, заместителя Председателя Верховного Суда СССР, — сказал он своей секретарше.
И добавил, обращаясь к сидевшим в его кабинете Беднорцу и обоим корреспондентам:
— Сидите спокойно. Молчите. Не мешайте мне. Я сейчас.
Постоял, собираясь с мыслями. И когда секретарша принесла бумажку с написанными цифрами телефона, снял трубку, набрал номер.
— Товарищ Баринов? Здравствуйте. С вами говорит заведующий отделом писем «Литературной газеты». Я обращаюсь к вам не как завотделом, а как гражданин Советского Союза. Тут вот какое дело…
— Я вас слушаю, — сказал Сергей Григорьевич Баринов…
Когда два года назад заместителю Председателя Верховного Суда доложили о том, что истребован приговор по делу Клименкина, что была телеграмма Кузьмина о приостановке исполнения, что и само дело получено уже, — он поручил проверку одному из своих консультантов. Консультант Арбузов, изучив дело, согласился с жалобой адвоката Сафонова, найдя, что оснований для столь сурового приговора слишком мало. Следствие — как предварительное, так и судебное — проведено на очень низком уровне, и, возможно, истинные преступники так и не найдены. В основание приговора было положено опознание, проведенное с нарушением уголовно-процессуального закона. Были все основания для обращения дела Клименкина к дополнительному расследованию.
Сергей Григорьевич сам ознакомился с документами и, придя к выводу, что Арбузов прав, поручил ему написать текст Протеста.
В потоке текущих дел Баринов, естественно, забыл о деле Клименкина. Но теперь вспомнил.
Лаконично и четко завотделом газеты обрисовал положение. Когда он кончил, Баринов помолчал, обдумывая положение. Главная трудность заключалась в том, что мнение по делу Клименкина в Верховном Суде уже сложилось. И мнение было неблагоприятным. Два консультанта, изучавшие последний приговор и само дело, которое было истребовано во второй раз в связи с письмом заместителя главного редактора «Литературной газеты», пришли к одинаковому выводу: теперь Клименкин осужден правильно. О чем и было сообщено редакции.
Дело было действительно сложное — запутанное, о ц е н о ч н о е, а личность обвиняемого Клименкина не вызывала симпатии ни у кого. Но здесь-то и крылась опасность ошибки. Ибо на оценку свидетельских показаний как раз и могло повлиять мнение о личности обвиняемого. Это можно понять, но это не должно иметь места, ибо необходимо найти действительных преступников, а не… Что, если на самом деле: невиновный человек снова осужден за убийство? Просьба товарища из газеты сводилась к тому, чтобы он, Баринов, принял двух корреспондентов, бывших на последнем и предыдущем процессах, а также адвоката и выслушал их.
— Хорошо, пусть приезжают, — сказал Баринов, решив. — Двадцать второго, в десять утра, вас устраивает?
Три человека — двое мужчин и женщина — вышли из станции метро «Арбатская», проследовали по подземному переходу на правую сторону проспекта Калинина, повернули на улицу Воровского. Все трое молчали.
Но когда вступили в центральный подъезд здания Верховного Суда СССР, поднялись по широкой беломраморной лестнице на второй этаж, прошли коридор и с разрешения девушки-секретаря оказались в просторном, длинном кабинете, устланном ковровой дорожкой, и зампред Верхсуда — среднего роста приветливый человек — поздоровался с каждым из троих за руку и предложил всем сесть, корреспондент газеты, юрист, бывший на втором и третьем процессах, ощутив внезапно подъем справедливого негодования, копившегося в нем столько времени, немедленно начал:
— Что же это получается, Сергей Григорьевич? Как же это недостатки опознания могут быть компенсированы? Что же это за пересортицу устроил председатель вашей Коллегии по уголовным делам?!
И столько напористости было в его голосе, столько уверенного негодования, что заместитель Председателя Верховного Суда Союза с удивлением посмотрел на него.
— Минуточку, минуточку, товарищ корреспондент, — сказал он, стараясь понять: действительно ли этого человека волнует дело Клименкина или им движет желание сенсации во что бы то ни стало (такое тоже бывает…). — Мы разберемся, мы сейчас разберемся, — добавил он, внимательно глядя в глаза пожилому взволнованному человеку.
— Вот, смотрите, — не унимался тот. — Рихард Францевич, дайте-ка ответ на вашу жалобу. Вот. Сергей Григорьевич, видите? «Некоторые нарушения процессуального закона… компенсированы…»
Баринов посмотрел.
— Да, — сказал он. — Согласен с вами. Здесь неправильно. Мы разберемся. А теперь прошу вас всех, товарищи, высказаться по очереди. Только прошу вас учесть: об этом деле я помню, поэтому говорите лишь самое существенное. Вот старший консультант, — Баринов показал на сидящего рядом с ним человека. — Товарищ опытный, он нам поможет.
То, что Валентин Григорьевич Сорокин выбрал профессию юриста, получилось почти случайно. Он мечтал о военно-инженерной карьере, хотел поступить в Артиллерийскую академию, но вышло по-другому. Обстоятельства сложились так, что Сорокин закончил академию не Артиллерийскую, а Военно-юридическую, и определено ему было теперь не устройством орудия и ракет заниматься, а выискивать истину в хитросплетениях человеческих поступков и слов, выяснять мотивы и обстоятельства, соразмерять наказания с преступлениями. Которые, как это ни прискорбно, все еще имеют место в любой стране мира.
Теперь, в 1972 году, ему было 46 лет, и он работал инспектором Военной коллегии Верховного Суда СССР.
Четкий, математический склад ума, ясность суждений, а также приобретенный богатый опыт быстро выдвинули его в число наиболее авторитетных инспекторов, и Сергей Григорьевич Баринов уже не в первый раз обращался к нему, несмотря на то что дело, о котором шла речь, относилось к категории гражданской.
Папка надзорного производства в Верховном Суде СССР по делу Клименкина содержала уже не один десяток листов. Здесь были копии телеграмм заместителей Председателя Верховного Суда СССР, письмо матери осужденного, текст Протеста, исполненный консультантом Арбузовым, проверенный и подписанный Бариновым. Это был первый этап.
Дело, однако, на этом не кончалось, и главное, как видно, шло дальше.
Второй этап, который так или иначе необходимо было закончить теперь — и немалую роль в этом предстояло, видимо, сыграть Сорокину, — начинался письмом отца осужденного. Инвалид Отечественной войны П. М. Клименкин обращался к министру обороны Союза ССР с просьбой посодействовать в отмене второго, несправедливого, с его точки зрения, приговора. Из Министерства обороны письмо было переслано сюда. В нем упоминалось об Особом мнении, при котором остался один из народных заседателей процесса…
В связи с этим письмом один из членов Верховного Суда Союза обратился в Верховный суд Туркмении с просьбой выяснить: нет ли в Особом мнении народного заседателя каких-либо сведений, ставящих под сомнение последний приговор? В ответе из Туркмении было: Особое мнение проверено, сомнений в справедливости приговора не возникает… Однако здесь, в Москве, Особое мнение Касиева не изучали.
Очень любопытной была длинная, на нескольких страницах, жалоба корреспондентов «Литературной газеты», сопровождаемая письмом заместителя главного редактора. Корреспонденты, побывавшие на двух процессах, выражали полную уверенность в несправедливости последнего приговора. В связи с этим было — во второй раз — затребовано дело Клименкина из Мары. Оно проверялось двумя консультантами, и оба, независимо друг от друга, пришли к выводу: вина Клименкина доказана, последний приговор справедлив. С ними согласился один из членов Верховного Суда, перепроверивший их.
Далее шли ответы на жалобы и письма — отцу, невесте. Ответы отрицательные. Ответ председателя Судебной коллегии по уголовным делам на жалобу адвоката Беднорца, тоже, кстати, весьма аргументированную и любопытную. И, наконец, ответное письмо заместителю главного редактора газеты. Тоже отрицательное…
Вот тут и можно постараться представить себе трудность работы в надзорной судебной инстанции. Хотя роль судьи первой инстанции тоже весьма нелегка — попробуй-ка разберись в хитросплетениях показаний и эмоций участников процесса, когда люди далеко не всегда говорят то, что думают, а ты, судья, все-таки обязан отыскать правду, взвесить все самым тщательным образом и — вынести справедливый приговор, взяв тем самым на себя всю ответственность за судьбы людей… Однако работнику надзорной инстанции еще труднее. Ведь он имеет дело только с документами — не видит лиц, не слышит голосов, не может, пользуясь своим опытом и знанием человеческой психологии, разобраться в том, насколько искренне говорит человек, не может задать вопроса. Перед ним — бумаги. Как правильно оценить значимость, важность этих бумаг, как угадать за ними людей? И — ко всему прочему — в надзорную инстанцию ведь обращаются в самых сложных случаях: лишь тогда, когда ни первая, ни кассационная не добились четкого и недвусмысленного результата. А между тем работник надзорной инстанции несет двойную ответственность — не только перед потерпевшими и осужденными, но и перед всеми работниками милиции, прокуратуры, суда, имевшими отношение к делу до него. Следствие по следствию, суд над судом… А перед тобой — лишь бумаги. Непросто!
Внимательность, непредвзятость и — компетентность, конечно, — вот главное. Добиться максимальной ясности дела прежде всего.
Спокойно, сосредоточенно, не торопясь и не позволяя себе отвлечься, Валентин Григорьевич Сорокин начал читать документы с самого начала.
И когда дошел до заключений консультантов, вот что сразу бросилось ему в глаза. И тот, и другой консультанты, пришедшие к отрицательным для Клименкина заключениям, вполне могли впасть в довольно распространенную ошибку: психологически остаться в плену самого первого тома дела. И последнего судебного следствия. Утверждать это с уверенностью было пока нельзя — необходимо проверить, — но вот что любопытно: ссылки обоих консультантов были только на листы из 1-го и 6-го томов, а 6-й том содержал, по-видимому, как раз лишь судебное следствие последнего процесса. Показания свидетелей на этом процессе, возможно, были достаточно вескими для обоснования приговора, в них, вероятно, были компенсированы провалы первого предварительного следствия, но вот вопрос: можно ли им, свидетелям, верить? Что содержится в промежуточных четырех томах? Не нарушают ли они последовательность и не ставят ли под сомнение добросовестность свидетельских показаний, данных на последнем процессе? Кстати, доводы журналистов и, особенно, адвоката, изложенные в их жалобах, как раз и упирают на это.
И еще одно бросилось Сорокину в глаза. Чувствовалось, что представление о самой личности обвиняемого (дважды судим за хулиганство) как-то довлеет над выводами обоих консультантов, да они, собственно, и не скрывают этого. А между тем есть очень важное для всякого судебного работника правило: данные о личности обвиняемого не могут, не должны оказывать влияние на формирование убеждения следователя, прокурора, судьи в виновности за рассматриваемое деяние. Эти данные могут иметь значение только при определении наказания…
Дальше — больше. Почему народный заседатель Касиев остался при Особом мнении, что он там все-таки написал? Что это за письмо работника УВД Каспарова, о котором упоминается в жалобе адвоката и в Протесте? Действительно ли смерть Амандурдыевой наступила в связи с проникающим ранением в почку, не замеченным врачами? Чем объяснить тот факт, что на одежде Клименкина не было крови? Почему нож признан «орудием убийства», хотя на нем тоже не было обнаружено крови? Почему не проведена трасологическая экспертиза и нельзя ли провести ее теперь по одежде? Почему не исследована версия кровной мести? И так далее, и так далее. Шквал вопросов, требующих ответа, хлынул сквозь плотину создавшегося мнения, как только обнаружились серьезные трещины в ней. В общем-то не так уж и трудно по-человечески понять тех людей, которые инстинктивно, искренне, часто даже не отдавая себе отчета, избегают искать таких трещин — чтобы, не дай бог, не рухнула вся плотина. Ибо ведь кому же тогда новую-то придется выстраивать?
Короче говоря, мнение у Сорокина создалось такое: дело сложное, а ясности нет. Необходимо истребовать его еще раз.
С такими мыслями он пришел 22 сентября 1972 года по приглашению Сергея Григорьевича Баринова на аудиенцию корреспондентов «Литературной газеты» и адвоката.
Внимательно слушал выступления троих, таких разных. Разных по внешности, по возрасту, по темпераменту, по взглядам на жизнь. Одно безусловно объединяло их: желание, чтобы дело Клименкина получило справедливое решение. Это было несомненно. Недвусмысленно. И — наверняка — бескорыстно. Нет, они не настаивали на непременном оправдании Клименкина. Они жаждали справедливости.
На другой же день полковник Сорокин составил лаконичную, но убедительно аргументированную справку о том, что дело Клименкина должно быть истребовано для проверки в порядке судебного надзора еще один раз. Третий.
Дело Клименкина пришло из Туркмении в начале октября. Шесть томов — шесть темно-бежевых картонных папок.
Направление, по которому необходимо было начать исследование, уже определилось. Вообще говоря, можно было бы, например, проверить сам факт события — так, как он установлен в последнем процессе. Часто именно такой путь приводит к успеху. Особенность же этого дела заключалась в другом. Все бесконечные пересмотры, никак не приводящие к окончательному результату, а также несомненная слабость дознания и первого предварительного следствия, невосполнимость улик в связи с давностью происшествия и смертью главных свидетелей — потерпевшей и ее мужа — недвусмысленно сводили дело Клименкина в разряд о ц е н о ч н ы х. Отсюда и следовало: нужно самым тщательным образом проверить и о ц е н и т ь показания всех главных свидетелей.
Объективны ли они? Можно ли им верить? Вот главный вопрос.
И Валентин Григорьевич Сорокин приступил к следствию по следствию и к суду над судом, что, собственно, и составляет суть надзорного производства.
Он начал с того, что тщательно изучил последний приговор, составленный под председательством судьи Милосердовой, и определил, какие именно показания, каких именно свидетелей положены в его основание. Затем необходимо было тщательнейшим образом проследить п о с л е д о в а т е л ь н о с т ь показаний каждого свидетеля на протяжении всех предварительных и судебных следствий.
Одними из важнейших показаний были показания потерпевшей и ее мужа, записанные еще в 1970 году на туркменском языке. Сорокин отдал их в лабораторию перевода с просьбой дать двум разным переводчикам, независимо друг от друга. Ибо на предварительном следствии по-разному трактовался цвет пиджака и речь парня, якобы напавшего на Амандурдыеву в туалете (то ли он «заикался», то ли «картавил»).
Когда переводы (по два на каждое показание) были готовы, Сорокин выписал в столбик фамилии тех свидетелей, показания которых были важны. Практически — всех.
А дальше началось самое главное.
У судебных работников это называется «простыня». Берется большой лист бумаги и расчерчивается в виде таблицы — на колонки и строчки. Каждая строка начинается фамилией свидетеля. Далее идут сведения из колонок: «Первое предварительное следствие», «Первое судебное следствие», «Первый приговор», «Второе предварительное следствие», «Второе судебное…» и так далее. Затем берется дело и тщательно изучается каждое показание каждого свидетеля, а существенное из него вписывается в колонку. Самая последняя колонка: «Вывод». То есть оценка показания данного свидетеля.
И когда, через несколько недель, «простыня» наконец была заполнена, очень многое стало ясно.
Первым отпал Ичилов. Показания его — так же, как и его «спутников», Игембердыева и Сапаровой, — были противоречивы, путаны, не вызывали никакого доверия и явно не были следствием добросовестного заблуждения…
Групп свидетелей оказалось несколько. Об одной из них можно сказать: в своих показаниях они руководствовались девизом «угадать и угодить». Угадать, что следствию от них нужно, и — угодить ему.
Особняком стояли показания бывшего работника УВД Каспарова. Единственный из всех, он ни разу не противоречил себе. Возникало ощущение, что за ним, Каспаровым, как будто бы что-то стоит, какой-то мощный двигатель. Какой? Сомнений в его добросовестности тем не менее не возникало.
Внимательно обозревая «простыню», Сорокин пришел к выводу, что в деле так и не собрано достаточно доказательств для суждения о виновности или невиновности Клименкина. Именно провалы дознания, первого предварительного следствия, а также последующая упорная работа П. Д. Бойченко, старавшегося любыми путями, в том числе и незаконными, подкрепить версию о доказанности вины Клименкина, ввели в заблуждение судью Милосердову и работников Верховного Суда СССР, ранее проверявших это дело.
Хотя работа Сорокина и утверждала, что преступление, связанное с убийством Амандурдыевой, осталось нераскрытым, однако вскрывало другое, не менее тяжкое преступление: необоснованное осуждение человека. Как ни досадно было убедиться в том, что произошла серьезная судебная ошибка, это ни шло ни в какое сравнение с тем, что ошибка теперь несомненно будет исправлена. Лучше поздно, чем никогда…
Тем не менее, опять же следуя своему принципу всесторонней проверки, Баринов отдал материал, подписанный инспектором Военной коллегии, сразу двоим — консультанту Верховного Суда и члену Верховного Суда. И тот, и другой, независимо друг от друга, пришли к выводу: инспектор Сорокин несомненно прав. Необходимо внести Протест.
Текст Протеста на этот раз подписал другой заместитель Председателя Верховного Суда Союза: В. В. Кузьмин — человек, который, как и Баринов, сыграл уже однажды свою гуманную роль в деле Клименкина, подписав телеграмму о приостановке исполнения приговора и первом истребовании дела в Москву. В Протесте говорилось, что, ввиду относительной давности происшествия и невозможности теперь восполнить недостатки дознания и первого предварительного следствия, дело по обвинению Клименкина В. П. в убийстве Амандурдыевой надлежит прекратить производством.
Протест, составленный Сорокиным и подписанный Кузьминым, был направлен в Президиум Верховного суда Туркмении в феврале 1973 года.
И был отклонен. Президиум Верховного суда ТССР считал, что вина Клименкина доказана и в последнем приговоре правильно обоснована. Однако убедительные мотивы в обоснование этого решения приведены не были.
В мае 1973 года с письмом к Председателю Верховного Суда Союза обратился теперь главный редактор «Литературной газеты». Та самая «эстафета» теперь перешла к нему…
И снова Протест, составленный В. Г. Сорокиным и подписанный В. В. Кузьминым, был тщательно изучен в Верховном Суде СССР. Наконец новый Протест, подписанный теперь самим Председателем Верховного Суда Союза, был внесен в Пленум Верховного Суда СССР — высший судебный орган страны. В Протесте предлагалось отменить приговор третьего суда и дело направить на новое расследование.
За отмену приговора третьего суда над Клименкиным и возвращение дела на новое, третье дополнительное расследование члены Пленума проголосовали единогласно.
И пока Виктор Клименкин, которому теперь исполнилось 24 года, ждал своей участи в местах лишения свободы, его дело о нападении на Амандурдыеву вернулось на доследование в третий раз. И опять следователь по особо важным делам Прокуратуры Туркмении Петр Данилович Бойченко принялся за работу. Только не было уже в нем первоначального пыла. Хотя и насобирал он еще два тома свидетельских показаний, справок, а также Обвинительное заключение (теперь уже на 50-ти машинописных листах), где опять доказывал, что собранных материалов достаточно для того, чтобы утверждать: убийца — Клименкин, и только он один. Однако это была агония. Ведь он так и не исследовал другие версии, упрямо и упорно повторяя одно и то же.
Рассмотрение дела, в 4-й раз, поручили молодому, 28-летнему судье Аллакову. Не было случая на четвертом судебном процессе по делу Клименкина, чтобы он, Чары Мухаммед Аллаков, прервал дающего показания, независимо от того, был ли это свидетель защиты или обвинения. Прокурор Виктор Петрович, который опять поддерживал обвинение на суде, причем с ничуть не меньшим пылом, чем три года назад, считал, что поведение Аллакова отличается недопустимой мягкотелостью и либерализмом. Раз придя к несокрушимому мнению, что Клименкин — убийца, прокурор, глядя на Аллакова, искренне не понимал: как можно так попустительствовать отъявленному рецидивисту?! Но судья Аллаков, несмотря на свою молодость, следовал важнейшему принципу: при рассмотрении дела проявлять непредвзятость. Непредвзятость влечет за собой внимательность, и Аллаков не только внимательно слушал свидетелей, но пытался добиться полной ясности их показаний, задавал многочисленные вопросы. И почти все записывал в свои тетради. В конце концов его, Аллакова, «дело Клименкина» почти сравнялось с официальным. Даже адвокат Беднорц считал, что молодой Чары Мухаммед Аллаков знает дело, пожалуй, даже лучше, чем он, адвокат, и, может быть, почти так же хорошо, как инспектор Военной коллегии, которого он видел на аудиенции у Баринова и работой которого восхищался (ему особенно нравилась четкость и недвусмысленность текста Протеста в отношении главных свидетелей П. Д. Бойченко — Ичилова, Игембердыева и Сапаровой, которых Сорокин фактически уличил в лжесвидетельстве).
Но было и нечто, что омрачило 4-й процесс с самого начала. В качестве одного из главных свидетелей на суд был вызван Анатолий Семенов, бывший на вокзале вместе с Клименкиным в день убийства, один из участников опознания. Тот самый Анатолий Семенов, который менял свои показания, а на третий суд по приказанию Милосердовой был доставлен приводом. На несколько вызовов теперь он отвечал телеграммами, где сообщал о болезни матери и невозможности приезда на суд. Ответ на последний вызов был прислан уже не им самим, а начальником отдела внутренних дел горисполкома, майором милиции. Телеграмма была короткой:
«Свидетель Семенов Анатолий Васильевич покончил жизнь самоубийством».
В качестве одного из свидетелей по просьбе защиты был вызван в суд следователь по особо важным делам Петр Данилович Бойченко. Защита предложила допросить его в связи с заявлением Клименкина о подсаженном к нему в камеру Завитдинове, которого следствие пыталось склонить к даче заведомо ложных показаний, а также в связи с возникшими у защиты сомнениями в правильности допроса целого ряда свидетелей. Однако Бойченко на суд так и не явился.
Приблизительно через десять дней после начала суда пошли слухи: приговор готовится опять обвинительный. Кто-то якобы оказывает давление на Аллакова, о чем стало известно работникам суда. Никто не мог слухи проверить, однако они были упорными. Аллаков заболел. У него резко подскочило давление. Все присутствовавшие на процессе заметили: он ходит сам не свой…
Однако пришел и день вынесения приговора.
Этот день — 19 декабря 1974 года — запомнился многим жителям города Мары, да и не только Мары… Жена Виктора Каспарова, Алла, вспоминает его как один из счастливейших дней своей жизни. Начинался он плохо. Была пасмурная погода, и настроение у присутствовавших в зале суда тоже было пасмурным. Стало известно, что Татьяна Васильевна, мать подсудимого, отбывает наказание «за хулиганство», наложенное на нее прокурором Виктором Петровичем за ее якобы «хулиганские действия», и ее не было в зале суда. Не было здесь и адвоката Беднорца, вложившего столько сил в это дело, — Рихард Францевич, почти уверенный в том, что приговор и на этот раз будет обвинительным, несмотря ни на что, улетел в Москву по другим срочным делам. Не было Светланы, невесты Виктора, так самоотверженно воевавшей за него, остававшейся верной ему все эти годы, — она уехала в свой город, чтобы не быть свидетельницей очередного несчастья. Не было многих людей, регулярно ходивших на процесс, видевших внимательность и непредвзятость судьи Аллакова, но поверивших все же в упорные недобрые слухи.
Но был как всегда подтянутый, собранный Виктор Каспаров, был его друг, летчик Юрий Тихонов, провожавший его в Москву четыре года назад. И была Алла, жена, знавшая больше других, чего стоила Виктору эта всегдашняя собранность. Одни бессонные ночи не сосчитать. Что уж говорить о том, сколько пришлось пережить мужу в связи с докладной запиской о нарушениях законности в ЛОМе станции Мары. Было несколько проверок, но они не дали результатов, а Каспаров в конце концов был уволен из органов МВД «по служебному несоответствию». И сейчас фактически опять решалась судьба не только Виктора Клименкина…
И вышел среднего роста коренастый, круглолицый и узкоглазый молодой человек Аллаков в сопровождении двух народных заседателей и начал читать по-русски с туркменским акцентом, и затаили дание негромыхание присутствовавшие, вставшие для слушания приговора. И сквозь монотонное журчкого голоса вдруг начало улавливаться: «Судебная коллегия считает, что… доказательства не могут быть признаны достаточными… ставят под сомнение достоверность… не соответствуют… противоречат… Требования закона грубо нарушены…» И, наконец, явственно и четко:
— «Признать Клименкина Виктора Петровича невиновным в предъявленном ему обвинении и по делу его оправдать… Производство по делу в отношении Клименкина Виктора Петровича прекратить… И из-под стражи его немедленно освободить».
Кончил читать Аллаков, и мертвая тишина была в зале. И всхлипывания послышались вдруг. Это плакала какая-то незнакомая Алле женщина. Но видела ее Алла сквозь сияние своих собственных слез и повернулась машинально к мужу. Но и он, ее невозмутимый муж, молчал и как будто пытался проглотить что-то.
— Ну, что же ты? — сказал вдруг громко начальник конвоя, улыбаясь широким лицом, и дотронулся до плеча бледного и неподвижного Виктора Клименкина, все еще сидящего на скамье подсудимых. — Что же ты? — повторил он, и в глазах его тоже, кажется, что-то блеснуло. — Ты свободен, иди… Ты свободен.
И поехали они все в дом на улице Карла Маркса, где жили Каспаровы. Нет, далеко не все, конечно. Не было адвоката, не было Светланы. Не было многих из тех добрых людей, что участвовали в столь долгой битве — битве не только за одного гражданина Виктора Петровича Клименкина, но и — за справедливость вообще.
В первые часы не было здесь, в доме на улице Карла Маркса, матери, Татьяны Васильевны, но вскоре, отпущенная на радостях из милиции, она присоединилась к ним. И смогла наконец беспрепятственно обнять своего отныне свободного сына.
Узнали, правда, что прокурор Виктор Петрович собирается внести протест по поводу вынесенного молодым судьей приговора, и это вселяло тревогу. Но так устали все, что сейчас не хотелось думать об этом. Как выяснилось позднее, Виктор Петрович внес-таки протест, и Прокуратура Туркмении поддержала его, но судебная коллегия Верховного суда Туркмении отклонила этот протест, оставив оправдательный приговор в силе.
Москва, редакция «Литературной газеты», заведующему отделом писем З. А. Румеру.
Дорогой Залман Афроимович, поздравляем вас и всю редакцию «Литературной газеты» с наступающим Новым годом, от души желаем всем здоровья, счастья в жизни, всего самого, самого лучшего.
ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА
Так закончилось это действительно сложное дело — «Дело Клименкина», приговоренного на первом процессе к высшей, исключительной мере наказания. Дело, редкое в судебной практике, по-своему исключительное, ставшее, однако, пробным камнем для людей, так или иначе причастных к нему; дело, требовавшее от всех участников внимательности, ответственности, компетентности, человечности. Трудной и долгой была борьба, но окончилась победой тех, кто обладал поистине высшей мерой перечисленных качеств. А вместе с ними и победой закона. Это — в который раз уже! — доказывает: добро побеждает зло, но, конечно, в том случае, если добро не пасует раньше времени, если оно упорно и активно.
Чары Мухаммед Аллаков переведен на более ответственную работу и в настоящее время является членом Верховного суда ТССР.
Виктор Каспаров работает инженером Марыйской ГРЭС.
Виктор Клименкин и Светлана Гриценко живут дружно, оба работают. У них растет сын.
За допущенные нарушения законности — увы, не связанные с делом Клименкина, — А. Ахатов и П. Бойченко освобождены от работы в следственных органах.
Как уже сказано в предисловии, здесь описаны события, имевшие место в действительности. И — казалось бы — справедливость в конце концов восторжествовала. Так зачем же об этом деле писать?
Но ведь в том-то и суть, что вещи не были названы своими именами. Те, кто боролся не за справедливость, а за честь мундира и за свою непогрешимость, так и не поняли, что произошло. Победу справедливости, победу Закона они восприняли как несправедливость по отношению л и ч н о к н и м. Борьбу тех, кто встал на защиту справедливости о б щ е й, они восприняли как войну против них л и ч н о. Но ведь именно такой взгляд на вещи как раз и приводит к невеселым последствиям.
Жизнь — всегда борьба. Справедливость побеждает не по какому-то чудесному наитию, а потому, что она с и л ь н е е. Нужно только верить в силу ее.
Верить до конца.