теля.
Мистер Ворски видел, что и Джонни Стоун неравнодушен к девушке. Когда они осматривали фарфор или инкрустацию на каком-нибудь столике, он явно заигрывал с ней, но Элизабет никогда не отвечала кокетливо, поскольку не воспринимала его слова как ухаживание. Движимый чем-то вроде отцовского чувства, мистер Ворски несколько раз нерешительно попробовал предупредить Элизабет об опасности чар Джонни Стоуна, частенько достигавших цели.
– Для парня, которому едва исполнился двадцать один год, он пользуется невероятным успехом у дам.
– В самом деле? – В голосе Элизабет звучало скорее любопытство, чем обида.
Убедившись, что девичье сердце еще не успело разбиться, мистер Ворски продолжил:
– Ох уж этот прекрасный принц… Именно поэтому он находит такие чудесные вещицы, когда ездит по домам. Его впускают, разрешают копаться в чуланах и на чердаках. Джонни Стоуну позволяют делать все, что ему вздумается.
– Так ведь для нас здорово, что ему все позволяют, разве нет? – с жаром откликнулась Элизабет, и мистер Ворски, тронутый тем, что она считает себя частью его магазинчика, с облегчением подумал: похоже, она не попалась на болтовню мастера обольщения Джонни.
Элизабет было просто некогда думать о романах. Она завидовала другим студентам в колледже, которые жили куда более беззаботной жизнью. Она же отвечала за закупки продуктов на неделю и, словно Дора в «Дэвиде Копперфильде», занималась сведением дебета с кредитом – только гораздо быстрее. Папе казалось, что деньги вылетают в трубу, если он не видел аккуратные столбики цифр. Домработница не всегда убирала достаточно тщательно, поскольку работать на какую-то девчонку в семье, откуда женушка сбежала с мужиком, считала ниже своего достоинства. Эта барышня могла бы сама полы помыть! Элизабет приходилось всячески изощряться, чтобы, с одной стороны, заставить домработницу не слишком пренебрегать своими обязанностями, а с другой – не обидеть настолько, чтобы она совсем ушла.
С отцом тоже приходилось непросто. Как успешный игрок в бридж, он обязан был приглашать игроков своей группы к себе раз в пару недель. Тогда Элизабет делала сэндвичи, подавала чай и вытряхивала пепельницы. Она считала, что ее усилия окупаются, поскольку примерно через день отец проводил вечер где-то в другом месте, и она не чувствовала себя виноватой перед ним, не должна была развлекать его разговорами, достаточно было спросить, как прошла игра, когда он возвращался домой. Потягивая имбирное вино, он оживлялся и почти с азартом рассказывал, как сбросил даму или как его партнер пошел на большой шлем без всяких на то оснований.
Против суббот в антикварном магазине отец не возражал, только предупредил, чтобы Элизабет не позволяла мистеру Ворски задерживать выплату жалованья: иностранцы бывают вполне добропорядочные, но на многих из них нельзя положиться. Однако он никогда не спрашивал, сколько дочь получает, и не урезал ей карманные расходы. Девушкам нужны деньги на булавки, повторял он время от времени.
Отец не понимал, насколько успешно Элизабет ведет хозяйство. Она поощряла его вкладываться в выращивание собственных овощей, чем экономила немало денег, а заодно не позволяла маяться бездельем по выходным. Элизабет также давала уроки рисования двум девчушкам, которые приходили к ней и рисовали за кухонным столом, пока она занималась выпечкой на неделю. Она пекла хлеб, печенье, пирог и запеканку, а также чистила картошку на всю неделю вперед, оставляя ее в воде, которую меняла каждый день. Она чистила фрукты и находила способ использовать любые остатки. В течение трех часов, пока длился урок, она следила за процессом рисования, поправляла перспективу, штриховку и каллиграфию. Мать девочек, полная надежд на их художественные таланты, не имела средств платить за уроки, поэтому приносила Элизабет варенье, консервированные сливы, чатни и даже цукаты.
Усилия Элизабет по домоводству отлично окупались: хозяйство было в полном порядке, хотя четверть выделяемых на него денег она оставляла себе, складывая их в жестяную коробочку. По мнению Элизабет, даже тетушка Эйлин, со всеми ее религиозными убеждениями, вряд ли нашла бы повод для осуждения. Элизабет ведь и вправду заработала эти деньги. Если бы хозяйство отца вел кто-нибудь другой, даже мама, то их бы потратили там, где она сумела сэкономить.
Она и сама не знала, зачем копит деньги. Возможно, для того, чтобы сбежать, как мама, или для того, чтобы начать свое дело, как мистер Ворски. А может, просто на бархатное платье. Джонни Стоун как-то рассказывал, что видел певицу в розовом бархатном платье, которое делало ее похожей на цветок. Блондинка в розовом бархатном платье. Джонни сказал, что он словно в раю очутился.
Эшлинг не могла понять, что приключилось на собеседовании у Мюрреев. Ведь долгое время она была абсолютно уверена, что ее возьмут на работу! И не знала, как теперь всем объяснить отказ. Маманя, конечно, оказалась права, да и Элизабет тоже. Джоанни во Франции, поэтому не у кого спросить, не с кем обсудить загадочное происшествие.
И вдруг Эшлинг вспомнила, как в одном из писем Элизабет обронила фразу, что самое сложное во взрослении – это когда тебе некого спросить. Тогда Эшлинг подумала, что проблема Элизабет в том, что она осталась сама по себе, ведь семья Уайт по факту распалась, но теперь поняла: все не так просто. Есть вещи, с которыми не побежишь к кому-нибудь. И сейчас именно такой случай. Она решила, что раз уж все равно оделась как положено для собеседования, то попробует найти работу в другом месте.
Сначала Эшлинг зашла в аптеку к мистеру Мориарти. Жизнерадостно и непринужденно она показала ему свои дипломы и сказала, что хочет поспрашивать в городе, нет ли для нее работы. Мориарти ответили, что у них вряд ли есть работа, с которой они и молодой человек, их помощник, не могут справиться сами. Эшлинг обошла конторы страхового агента, стряпчего и ювелира. Нигде не требовалась дополнительная помощь. Все говорили Эшлинг, как элегантно она выглядит, и какая она благоразумная девушка, раз хочет работать в родном городе, и что со временем наверняка что-нибудь подвернется.
Она знала, что в банке не нанимают местных, а берут сотрудников издалека, чтобы они не знали, чем занимаются клиенты, и не сплетничали об их делах. В гостинице уже работал администратор, у двоих врачей имелись секретари. Торговцы зерном были протестантами, а работа в других местах казалась ей слишком незначительной.
Уставшая и подавленная, Эшлинг пришла в лавку за десять минут до закрытия:
– Маманя, можно с тобой поговорить в твоей каморке?
– Что случилось? – Эйлин сняла очки, чтобы получше разглядеть дочь, и увидела измученного и расстроенного ребенка, совсем непохожего на задорную Эшлинг, ускакавшую из дома сразу после ланча. – Пойдем-ка сюда!
Эшлинг поднялась по лестнице и плюхнулась на табуретку:
– Маманя, я долго думала.
– И что же ты надумала?
– Я думала, что не вечно же ты будешь здесь работать.
– В каком смысле?
– Ну ты ведь сама говоришь, что тебе почти пятьдесят…
– Сорок восемь.
– Да, но мне-то восемнадцать! И, честно говоря, если это предприятие хочет добиться успеха, то, ты же понимаешь, вся семья должна активно помогать…
– Вот как?
– Да нет, ты все-таки не понимаешь. Ты слишком много работаешь, все так говорят. А когда тебя спрашивают, почему ты не возьмешь помощников, то начинаешь перечислять целую кучу проблем. Почему я не могу тебе помочь? У меня есть нужные навыки, я получила дипломы… Как тебе такая мысль, маманя?
– С чего бы вдруг? Ты ведь раньше не вызывалась помогать в лавке, когда у нас много работы, и никогда не говорила, что хочешь здесь работать, так что мы с отцом даже и не рассчитывали…
– Маманя, я и правда не хотела помогать, в этом-то и суть. Я хочу полноценную работу с расписанием, и зарплатой, и определенным кругом обязанностей… Понимаешь?
– Мне нужно поговорить с твоим отцом. Уж слишком неожиданное предложение.
– Маманя, ты прекрасно знаешь, что папаня сделает так, как ты скажешь!
– Ничего я не знаю. Все деловые вопросы решает отец, и он исключительно придирчив к выбору сотрудников. Возможно, он подумает, что ты немного…
– Немного что?
– Не доросла.
– Ты имеешь в виду, что я слишком легкомысленная! – надулась Эшлинг.
– Именно так, – спокойно призналась Эйлин.
– Я больше не легкомысленная! Если я буду получать настоящее жалованье и меня могут уволить и все такое…
– Значит, ты передумала насчет работы у Мюрреев? – тихо спросила маманя.
– Да! Я пошла, и мы поговорили. Вместо собеседования мы с Тони Мюрреем просто поговорили по душам. И пришли к выводу, что лучше не надо…
– И ты не хочешь поискать работу в гостинице или в аптеке, где будет возможность больше общаться с людьми? – осторожно предложила маманя.
– Нет. Мориарти не могут платить еще одному сотруднику, а в гостинице уже есть Джуди Линч.
– Как насчет страхового агента, банка?..
– Нет, у всех уже хватает людей. И тогда я подумала: почему бы нам не расширить наше дело? Пусть будет большой семейный бизнес. Ты, папаня, Имон и я могли бы обсудить планы на будущее. И может быть, когда Донал подрастет, для него найдется какая-нибудь не слишком утомительная работа… – (Маманя улыбалась, словно слова Эшлинг ее позабавили.) – Ведь именно так все и делают! – рассердилась Эшлинг.
Маманя взяла ее за руку:
– А как насчет Ниам? Для нее найдется место в нашем новом семейном бизнесе?
– Ниам лучше выдать замуж за богатенького, чтобы у нас были деньги на расширение дела. На заднем дворе можно еще что-нибудь построить.
– За ужином я предложу ей такой вариант, – сказала маманя.
Разозленная Эшлинг отдернула руку:
– Ты не воспринимаешь меня всерьез!
– Напротив, я абсолютно серьезна… Я поговорю с твоим отцом. Если он согласится, когда ты хочешь приступить к работе?
Эшлинг бросилась к матери и заключила ее в объятия; у Эйлин слетели поднятые на лоб очки.