По крайней мере, машинопись, стенография и бухгалтерия начнутся с самого начала, и она будет на равных с остальными. Станет прилежно заниматься и в конце года окажется в числе лучших… А потом найдет отличную работу – может, у менеджера банка или откроет страховую контору. И тогда эта желчная, визгливая сестра Катерина не сможет над ней насмехаться, папаня не будет думать, что она не оправдала их ожиданий, маманя будет в восторге и назовет молодчиной, а Элизабет признает, что ошибалась и Эшлинг все правильно сделала.
Если бы только Элизабет была здесь! Глупо иметь лучшую подругу за тридевять земель, в Англии, делающую уроки в синей спальне, когда она должна быть здесь, в Килгаррете!
Два вечера в неделю в старом здании Женской добровольной службы проходили уроки бриджа. Стоимость одного урока в один шиллинг и шесть пенсов гарантировала, что приходить будут только приличные люди, а также включала чай и печенье. Едва увидев объявление, Элизабет тут же записала их обоих.
– Я не хочу учиться играть в бридж! – заявил папа.
– И я не хочу, но так будет лучше. Давай будем считать это спасательным плотом.
После четырех уроков они вошли во вкус.
Однажды вечером, возвращаясь домой, отец сказал:
– Как только поймешь, что слова имеют совсем другой смысл, сразу становится интересно.
– Ты о чем? – рассеянно спросила Элизабет, думая о том, что не рассказала тетушке Эйлин об уроках бриджа в последнем письме.
Тетушка Эйлин одобрила бы ее заботу об отце, но в Килгаррете в бридж играли только богатые протестанты вроде Греев.
– Когда ты говоришь «двойка пик», то вовсе не факт, что у тебя есть двойка пик! Может, у тебя вообще никаких пик нет. Это всего лишь шифр, позволяющий сообщить партнеру, что у тебя на руках неплохие карты…
Папа, можно сказать, оживился. Элизабет хотела было взять его под руку, но сдержалась. Если сделать так один раз, то папа всегда будет ожидать от нее того же. Они не прикасались друг к другу. Их и формальный уровень общения вполне устраивал. Пусть лучше так и будет.
– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – серьезно ответила Элизабет. – С другой стороны, когда становишься старше, многие разговоры оказываются точно такими же: ты словно используешь шифр, и говоришь совсем не то, что подразумеваешь, и надеешься, что все остальные тоже знают правила.
Мама и в самом деле часто писала. Элизабет ожидала всего лишь редкие скомканные записки, полные свинцового чувства долга, подобно тем, которые приходили в Килгаррет. Мама почти ничего не рассказывала про жизнь с Гарри и не спрашивала, как дела в Кларенс-Гарденс. Вместо этого она вспоминала далекое прошлое, словно Элизабет тоже была там и могла разделить ее воспоминания. Мама писала о том, как в молодости ходила на теннисные вечеринки, где иногда целый десяток слуг стояли со стаканами домашнего лимонада, который наливали из больших стеклянных кувшинов. Десять слуг торчали на жаре целый день, пока юные дамы и господа бросали на землю ракетки и куртки, ожидая, что кто-нибудь их поднимет.
Элизабет внимательно читала мамины письма и не могла понять, то ли мама тоскует по тем дням, то ли упрекает себя в эгоизме. В конце концов она решила, что мама, пусть и с запозданием, рассказывает о своей жизни, так что, возможно, отвечать лучше всего в той же манере: общими словами, небольшими историями. Элизабет рассказывала про школу и сравнивала ее с монастырем в Ирландии, описывала странных людей, которых они с отцом встречали на игре в бридж, а иногда спрашивала, нет ли какого-то неизвестного ей способа испечь пирог так, чтобы фрукты не опустились на дно, или как отпустить юбку, чтобы край выглядел красиво. Мама с радостью прислала ей поваренную книгу и, явно довольная вопросом, объяснила про использование ленточки или тесьмы на подоле. Элизабет старалась каждую неделю придумать какой-нибудь вопрос по домоводству.
Она считала, что маме одиноко, и знала, что отцу одиноко, а еще чувствовала, что теперь Эшлинг нечего ей сказать, а потому она пишет только тогда, когда пишет тетушка Эйлин. Элизабет переживала, что тетушка Эйлин сильно занята и всего лишь придумывает какие-то милые вопросы, как делала сама Элизабет в письмах к матери. Она также знала, что Моника Харт считает ее унылой зубрилкой, с которой со скуки помрешь и от которой никакого толку в деле соблазнения молодых людей, так как Элизабет упорно сидела дома и училась.
И что она получала в награду за все свое усердие? Всего лишь держалась среди лучших учеников в классе, но никто не считал ее выдающейся и особо одаренной. Ей требовалось гораздо больше времени, чем способным девочкам, чтобы понять урок, хотя она и старалась изо всех сил и часто застенчиво стояла рядом с учителем математики, который смотрел на нее с раздражением:
– Я всю неделю вам объясняю, и ты киваешь. Почему сразу не сказала, что ничего не поняла?..
Затем следовало быстрое и часто нетерпеливое, но все же добродушное объяснение. Не часто бывает, чтобы шестнадцатилетняя девушка, с падающей на глаза челкой, скромно оставалась после уроков и признавала, что хочет, но не может понять сложные темы. Для учителей ученики обычно делятся на две категории: одни понимают и могут справиться с задачей, и с ними душа учителя радуется, а другие не способны и не желают понять, а потому просто бездарно тратят школьные годы. Элизабет не вписывалась ни в одну из двух категорий.
Преподаватель рисования мистер Брейс с удовольствием уделял ей время. В ирландской школе ее ничему не научили, говорил он коллегам в учительской. По ее словам, на уроках рисования им только показывали изображения Девы Марии и иллюстрации к сценам из тайн розария[21].
Остальные учителя рассеянно покачали головой. В ирландских монастырях и впрямь много странного происходит, но, зная пристрастие мистера Брейса к пиву за ланчем, на его слова полагаться не стоило. За его спиной девочки в школе прозвали его Брейс Пивной Живот и жаловались друг дружке, что от него попахивает, но Элизабет прониклась к нему симпатией. Он умел доступно объяснить понятным для нее языком. А еще все чаще задавал вопросы про монастырскую школу. Его первая жена была католичкой, но никогда не упоминала про тайны розария. Элизабет же никогда не задумывалась над перспективой в рисунке, пока мистер Брейс не объяснил ей, и потом краснела от счастья, когда он показал всем ее натюрморт как лучший в классе. Ей даже нравились его уроки по истории искусства, которые никто из остальных учениц не слушал. Когда он демонстрировал репродукции старых мастеров, Элизабет с интересом рассматривала картины, а не живот мистера Брейса или его пальцы с грязными ногтями, частично перекрывавшие изображение. Она пыталась вообразить себе мир замков и дворцов и людей со странными лицами, на которых ничего не отражалось, потому что они были принцами.
Элизабет заинтересовалась, почему среди знакомых ей изображений Мадонны нет ни одного, посвященного Лурдской Божьей Матери. В школе в Килгаррете они висели повсюду.
– Явление Божьей Матери в Лурде? – спросил мистер Брейс. – Когда оно произошло? Я ничего про это не знаю.
– Лет сто назад, наверное. Может, слышали, святая Бернадетта, разные чудеса и исцеления людей, – сказала Элизабет.
– Ну, Рафаэль вряд ли мог предсказать такое заранее, – ответил мистер Брейс. – Его ведь в то время уже на свете не было, верно?
Элизабет залилась краской и решила больше вопросов не задавать. Мистер Брейс, пожалев ее, дал Элизабет почитать несколько книг по истории искусства и один из своих бесценных сборников репродукций.
– Я иногда злюсь и кричу на учеников, – сказал он. – Однажды ты тоже будешь стоять перед целым классом и тогда поймешь меня.
– О нет, я не хочу быть учителем! – решительно заявила Элизабет.
– А кем же ты хочешь быть? – спросил он с любопытством.
Элизабет растерялась:
– Понятия не имею, но уверена, что разберусь, когда время придет.
На ее лице отразилось смятение. Мистер Брейс стал первым, кто задал ей подобный вопрос. Ни мама, ни папа никогда не спрашивали, кем она хочет стать. Возможно, многим людям приходилось принимать такое решение в одиночку. Она напомнила себе, что, когда случалось что-то серьезное или начинались стенания о несправедливости жизни, тетушка Эйлин всегда говорила Эшлинг, что жалеть себя – это самый верный способ расплакаться.
Радуясь возможности покинуть большие, выложенные плиткой коридоры школы, Элизабет, с книгами под мышкой, неторопливо шагала в Кларенс-Гарденс, не стремясь возвращаться в пустой дом, и думала, что тетушка Эйлин гордилась бы ею.
Элизабет часто выбирала более долгий путь мимо библиотеки. Время от времени там устраивали небольшие выставки, где можно побродить между столами, разглядывая модели зданий или древнегреческих реконструкций. Мистер Кларк, библиотекарь, был альбиносом и очень плохо видел. К Элизабет он относился приветливо и сказал ей, что на самом деле видит гораздо лучше, чем кажется, просто слишком много щурится. Должность библиотекаря он получил во время войны и так успешно справлялся с обязанностями, что теперь никто не мог забрать у него библиотеку. Он находил для Элизабет книги по искусству и даже достал для нее буклет и бланк заявления на поступление из местного колледжа искусств.
– Разве я смогу изучать искусство? – усомнилась Элизабет. – Я ведь ничего про него не знаю!
– Так ведь поэтому люди и учатся! – объяснил мистер Кларк, воодушевленно покачивая белоснежной головой. – Именно потому, что не знают.
По дороге из библиотеки Элизабет часто останавливалась и рассматривала витрину лавки старьевщика или, скорее, антикварного магазина Ворски, где выставлялись всякие прелестные вещицы. Она рассказывала мистеру Кларку про забавные ширмочки, пытаясь угадать, из чего они сделаны. Мистер Кларк посоветовал ей зайти и спросить у владельца, который наверняка будет рад поговорить с ней.